Публичное одиночество
Шрифт:
Если ты выходишь на ринг с боксером, который сильнее тебя, и думаешь, что ты скомпенсируешь свою немочь тем, что против него возьмешь дубину, ты можешь быть очень жестоко избит, именно за это. Если ты выходишь «на ринг», ты должен знать – на что идешь. Ты даже можешь говорить, что хочешь, но там, где это не становится оскорбительным для тех людей, для которых православие является единственным оплотом, особенно сегодня. Если ты это делаешь, ты должен понимать, что тебя ждет наказание. Оно может быть. И не надо жаловаться, если ты идешь на это. Это же не малолетки, которых опоили и забросили, и они, когда отрезвели, с ужасом не знали, как им быть, и просили
Я думаю, что время печальной улыбки – оно прошло. Той улыбки, которая говорит: ну что же делать, вот так вот… Я даже думаю, что это в большей степени может быть прощено светскому человеку, которому, допустим, лень эту борьбу вести, или, допустим, он всего этого не читает, ему наплевать на это, или у него нет сил, и он говорит: ну что делать…
Сегодня последним оплотом является Церковь, и я очень верю в то, что власть это понимает. (XIV, 4)
«Православная партия» (2000)
Недавно я был на открытии памятника императору Николаю II в Тайнинском и в очередной раз испытал это чувство – «чужой среди своих».
(Меня всю жизнь словно преследует название моего первого фильма: как тавро припечатано.)
Понимаете, я очень ценю Колю Бурляева за его стоицизм, ценю и талант скульптора Клыкова, ценю многих других православных людей. Но я не понимаю, когда православные люди в православной стране ведут себя будто сектанты.
Православие – религия мирная. Оно призывало верующих на ратные подвиги только во время войн, когда нужно было собраться, взять в руки оружие и даже монахов послать на поле брани.
Но когда я вижу, что сегодня весь этот религиозный стоицизм оборачивается, по сути, созданием православной партии (ее членам даже выдаются значки), я чувствую себя «чужим среди своих».
Само словосочетание «православная партия» – дикое и, безусловно, антихристианское. Вера – это сугубо внутреннее богообщение, а Церковь – соединение людей духовное, не призывающее постричь всех под одну идеологическую гребенку.
Православное христианство – это вера большого народа, сильного и широкого, и негоже этому народу вести себя мелко и завистливо, демонстрируя сектантские комплексы.
Интервьюер: А главный враг православной партии – либеральная интеллигенция?
Тут не противостояние чему-то конкретному, а просто противостояние.
Существует одна замечательная театральная история, правдивая или нет, не знаю. Во МХАТе был актер, у которого волосы росли дыбом. И чего он только ни делал: брил их, носил берет, кепку, но они упрямо росли вверх. Наконец он плюнул на все и решил ходить так, как есть. Пришел в буфет, встал в очередь, а перед ним Борис Ливанов, который обернулся, увидел его и поздоровался: «Здравствуй, Коля». Тот гордо кивнул: «Здравствуйте, Борис Николаевич». Ливанов выждал паузу, потом опять обернулся: «Ты что, обиделся, что ли?»
Приблизительно то же самое хочется сказать и некоторым православным деятелям. Ну что такого случилось? Вы ведь дома, вы у себя. К чему же это сектантство? (II, 34)
Православие и социализм
(1992)
Ни
в одной стране социализм не был тем, чем стал в России – религией, потому что при разрушении православия как столпа национального исторического самосознания (а оно основывалось на православной ортодоксальной идее), при вытравлении его, ниша эта не могла долго пустовать – «свято место пусто не бывает».И очень своевременно православная идея заменена была идеей социализма, оказавшейся привлекательной хотя бы уже потому, что в ней люди увидели очень многое от христианских заповедей, и это действительно так.
Другое дело, что эти заповеди большевиками очень удачно перетасовывались…(II, 25)
ПРЕДАТЕЛЬСТВО
(2005)
Интервьюер: Что страшнее предательства?
Страшнее этого может быть только отсутствие Бога в человеке и отсутствие потребности в Боге.
Одиночество – это отсутствие потребности в Боге. (1, 121)
ПРЕДКИ
(2005)
Интервьюер: Вы из древнего дворянского рода, ваши прапрадеды осмысленно и целеустремленно строили страну, их никто не заставлял, не уговаривал, не агитировал служить – они сами придумывали, решали, кого куда вести. У Вас, наверное, это вызывает серьезные чувства?
Да, я горжусь тем, что мои предки много сделали для страны.
Одно из первых упоминаний о нашем роде есть в летописи XIV века. Два моих предка стояли на Куликовом поле, и оба выжили, кстати говоря.
Это вызывает у меня внутреннее ощущение причастности к истории страны. Это непередаваемое, горячее, живое чувство.
Входить в храм, куда ходили твои предки, видеть склеп, где их могилы. Когда приезжаешь в Тотьму – приятно думать, что твой предок был тотемским воеводой. Приезжаешь в Рыбинск – и выясняется, что твой прадед был последним предводителем ярославского дворянства…
Эта связь времен, на мой взгляд, носит характер метафизический в большей степени. Пастернак замечательно сказал: «Позорно, ничего не знача, / Быть притчей на устах у всех». И это не ложная скромность! Это, конечно, ответственность огромная.
Вот это все, когда в твоем роду Голицыны, Трубецкие, много всего намешано… Это больше является сдерживающим центром, нежели наоборот, когда «а во мы какие…».
«Во какие» – это участь как раз тех, кто не чувствует ничего, только декларирует. А для нас – собранность и самодисциплина. И осознание того, что играть в эти игры опасно. В том смысле, что если ты трезво смотришь на себя, то от сопоставления со своими предками можешь ужаснуться – тому, как ты деградировал, по сравнению с ними.
Не хочется даже думать об этом… (II, 49)
ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ
(2005)
Я считаю, что преемственность для России – это единственный путь.
Преемственность!
Я монархист убежденный и убежден, что все равно для России лучшего нет. Понимаю, что мне сейчас скажут: «Да вы с ума сошли! Опять…».
Бог с ними.
Но я точно знаю, что, если не будет гарантий, что мы не будем все время менять лозунги и цвет знамен, мы не сможем нормально жить! (VI, 7)