Пучина скорби
Шрифт:
— Все хорошо, не волнуйтесь. Вы начали раскопки утром?
— В четыре утра открыл глаза, будто будильник сработал. В голове как лампочка зажглась: «Пора!» Я стал копать, позже ко мне присоединились Костя и Наташа. Дальше вам будет трудно поверить, но я не лгу. Было именно так, как я скажу, в точности. Не сомневайтесь. Мы копали три дня. Я… Мы не прерывались. На этот раз ни брата, ни Наташу уговаривать не приходилось. Мы работали как проклятые: молча, неутомимо, как машины. Когда чувствовал, что хочу пить, шел и пил; если мучил голод — запихивал в себя первое, что попадалось под руку. Думаете, ничего необычного? Но мне было неважно, что это: кусок хлеба, сырая грязная картофелина, лук прямо с шелухой. Это воспринималось как абсолютно нормальное! Помутнение… Я видел, что Наташа с Костей делают то же самое: жуют и глотают то, что надо было варить, чистить, мыть. Их глаза… У меня самого такие были, конечно, но со стороны себя не видишь, а их я видел. Глаза были мертвые, стеклянные, как у сильно
Растрескавшиеся губы, бледные лица, сухая кожа. Кровавые мозоли лопались на ладонях. День ли, ночь ли — нам было все равно. Земля была твердая, как камень. Неподатливая. Кусты надо было выкорчевывать. Когда позже милиция, спасатели, кто там еще… когда нашли то место, никто не мог поверить, что всего за несколько дней трое физически неподготовленных людей смогли выкопать такую огромную яму — широкую, глубокую. Оно… То, что обитало в глубине, что позвало меня и заставило нас работать без продыху, было нетерпеливым. И жестоким. Нет, пожалуй, не столько жестоким, сколько равнодушным. Использовало нас, как человек использует за обедом вилку или ложку. Этому созданию не было дела до нашей боли, до страданий, вообще не важно было, кто перед ним. Мы были ему нужны в данный момент, и оно подчинило нас полностью. Наши личности растворились, исчезли, мы делали то, что нам велели. Не могли противиться.
(Снова долгая пауза).
— Что было, когда вы закончили? Почему, кстати, решили, что пора перестать копать?
— Прошу прощения, Олеся, задумался. Почему решили? Догадаться было легко. Мы докопались до плиты. Там лежала плита или… Не знаю, как описать точнее. Вытащить эту штуку из земли мы не могли бы. Даже та сила не сумела бы нас заставить. Это было физически невозможно, плита была громадная и весила, думаю, тонну. Или несколько тонн. Мы очистили ее, и тут морок снова спал. Мы разом, в один миг почувствовали боль, усталость — неимоверную, дикую. Она навалилась на нас вместе с болью. Наташа заплакала. Костя сел на землю возле ямы и обхватил голову руками. У меня дрожали ноги, я упал и уставился в небо, не в силах даже зажмуриться. Небо уже стало темнеть, вечер наступил. Живот болел от еды, которую не следовало есть. Каждая клетка ныла, каждая мышца вопила от боли. Глаза превратились в горячие медяки. Не могу описать вам меру наших страданий. Загнанные лошади — вот кем мы были. Не могли говорить, будто забыли, как это делается. Язык лежал во рту, как труп, сухой, жесткий, словно пемза. Знаете, ею пятки трут, чтобы мягче были. Минуло часа два. Солнце село, почти полностью стемнело. Я немного пришел в себя и осознал, что нам стоит уйти отсюда. Уйти — и пес с ней, с этой плитой. Сообщу о ней потом, пусть придут другие, пусть разберутся, что это такое.
Я чувствовал апатию — и вместе с тем уверенность, что нужно уходить. Срочно, быстро, пока не поздно. Это было ощущение неотвратимости чего-то плохого. Наверное, животные так чувствуют опасность — шкурой, всеми органами чувств. Я приподнялся, сел, хотел позвать Костю и Наташу, но тут увидел, что они уже тоже сидят и смотрят на меня. Я на краткое мгновение понял: опять что-то не так, сейчас что-то начнется! И эта мысль, как рыба в пруду, плеснула хвостом и ушла на глубину. Со мной снова случилось… дурное, и я не сразу осознал, да и Костя с Наташей тоже. Я даже не столько по себе понял, сколько по ним, потому что, говорю же, себя со стороны не видишь, как других. Их лица исказились. Никогда не видел на лице брата и его жены такого выражения. Злоба. Бешеная злоба! Алая, застилающая глаза. Это было зеркало: я видел, как в них разгорается ярость, — и чувствовал то же самое. Ненавидел их — людей, которых любил больше всех на свете. У меня никого не было ближе брата, а его жена Наташа стала мне почти сестрой, любимой родственницей. Но в тот миг я чувствовал, что никто и никогда в жизни мне не был так отвратителен, как эти двое. Я вскочил на ноги, снова не ощущая слабости или боли. Наташа и Костя тоже встали. «Какого хрена ты притащил нас сюда?»- завопила она. Только слово употребила еще более грубое. Потом повернулась к мужу: «А ты слабак! До старости будешь своему братцу задницу подтирать?» Секунда — и мы трое кричим друг на друга. Меня переполняла ненависть. Я понял, что брат всю жизнь давил на меня, что мать любила его больше, что я не мог простить ему, как однажды оступился и растянулся на полу, а он засмеялся; осознал, что Наташа считает меня чудиком, ее бесит, что я мешаю их жизни. И много всего вспомнилось. Того, о чем я и забыл или вовсе никогда не думал! Мы орали друг на друга, мы лопались от гнева, из нас выплескивалось то, о чем мы и не подозревали в себе: зависть, презрение, какое-то тупое ехидство. А потом я ударил брата. Впервые в жизни размахнулся и ударил кулаком в лицо. Он увернулся, удар вышел слабый, но Костя бросился на меня. Наташа как-то оказалась между нами и…
(Всхлипывание, рыдания).
— Прошу вас, пожалуйста, Иннокентий Львович…
— Он толкнул ее! Случайно! Не хотел, понимаете? Костя никогда бы пальцем… Он любил жену, пылинки сдувал! Наташа отшатнулась, попятилась, брат в последний момент протянул руку, чтобы ее удержать, я тоже рванулся вперед, но… Наташа упала прямо туда, в проклятую яму. Весь ужас в том… Как только стало ясно, что Наташа неизбежно упадет, что спасти ее нельзя, злое чувство, обуявшее нас, пропало без следа. Это снова были мы — Костя, Наташа и Кеша! Никого, кроме нас! То существо, та сущность покинула наши мысли. Наташа падала и смотрела на нас полными ужаса и сознания скорой смерти глазами, а мы пытались спасти ее, дотянуться… То был самый страшный кошмар. Ад на земле.
— Я не знаю, что сказать. Мне жаль. Мне очень-очень жаль.
— Сейчас… Минуточку… Тут у меня таблетки…
(Запись возобновляется после паузы).
— Ладно, мои страдания, мои чувства не имеют никакого значения. Это моя вина, я ее с себя не снимаю. Отвечу перед Богом, когда придет время. Но хочу сказать вам, Олеся. Пожалуйста, запомните, уясните! Да, изначально меня обуревала мысль об историческом открытии, о своей роли в науке и прочая чепуха. То были моя слепота, мой эгоизм, мои амбиции, из-за которых я в итоге потерял все. Подчеркну: то был я! Но после, на протяжении нескольких суток, я собою почти не был, отвечать за себя и свои действия не мог. И Костя с Наташей тоже. Нами управляло нечто ужасное. Злое, древнее существо небывалой силы. Мощь эту ощущаешь физически, противиться ей невозможно, как невозможно скрыть, задавить кашель или перестать дышать. Природа этого существа мне неведома! Как я уже сказал и вам, и всем остальным много лет назад, после гибели Наташи Костя остался на той поляне. Я уговаривал его пойти вместе, но он отказывался, а вскоре потерял сознание. Привести брата в чувство я не мог, боялся, что он умрет, побежал за помощью. Не спрашивайте, как шел через лес, как боялся заблудиться, не найти машину; как выехал в итоге на дорогу, как автомобиль почти сразу едва не врезался в грузовик.
— Я знаю, вам помог водитель грузовика.
— Милиция, скорая, кого только не было! Меня хотели сначала в больнице оставить, но я должен был дорогу показать, ведь Костя… Меня трясло при мысли о том, что мы приедем и увидим два мертвых тела вместо одного. Но Костя был жив. По-прежнему без сознания, слабый, но живой. В себя уже в больнице пришел. Брат был… Он был просто уничтожен. А когда узнал, что Наташа ждала ребенка… Извините, на этом все. Больше не могу.
— Да-да, конечно! Спасибо вам, вы так помогли. Но, Иннокентий Львович, всего один вопрос. Последний.
(Длинная пауза).
— Хорошо. Что вас интересует?
— Вы пытались достать тело Наташи?
— Как не пытались? Костя едва не прыгнул за ней следом, шею бы точно сломал. Еле его удержал. Вдвоем нельзя спускаться: один должен был остаться наверху, чтобы помочь вытащить второго и… И Наташу, если бы она оказалась жива. Поэтому Костя полез вниз, а я остался. Когда стало очевидно, что Наташа погибла, брат отказался вылезать, сидел и обнимал ее, прижимал к себе. Я звал, он не реагировал. Потом… Я уже рассказал, что было потом. Это все?
— Почти. Простите, я должна спросить. Мне попался документ, в котором говорилось, что Наташа потеряла много крови. То есть она ударилась об угол плиты виском, но крови вытекло слишком много. Больше, чем бывает в подобных случаях. Вы можете прокомментировать это?
— Въедливая вы. Олеся, все, что я говорил, звучало ненормально. Но то, о чем вы сейчас спрашиваете, совсем уж…
— Я вам верю. Пожалуйте, скажите!
(Снова пауза).
— Плита не была гладкой. На ней не было живого места, как говорится: сплошь узоры, знаки, завитки. Я не успел толком рассмотреть, а после, когда провал на этом месте образовался, плита исчезла под землей, никто ее не видел. Даже снимков не осталось. Так что доказать ничего не могу. Кровь, которая вытекала из раны… Не знаю, почему ее было так много. Но у меня сложилось ощущение, будто что-то…
(Сухой смешок).
— Вы решите, что я сбрендил. Ну да ладно, чего уж теперь. Что-то извне вытягивало кровь из раны в голове Наташи. Откачивало! Кровь текла и текла, хотя давно должна была остановиться, ведь сердце уже не билось, не качало ее. Но кровь не просто текла! Она заливалась в бороздки, и все эти мерзкие знаки и узоры на плите наполнялись ею. Кровь не растекалась как попало, доходит до вас? Она будто по каналам текла, в четкой последовательности. А потом стала впитываться. Это происходило быстро и… систематично, что ли, сознательно: поперву узоры заполнились кровью, затем она стала впитываться внутрь.
— Внутрь каменной плиты?
— Говорил же, не поверите!
— Что вы, я верю, просто уточнила.
— Именно так все и было! Кровь из Наташиного тела перелилась в чертову подземную плиту, которую мы выкопали! Врачам еле хватило крови на анализ, слышите? Никто так и не смог ничего объяснить!
— Я поняла. Иннокентий Львович…
— Все, хватит на этом!