Пустой мир 3. Короны королей

Заломив ей руку, он свободной рукой рванул платье, разрывая на груди. Слабые попытки сопротивляться пресек сразу же, только пригрозив ударить. Стивки был уверен в том, что лишь физическая сила и жестокость может заставить подчиняться, и эта его уверенность распространялась не только на солдат и командование войсками. Ему было без разницы кто перед ним — ребенок, солдат, старик или женщина. Если он что-то не мог получить сразу, то просто брал силой. И бьющаяся под ним женщина, дрожащая от страха и отвращения, была воплощением всего столь ненавистного ему дворянства, этого слоя людей, почему-то решивших, что все остальные ниже их лишь только потому, что не родились в титулованной семье. Он ненавидел их искренне, всей душой, каждый раз заставляя себя сохранять спокойствие, контактируя с ними, вынужденный терпеть высокомерие Эдварда, каждый раз указывающего ему, насколько разным является их положение в иерархии общества.

— Ты ведь была с ним? Да? И каков он? — прохрипел он, сжимая ей горло и глядя, как из глаз катятся крупные слезы. — Он ведь был нежен, так? И все же, просто отдал тебя мне. Думаешь, почему? Потому что использует, как и все остальные. Он ничем не отличается от остальных дворян, для которых люди всего лишь пешки. Пешки, понимаешь?! И ты такая же пешка!

Он вряд ли мог бы сказать точно, что его возбуждало больше. Это красивое, сохранившее юность тело или то, что сейчас он забирает что-то, прежде принадлежавшее тристанскому барону. Для него это был лишь первый шаг на долгом пути. Ведь однажды он заберет у этого гордеца все, и его женщина для начала вполне подходила. Прижав к полу, Стивки смотрел на нее сверху вниз, не позволяя отвернуться, и испытывал извращенное удовольствие от дурманящей разум смеси страха, отвращения и боли, что плескалась в глазах дворянки. В этот момент он был ее господином и мог делать с ней все, что ему вздумается.

Она больше не сопротивлялась, только мелко дрожала как загнанное животное, давясь рвущимися наружу рыданиями, зажмурив глаза и пытаясь не закричать. Чувство собственной беспомощности давило сильнее слов, осознание, что ее просто использовали, сломило быстрее всех угроз. И только лишь твердая убежденность в том, что это рано или поздно все равно должно было случиться, заставляла ее терпеть, закусив губы и сдерживаясь. Дочь благородного дома не могла позволить себе сдаться первому, кто оказался сильнее. Пережить, сохранив себя, можно было и не такое унижение, если остается хотя бы слабая надежда.

***

Эдвард впервые за долгое время остался в одиночестве, используя момент неожиданного короткого затишья, чтобы спокойно посидеть, ни о чем не думая. Но как бы он не старался отвлечься, все равно постоянно прокручивал в голове последние события и натыкался на одни и те же вопросы.

Устроившись в удобном кресле перед камином, он вслушивался в треск настоящего пламени, согревая в руке бокал с вином. Алкоголь расслаблял, немного успокаивал мысли и сердце, но прежнего вкуса Эдвард почти не ощущал. Каждый глоток вина отдавал привкусом крови, почти осязаемо чувствовавшейся во рту. Наблюдая за бесконечной пляской языков пламени, тристанский барон пытался понять, насколько справедливы принятые им решения.

— Я запутался, — тихо прошептал он, ощущая незримое присутствие еще одной души. Изабелла Карийская тихо стояла за спинкой кресла, положив руку ему на плечо, и слушала. Эдвард не требовал большего, достаточно было ее присутствия, с новой силой всколыхнувшего эмоции. Тристанский барон вспоминал те дни, когда мир казался ярче и проще, когда у него была настоящая причина жить, а не эти порожденные внутренней пустотой цели. — Я не понимаю, когда поступаю осознанно и правильно, а когда всего лишь подчиняюсь правилам чужой игры. Мне так тебя не хватает…

Можно ли оправдать предательство данными когда-то клятвами? Можно ли назвать предательством следование собственным правилам, когда нет другого шанса, и ради спасения дорогих тебе людей приходится идти на поступки, противоречащие общепринятым правилам? Можно ли назвать наказанием возмездие за попытки защитить тех, кто тебе дорог? Вопросы, на которые Эдвард не мог дать четких ответов, но даже сейчас продолжавшие крутиться в его голове. Понятия чести и справедливости уже давно обесценились для него еще в те дни, когда увидел равнодушие рейнсвальдских дворян к преступлениям Респира. Куда больше их заботили власть и деньги, а честью они лишь прикрывали собственные подковерные интриги. Тогда он, раздираемый болью потери и ненавистью, замышлял не менее страшные вещи, но внутренние принципы, на которых он вырос, которые вложили в его сознание с того момента, как только научился говорить, оказались гораздо крепче, выдержав испытание и временем, и войной. И вновь эти самые принципы шли в разрез друг с другом, требуя быть честным не только с друзьями, но и с врагами. А с другой стороны, защита собственных интересов и подданных, клятвы мести и верности противоречили этим же принципам справедливости, но оставались не менее важны.

— Я запутался… — прошептал он, повесив голову, — Небо, ну почему все это досталось мне одному… Ведь должно же быть что-то еще в этом мире…

Изабелла устроилась на ковре у его ног, доверчиво положив голову ему колени, и смотрела на огонь. Эдвард коснулся пальцами открытой шеи, откинул капризный светлый локон, провел по щеке, и она улыбнулась. Так светло и тепло улыбаться умела только его Из. Он, не задумываясь, отдал бы все богатства этого мира, чтобы снова увидеть эту улыбку, услышать ее голос, почувствовать тепло ее кожи…

— Господин барон, позвольте войти! — в дверь постучали, прервав его размышления. Наверное, он успел слишком глубоко в них погрузиться, потому что голос прозвучал настолько неожиданно, что он даже вздрогнул.

— Да, разумеется, — Эдвард узнал голос. — Можете входить, я не занят.

Наваждение прошло, он снова был один в кресле у камина с бокалом вина в руке.

В комнату, осторожно прикрыв за собой дверь, вошел остезейский лорд. Он уже успел переодеться в более свободную домашнюю одежду, в отличие от Эдварда, который так и оставался в тесном парадном камзоле, только верхние пуговицы расстегнул и ослабил узел шейного платка.

— Я посчитал, что должен заглянуть к вам, — сказал Линк, подходя ближе, — как человек, смеющий называть себя вашим другом, я не могу не беспокоиться о вашем состоянии. Стивки не тот человек, рядом с которым можно оставлять небезразличных моему сердцу людей.

— Благодарю вас, но боюсь вы недооцениваете его, — ответил Эдвард, сделав глоток из бокала и указав на соседнее кресло. — Прошу вас, давайте хотя бы сейчас забудем об этих надоедливых правилах этикета и просто поговорим, милорд? Присаживайтесь. Если интересно, выпивка на столике в дальнем углу. Надо отдать должное Де Мордеру, вкус у него был неплохой. Во всяком случае оценить стоит…

Барон все так же продолжал смотреть на огонь, пытаясь вернуться к собственным размышлениям, пока Линк, звеня бутылками, выбирал, что стоит попробовать. Наконец, прихватив бокал белого вина, лорд сел в стоявщее рядом кресло, откинулся на спинку и вытянул ноги к камину.

— Боюсь, это ты его недооцениваешь, наемник всегда наемник, друг мой. Ты настолько доверяешь ему? — поинтересовался Линк, посмотрев на своего собеседника с интересом. — Таскать его с собой, да еще и пытаться сделать тоскарийским дворянином? Знаешь, тут ведь только круглый идиот не поймет, зачем ты так поступаешь.

— Знаешь, у меня в детстве была игрушка, — заметил Эдвард, отставив бокал на столик, вспоминая то время, когда ему ненадолго позволяли побыть ребенком под присмотром прислуги и нянечек, — ее привез мне отец из экспедиции, сказал, что купил у странствующего торговца. Ничего подобного я ни раньше, ни позже не видел, но увлекся ей чуть ли не до помешательства. Это был такой многогранник с сотнями подвижных сторон. Передвигая элементы в определенной последовательности, ему можно было придать любую форму. А внутри этой конструкции была еще одна, даже более сложная, чем внешняя, — Эдвард даже пальцы сложил так, словно держал в руках свою игрушку, — секрет был в том, что внешняя, изменчивая и гибкая сторона, отвлекала внимание от внутренней основной структуры. На самом деле, сдвигая всего один элемент внутренней структуры, можно было передвинуть сразу несколько элементов внешней, и с каждым разом изменения только ускорялись, становясь все сложнее и сложнее.