Пьяные сны

Все затихало в доме, и только в крайней комнате, которую занимал сам Чуговеев, слышались еще: бормотанье, звон бутылки о край рюмки, изредка хриплый смех -- и далеко за полночь кладбищенский сторож видел свет в одиноком окошке и мелькающий на занавеске темный силуэт лохматой головы.

* * *

Молодцы из лавки гурьбой вошли в кухню Игнатьихи, и Федор Павлович весело сказал:

– - Ну, Игнатьиха, нынче ты одна голова в доме. Хозяин закурил!

– - А мне што хозяин, -- отвечала Игнатьиха, выставляя на стол глиняную чашку, -- я свое, он свое. Моего не выпьет!

– - Вы разное, -- засмеялся Антипка, -- он коньяк глушит, а ты сорок разбойников!

Когда все поужинали, напились чаю и ушли к себе вниз, Игнатьиха быстро перемыла посуду, вытерла стол и подмела пол. Потом захватила жестяную лампу и прошла в комнаты.

Там она приготовила хозяйскую постель, принесла прибор для еды и рюмку, принесла кусок вареного мяса, зажгла висячую лампу и вернулась к себе на кухню, где достала бутылку с зеленоватой настойкой, сняла с полки стаканчик, вынула из духовой чашку с едой и села к столу, набожно покрестившись на икону.

– - Вот и поем!
– - забормотала она, нацедив себе стаканчик и быстро опрокидывая его в рот.
– - За ваше здоровье. Ксс... ксс... ксс... и ты тут, шельма! На тебе, жри!

Кошка с тихим мяуканьем бесшумно спрыгнула с края плиты и мурлыча начала есть брошенный ей кусок.

Игнатьиха съела кусок и выпила еще стаканчик. Лицо ее раскраснелось еще больше, глаза засветились, и она, продолжая есть и пить, начала нескончаемый разговор сама с собою.

"Емельян теперь сватался; говорит: "сделайте такое мне одолжение". Нет, врешь, песий сын, я и одна поживу! Будет с меня разбойника Митьки и даже вполне достаточно! Простите, Емельян Фадеевич, никак не могу, потому знаю, что вы подлец и до моих денег добираетесь. Митька тогда, Господи, как убивался! А как надругался и рыло в сторону и драться зачал. Я ужо тебя еще встречу! Отлично встретимся! Я тебе тогда покажу! Я тебе зенки-то ногтями! Я тебе!!"

Игнатьиха вскочила с табуретки, дрожащей рукою опрокинула в рот шестой стаканчик настойки и стала грозиться кулаком кошке, которая с совершенным равнодушием вылизывала себе хвост...

В это время по чистой лестнице раздались грузные шаги, затем заскрипел ключ в дверях и в темную переднюю вошел Чуговеев, откуда неровным шагом прошел в свою комнату.

На лице его, всегда угрюмом, отражалось волнение: глаза горели, а губы кривились злой и насмешливой улыбкой.

– - Будет, будет!
– - бормотал он, кому-то кивая, а потом, не снимая пальто и шляпы, сел посреди комнаты на стул и приковался взором к портрету девушки, что висел над кроватью.

– - Сам пришел! Чуял!
– - бормотал он, беззвучно смеясь, и опять говорил, -- небойсь! Будет!

А в кухне Игнатьиха, припав к столу, горько всхлипывала и причитала:

– - Ангельчик мой светлый! И зачем тебя Бог убрал. Нешто ты дал бы меня в обиду. Маменька, и что вы со мной сделали!..

Кладбищенский сторож смотрел на одиноко светящееся окно и, качая головою, бормотал:

– - И скажи на милость, не спит! Сколько это он винища выхлещет!..

Утром, когда приказчики и мальчишки, поднялись в кухню, Игнатьиха с заспанным лицом уже хлопотала у плиты, а Чуговеев, мрачный, как всегда, вышел из своей комнаты и, кивнув в ответ на приветствия, сказал мальчишке:

– - Сбегай, Яшка, на двор, позови Корнея!

Яшка вылетел из кухни и загромыхал по лестнице, а Чуговеев вышел из кухни и прошел в холодный коридор который оканчивался ретирадой. У стены коридора стоял огромный деревянный ларь.

Чуговеев поднял крышку и заглянул в него.

В прежнее время в этот ларь складывали, вероятно, всякое добро, а теперь он был наполовину завален пустыми бутылками, тряпьем и костями.

Чуговеев опустил крышку и внимательно осмотрел его со всех сторон, а потом попробовал крепкую железную петлю и пробой для замка.

После осмотра он вернулся в кухню, где уже стоял кривой Корней.

Чуговеев взглянул на него исподлобья:

– - Вот что! Весна пришла, скоро жара будет и запах из ямы становится все сильнее.

– - Так что не вычищена давно, Никандр Семенович, можно послать.

– - Послать само собой, а купи ты ведро ждановской жидкости. Запомнишь? И мне сюда в коридор поставь. Сегодня же купи! Вот тебе деньги.

Он дал Корнею пять рублей и ушел из кухни.

– - Пьян, а учухал!
– - усмехнулся Федор Павлович.

– - А то как же, -- сказал Корней, -- по весне завсегда самый крепкий дух.

III.

С пьяна

Чуговеев стал возвращаться теперь поздно и все ходил в коридор, ворочался там, хлопал крышкой ларя, и пьяная Игнатьиха на время прерывала свои монологи и пугливо прислушивалась к незнакомому ей шуму, но потом пьяные грезы овладевали ее мозгом, и она снова начинала свои беседы с Митькой и маменькой.

А на утро, придя в комнату хозяина, убирала пустую бутылку из-под коньяку, которую обычно кидала в ларь.

И вдруг одним утром весь мусор, что лежал в ларе, она увидела сваленным в угол коридора, а самый ларь запертым на висячий замок.

– - Не пойму, -- говорила изумленная Игнатьиха Корнею, -- и откуда он здесь взялся? Надо быть, во сне это я все убрала.

– - Вестимо во сне. Ты, чай, напьешься да таких делов переделаешь, что на тебе!
– - ухмыляясь отвечал Корней.

– - Ох, милый, твоя правда! Истинная правда! Онамедни я проснулась, а у меня ковша нет. Туда-сюда, а он в поганом ведре, что с твоей ждановкой. Вот!

– - А ты пей больше!

– - Не могу иначе, -- с вздохом говорила Игнатьиха, -- без нее, проклятущей, повешусь. Вот те Христос!..

– - И душит хозяин теперь этой ждановской, -- говорил Федор Павлович Игнатьихе вечером за ужином.

– - Ой, душит!
– - отвечала Игнатьиха, -- утром идет и льет; вечером льет; по коридору льет, милые!

– - Блажь нашла, -- усмехался Авдей Лукьянович.

Чуговеев был также угрюм и мрачен и также неподвижно сидел в лавке в своем углу за решеткой, но иногда вдруг оттуда раздавался его тихий смех да такой жуткий, что у Федора выпадал из рук аршин.

И каждый вечер он уходил из лавки до ее закрытия.

Сидит, сидит, потом молча оденется, буркнет: "лавку без меня закрой!" и уйдет.

– - Опять без компаньона пить будешь, -- говорил Федор Павлович Игнатьихе, приходя вечером на кухню.

И когда все уходили, она, справив свое дело, выставляла бутылку и стаканчик и сердито бормотала:

– - Мне до его тоисть накакого дела. Я сама по себе, он сам по себе. Мне покойник еще наказывал: пока, говорит, ты жива, никто тебя из этой кухни не тронет... То-то! Так и в завещании прописано. Ты да я, -- обратилась она к кошке, -- вот как!
– - и опрокидывала первый стаканчик.