Пять четвертинок апельсина (др. перевод)
Шрифт:
Внимательно следя за тем, что происходит на кухне, я в последний раз спрятала мешочек с апельсиновыми корками под горячую трубу от плиты.
Некоторое время пришлось подождать.
Сначала мне показалось, что ничего не получилось. Мать по-прежнему преспокойно возилась на кухне, мурлыча себе под нос что-то немелодичное. Помимо паве она, оказывается, приготовила еще и пирог, черный от ягод, и большую миску зеленого салата с помидорами.
«Почти что праздничный обед, – подумала я, – хотя что праздновать-то?» Впрочем, если у матери случайно бывало хорошее настроение, она устраивала для нас настоящий пир, зато в ее «плохие» дни мы обходились холодными блинчиками и rilettes. Сегодня же мать была и вовсе сама на себя не похожа: волосы не стянуты, как обычно, в тугой узел, а тяжелыми прядями рассыпались
Нет таблеток.
Морщина на переносице, морщины вокруг рта, напряженная, вымученная улыбка. Но на меня, когда я принесла анчоусы, она взглянула так ласково и так неожиданно мило мне улыбнулась, что еще месяц, нет, даже день назад мое сердце мгновенно растаяло бы.
– Буаз!
А я думала о Томасе, вспоминала, как он сидел на берегу реки, и о той твари, которую мельком видела в воде, о том, как маслянисто блеснул ее могучий бок, чуть показавшись над водной поверхностью, прекрасный в своей чудовищной мощи. Я бы хотела, хотела… Пусть он сегодня вечером придет в «La Mauvaise R'eputation» и небрежно повесит свой китель на спинку стула! И я представила себе, что вдруг выросла и превратилась в кинозвезду, прекрасную и утонченную, в шелковом платье, подол которого ласково обнимает ноги, а я иду и все на меня смотрят. Я бы хотела… Ах, если б тогда у меня в руках была удочка!..
Тут я заметила, что мать наблюдает за мной со странным страданием во взоре, и меня почти смутила эта ее внезапная уязвимость.
– Что с тобой, Буаз? – раздался ее голос. – Ты здорова? У тебя все в порядке?
Я молча покивала. Меня точно кнутом ударили – ошеломляющая волна ненависти к самой себе накрыла меня с головой; такого со мной еще не бывало. Я бы хотела, хотела… Я постаралась взять себя в руки, и на моем лице появилось обычное хмурое выражение. Томас. Только ты. Навсегда.
– Сбегаю проверю верши, – произнесла я каким-то не своим, тусклым голосом. – Я быстро.
– Буаз!
Конечно, я слышала, как она окликнула меня, но останавливаться не стала. Примчавшись на реку, я дважды проверила каждую вершу; я была уверена, что уж на этот раз, когда мне так нужно, чтобы щука исполнила мое желание…
Все верши оказались пусты. В приступе внезапной ярости я швыряла в воду пойманных рыбешек: уклеек, пескарей, плоских угрей с маленькой хищной головкой.
– Где же ты? – крикнула я, обращаясь к молчаливой реке. – Где ты, хитрая старая сука?
Луара, безмятежная, темно-коричневая, чуть насмешливая, текла у самых ног, окутанная легкой дымкой. Я бы хотела, я хотела бы… Я подобрала на берегу камень и с такой злостью швырнула в реку, что чуть плечо не вывихнула.
– Где же ты? Где ты прячешься? – Голос мой звучал резко и пронзительно, как у матери. Казалось, даже воздух дрожит от охватившего меня гнева. – Выйди, покажись! Ну же, давай, я вызываю тебя! Выходи! СМЕЛЕЕ!
Ничего и никого. Лишь коричневой змеей извивалась река, песчаные берега которой уже тонули в сгущавшихся сумерках. Горло саднило от крика. Злые слезы выступили на глазах и жалили, точно осы.
– Я знаю, ты слышишь меня, – почти прошептала я. – Я знаю, ты где-то здесь.
Река, кажется, была со мной согласна. Ее волны, набегавшие на берег, одобрительно шелестели.
– Да-да, я знаю, ты здесь, – повторила я почти нежно.
Мне казалось, что теперь уже все вокруг прислушивается к моим словам – и деревья в пестром осеннем уборе, и эта коричневая вода, и жесткая, пожелтевшая от летнего зноя трава.
– Ты ведь знаешь, чего я хочу? – И снова я удивилась тому, как странно звучит мой голос: точно голос чужой, взрослой женщины. Женщины-соблазнительницы. – Знаешь ведь?
И тут вдруг я снова вспомнила Жаннетт Годен, и тех водяных змей, длинные коричневые тела которых я развешивала на Стоячих камнях, и то чувство, которое я испытывала
в начале лета – о, это было миллион лет назад! Тогда я была убеждена, что с таким мерзким чудовищем, как Старая щука, нельзя, невозможно заключить сделку.Я бы хотела, хотела бы…
А что, если и Жаннетт стояла тогда на том же месте, где я сейчас? Стояла босиком, не сводя глаз с воды. Чего пожелала она? Новое платье? Куклу – подружку в играх? А может, что-то совсем другое?
Белый крест. Надпись «Возлюбленной дочери». Мне вдруг показалось, что нет ничего ужасного в том, чтобы умереть и быть возлюбленной дочерью: гипсовый ангел у тебя в изголовье и тишина.
Я бы хотела, хотела бы…
– Я отпущу тебя, честное слово! Снова брошу тебя в воду, – пообещала я, надеясь схитрить. – Ты же знаешь, что брошу.
На мгновение мне снова почудилось в воде что-то черное, жесткое и блестящее, безмолвное, как мина, сплошной металл и зубы. Нет, это был всего лишь плод моего воображения.
– Я бы отпустила тебя, – снова тихо промолвила я. – Непременно бросила бы тебя в реку.
Но если даже щука и проплывала мимо меня, то уже явно скрылась. Зато совсем рядом вдруг ни с того ни с сего громко, точно в насмешку, заквакала лягушка. Воздух быстро остывал. Я решительно повернулась и пошла назад тем же путем, через поля, сорвав по дороге несколько початков кукурузы, чтобы хоть как-то оправдать свою задержку.
И через несколько минут ускорила шаг, почувствовав аромат готовящегося паве.
3
«Я потеряла ее. И всех их теряю».
Эти слова мать написала черными чернилами рядом с рецептом пирога с ежевикой. Крохотные, вызывающие головную боль буковки, строчки налезают одна на другую – матери словно мало было дурацкого шифра, с помощью которого она делала тайные записи; наверно, шрифт был не в силах скрыть тот страх, который она старательно прятала не только от нас, но и от себя самой.
«Она смотрела на меня сегодня как на пустое место. А мне так хотелось ее обнять! Но она здорово выросла в последнее время, да и этого ее взгляда я боюсь. Только в Р.-К. сохранилось еще немного нежности, а в Б. я уже не чувствую своего ребенка. Это моя вина. Я ошибалась, считая, что дети – как деревья: подрежешь немного, и им только на пользу. Не так все оказалось. Совсем не так. Когда Я. погиб, я все ждала, когда же они наконец повзрослеют. Мне не хотелось, чтобы они оставались детьми. И вот теперь они выросли и стали даже более жестокими, чем я сама. Они как неприрученные зверьки. Вот в чем моя ошибка. Вот кто их такими сделал. Что ж, сама виновата. В доме снова пахнет апельсином, но никто, кроме меня, запаха не чувствует. И голова опять болит. Если б только Буаз положила руку мне на лоб… И таблеток не осталось. Тот немец говорил, что может достать еще, но отчего-то не приходит. А Буаз сегодня вечером вернулась домой совсем поздно. Сотканная из противоречий, как и я».
Звучит не особенно внятно, но я на редкость отчетливо слышу голос матери, он раздается у меня в ушах – пронзительный, жалобный голос женщины, изо всех сил пытающейся сохранить рассудок.
«Тот немец говорил, что может достать еще, но отчего-то не приходит».
Ах, мама. Если б я тогда знала!
4
Долгими вечерами и даже ночами мы вместе с Полем старательно разбирали ее записи в альбоме. Я расшифровывала их, а он аккуратно записывал на карточки, пытаясь внести в эти разрозненные мысли порядок и расположить описываемые события в определенной последовательности. Он никогда не позволял себе ничего комментировать, даже если я вдруг, не объясняя причины, пропускала какое-то место. За вечер мы обрабатывали не больше двух-трех альбомных страниц – не так уж много, и тем не менее к октябрю почти половина записей оказалась расшифрованной. Вдвоем работать было гораздо легче, чем одной, и мы частенько засиживались далеко за полночь, вспоминая старые времена, наш Наблюдательный пост и детские ритуалы, которые отправляли на Стоячих камнях, – все те славные деньки, что были в нашей жизни до появления Томаса. Раза два я чуть не открыла Полю всю правду, но вовремя успела остановиться.