Публичное одиночество

Словом, я себя не вижу в роли чиновника. (I, 81)

(2005)

Я очень внутренне удовлетворен тем, что не обременен никаким чиновничьим постом, который не позволял бы мне высказать свою точку зрения на любом уровне. А если б я был человек команды, то обязан был бы принять правила игры команды и выполнять их.

Но я выступаю как частное лицо и потому всегда высказываю свое мнение, пусть даже оно кого-то раздражает. Я предпочитаю, кстати говоря, вот так существовать, быть тем, кто я есть, высказываясь так, как считаю нужным, – нежели быть облеченным серьезной государственной властью и чиновничьими постами.

Меня это по большому счету устраивает. Хотя я мог бы и в Думе сидеть, и министром быть…

Интервьюер: Вы в печати недавно высказались в том духе, что Вы, если б захотели, то давно были бы министром культуры.

Да. Был бы, если б захотел.

Но смысла нет.

Никакого… (II, 49)

ЧИНОВНИЧЕСТВО

(1999)

Россия никогда не проживет без чиновничества. Не потому, что такая плохая страна, а потому, что в большой стране чиновники необходимы. Россия без чиновников – это хаос, анархия, безобразие и вседозволенность.

Другой разговор – зачем человек становится чиновником?

«Служить бы рад, прислуживаться тошно», – говорил Грибоедов. А ведь он-то был потрясающим чиновником. Грибоедов был великим чиновником, но таким, для которого политика, как сказал Достоевский, была всего-навсего любовью к Родине. (I, 77)

ЧТЕНИЕ

(2003)

Интервьюер: Кого из писателей любите, что читаете?

Приходится читать только то, что мне может пригодиться, что необходимо для работы. Это трагедия всех людей моей профессии. Но есть вещи из разряда тех, что навсегда. Это Пушкин, Чехов, Бунин, Толстой.

Знаете, у меня, когда я был совсем молодым, была смешная история. После «Я шагаю по Москве» я приехал в Венгрию, такой надутый индюк. И меня журналист спрашивает: «Каких Вы любите композиторов?» Я и начал называть всех, кого помнил: и Баха, и Моцарта, и Шуберта…Он смотрел на меня, слушал, а потом и говорит: «Давайте так! Кого Вы не любите?»

Тут я попал в полный просак, потому что до этого момента назвал всех, кого знал… (XV, 4)

ЧТО БУДЕТ? (2000)

Вы хотите узнать у меня, что будет?..

Мы сейчас переживаем новую мутацию. Мы снова учимся жить. Жить по-человечески, по-людски. И у меня есть безусловное ощущение возрождения. Абсолютно оптимистическое ощущение.

Посмотрите, самодостаточные люди, воспитанные в нынешних условиях, отказавшиеся многие от своих профессий, научившиеся жить в этих условиях, которые ездили по миру… Они хотят жить здесь. Потому что поняли, что только тут интересно, только тут весело.

Жить интересно только здесь!

Это не значит, что интересно жить среди нищиты, голода, нищих детей, бездомных… Нет, наоборот. Интересно, потому что видно, как это можно преодолеть.

Но есть органика. Органика движения. Естественность смены осени на зиму, а зимы на весну. Так вот, органика изменения внутренней жизни России – неторопливость. И она растянута во времени. Но мы не хотим ждать. Как атеистам, нам никак не хочется быть удобрением для будущего. Мы хотим все и сразу, сейчас и немедленно. Поэтому все обещают то, чего не могут дать. А люди хотят в это верить и верят тем, кто обещает. А потом разочаровываются и ищут нового. Только скорее, прямо сейчас.

Есть органика движения русской мысли, русского склада ума. Вы посмотрите, что понадобилось пережить за десять лет для того, чтобы вернуться к спокойному пониманию в общем-то простых истин: моя земля, мой дом, мой хлеб, моя жена, дети.

Нормально, когда есть преемственность во власти. Не будем говорить «наследственная передача» (об этом рано), но преемственность. Мы отвернулись от всего того, что было наработано не только в России дореволюционной, но и в годы советской власти. А ведь преемственность власти в России была всегда, пусть и в уродливой форме, но была. Я не говорю сейчас о ситуации революции. И в советские времена менялись лидеры, но абсолютно нереально было представить себе, что пришел новый генсек – и утром вышли люди с трехцветными флагами. Так же как и представить себе, что Буш или Клинтон сменился Гором, и все вышли утром с красными знаменами и запели «Марсельезу» или «Интернационал». Стабильность страны – такой, как Россия, равно как и Америки – заключается в преемственности власти.

Мы будем вновь учиться тому, что мир уже прошел.

К сожалению, нас никогда не учили чужие ошибки. Мы должны сами наступать столько раз, сколько Господь нам пошлет, на те же самые грабли, набивать себе шишки. И вот эти прошедшие десять лет надо было потратить на то, чтобы понять: не все было так плохо, что существовало до 1991 года, и что мы так стремительно разрушили, и от чего с такой легкостью отказались. Была мощь, достоинство. Была стабильность. Мир уважал нас, и сейчас не важно, что уважение порою зиждилось на страхе. Америку сегодня тоже во многом уважают из-за страха, а ее это, как видим, не очень-то волнует.

Так вот, начав реформы, мы решили, что достаточно лишь механически сменить направление – и все произойдет само собой. Оказалось, что это не так. И поэтому нам понадобилось десять лет, чтобы на собственной шкуре ощутить действие своего культурного и исторического легкомыслия. А легкомыслие это – плод отсутствия у нас национального иммунитета, духовной безопасности…

Я абсолютно уверен, что ни одно государство, особенно такое огромное, как Россия, не может рассчитывать на покой и благополучие, если его вооруженные силы не будут ощущать любви и уважения к себе со стороны и своего народа, и тех, кто им руководит. А без этого они никогда не смогут гарантировать ни независимости, ни покоя нашей стране.

Так вот через десять – пятнадцать лет, если Бог даст нам двигаться по правильному пути, те самые детишки, которые копошатся со своими бабушками в церквях, не понимая еще слов, которые слышат, они и станут основой этой армии. Хотя у меня уже сейчас есть ощущение возрождения русской армии, обретения какого-то внутреннего покоя и достоинства русским офицерским корпусом. И меня это очень радует. И дело не в стремлении построить всех, внедрить милитаристский дух. Нет. Это – моя опора. Для России армия была не столько средством защиты и нападения, это был образ жизни, это тоже была традиция. Золотые офицерские погоны на плечах – это не только знак власти и силы, это еще и образ чести и достоинства. Поэтому я уверен, что возникнут элитные офицерские корпуса, где будут воспитываться русские офицеры. Русские – вне зависимости от крови. Ведь русский офицер – это не понятие чистоты крови, это точка отсчета нравственного долга перед тем, что называется «твоя Родина, твоя Отчизна». Я догадываюсь, что некоторых перекосит от высокопарности этих слов, но я точно так же знаю, что никакая великая страна никогда не сможет достойно существовать, не имея исторически непререкаемых понятий и образов.

Для этого нужно время. А современному атеисту время на это очень жалко тратить. Ведь разговор не просто о культе или армии. Это система координат, по которой жила Россия тысячу лет. И она никак не может быть деформирована – человек деформируется, а она остается…

Вот что я думаю как человек, глубоко убежденный в том, что будущее России – это и либеральная экономика, и просвещенный консерватизм. (XV, 1)

ЧТО ЖЕ С НАМИ ПРОИСХОДИТ?