Пять четвертинок апельсина (др. перевод)

– А ведь, пожалуй, пора и поменяться, – тихо промолвила я. – Пожалуй, стоило бы.

По-моему, какое-то время я и впрямь так думала. Понимаете, я устала, устала сверх всякой меры. За эти два месяца чего мы только не перепробовали! Мы следили за Люком, пытались его урезонить, строили всякие хитроумные планы и готовы были даже подложить ему под фургон взрывное устройство или нанять человека из Парижа, чтобы тот «случайно» пальнул в него из снайперской винтовки с нашего Наблюдательного поста. О да, тогда я запросто могла бы его убить! Постоянное раздражение и гнев вымотали меня, но страх по-прежнему не давал спать по ночам, и в результате я весь день чувствовала себя разбитой, а голова теперь болела непрестанно. И боялась я не просто того, что моя тайна будет раскрыта; в конце концов, я ведь дочь Мирабель Дартижан, и у меня тот же неукротимый нрав. Больше всего я, пожалуй, опасалась за свое кафе, но даже если бы Дессанжам и удалось разрушить мой бизнес, даже если б все в Ле-Лавёз перестали со мной общаться, я знала, что смогу выдержать эту схватку. Нет, самый главный страх – который я держала в тайне от Поля и даже сама признавала с трудом – был куда сложнее и мрачнее. Он шевелился в глубинах души, точно та Старая щука в илистой яме, и я молилась, чтобы никакое искушение не вынудило его покинуть свою темную нору.

Я получила еще два письма – одно от Янника, а на втором адрес был написан почерком Лоры. Первое я прочитала со все возраставшим чувством тревоги и невольным раздражением. Янник вовсю жаловался, одновременно пытаясь мне льстить. Он сообщал, что дела у него давно уже идут из рук вон плохо, Лора совершенно его не понимает и постоянно пользуется его финансовой зависимостью как оружием против него. Они уже три года безуспешно пытаются зачать ребенка, и она считает, что это тоже исключительно его вина. И постоянно твердит о разводе.

По словам Янника, все моментально изменится, стоит мне одолжить им альбом моей матери. Лоре просто нужно чем-то себя занять, ей необходим новый проект, а ее карьере – очередной толчок. И он, Янник, уверен: я не настолько бессердечна и не смогу ему отказать.

Второе письмо я сожгла не читая. Возможно, оно чем-то напомнило мне равнодушные, «обязательные» открытки, присланные Нуазетт из Канады. А вот письмо моего племянника вызвало у меня определенные сожаления и даже немного смутило. Но больше мне ничего о нем знать не хотелось. И мы с Полем без тени сомнений стали готовиться к заключительной осаде.

На нее была наша последняя надежда. Хоть я и теперь не могу толком сказать, чего, собственно, мы от этой осады ожидали; по-моему, мы продолжали сопротивляться уже из чистого упрямства. Но может, во мне еще жила неуничтожимая потребность побеждать; я должна была одержать верх – как в то свое последнее лето в Ле-Лавёз. Или, возможно, во мне проявился дух матери, ее жесткий, неразумный дух, не позволявший мне сдаваться. Если я сейчас сдамся, повторяла я себе, ее жертва окажется напрасной. И я сражалась за нас обеих; порой мне казалось, что мать, пожалуй, гордилась бы мной.

Я и представить себе не могла, каким поистине бесценным помощником окажется Поль. Собственно, следить за кафе предложил именно он, и именно он обнаружил адрес Дессанжей на задней стенке автофургона.

В итоге за эти месяцы я привыкла во всем на него опираться и полностью доверяла его суждениям. Мы часто сторожили вместе у окна, поставив на стол кофейник с горячим кофе и бутылочку «Куантро» и укрыв ноги теплым пледом, поскольку ночи становились все холоднее. Кое в чем Поль стал для меня совершенно незаменимым. Он чистил овощи для вечерней готовки, приносил дрова, потрошил рыбу. И хотя посетителей в блинной стало совсем мало – посреди недели я порой и вовсе кафе не открывала, да и по выходным присутствие этой чертовой закусочной действовало всем на нервы, так что ходили ко мне лишь самые упорные, – Поль все равно продолжал следить за порядком, мыл посуду и протирал полы. И почти всегда молчал, храня ту простую уютную тишину, что свойственна отношениям давних и близких друзей.

– Не меняйся, не надо, – произнес наконец Поль.

Я уже собиралась уйти, но он задержал мою руку в ладонях. Я попыталась вырвать ее и не смогла. Повернувшись к нему, я увидела, как у него на берете и на усах блестят капли дождя.

– Знаешь, по-моему, я кое-что выяснил, – вдруг заявил он.

– Что ты выяснил? – От усталости голос мой звучал хрипло, мне хотелось одного: лечь в постель и уснуть. – Ради бога, не томи, что ты там еще выяснил?

– Может, и ничего особенного. – Теперь он опять заговорил осторожно, со свойственной ему медлительностью, которая порой вызывала у меня желание завопить от отчаяния. – Ты подожди здесь немного. Понимаешь, я бы хотел кое-что проверить.

– Еще ждать? Здесь? – чуть не взвизгнула я. – Поль, постой, ты просто…

Но он исчез с ловкостью и бесшумностью бывалого браконьера и был уже далеко – на крыльце у задней двери кафе. Еще секунда – и он скрылся за дверью.

– Поль, – сердито прошипела я. – Ну, Поль! Даже не надейся, что я буду торчать тут и ждать твоего возвращения. Поль, вернись, черт бы тебя побрал!

Но я все равно продолжала торчать под дождем и ждать. Мое – кстати, весьма неплохое – осеннее пальто промокло насквозь, особенно воротник; волосы тоже были мокрые; холодные капли, просачиваясь за воротник, леденили шею и стекали между грудями. В общем, у меня вполне хватило времени сделать однозначный вывод: нет, пожалуй, с тех пор я и впрямь мало изменилась.

8

А тогда мы прождали больше часа, пока наконец не появились Томас и его приятели. Мы сразу подобрались поближе к «La R'ep», и даже Кассис перестал притворяться, что ему «все это надоело». Отталкивая нас, он жадно прильнул к приоткрытой двери и следил за происходящим в зале. Мы тоже пытались туда заглянуть, но он не давал. Мое любопытство, правда, имело вполне определенную направленность. Пока не приехал Томас, я там вообще ничего такого уж интересного не видела. А вот Рен проявляла куда большую настойчивость.

– Я тоже хочу посмотреть, – ныла она. – Кассис, не будь врединой. Я тоже хочу посмотреть!

– Да на что там смотреть-то? – нетерпеливо оборвала я. – Ничего особенного. Какие-то старики за столиками, да эти две шлюхи с накрашенными губами слоняются туда-сюда.

Хотя я успела лишь мельком туда заглянуть, но до сих пор отчетливо помню, кто где находился. Аньес играла на пианино, Колетт стояла рядом в туго обтягивающей тело зеленой кофточке, и ее вызывающе торчащие груди напоминали артиллерийские снаряды. Мартен и Жан-Мари Дюпре играли в карты с Филиппом Уриа и, что было делом привычным, готовились ободрать его как липку; Анри Леметр устроился у барной стойки со своим вечным demi и глазел на женщин; Франсуа Рамонден и Артюр Лекоз, двоюродный брат Жюльена, что-то живо обсуждали в уголке с Жюльеном Ланисаном и Огюстом Трюрианом, а старый Гюстав Бошан, как всегда, был сам по себе и молча сидел у окна с короткой трубочкой в зубах, натянув берет на свои волосатые уши. Я очень хорошо их всех помню. Помню даже, что полотняная кепка Филиппа лежала с ним рядом на стойке, помню аромат кофе из цикория и противный запах табака – к тому времени табак был уже на вес золота, и его щедро разбавляли сушеными листьями одуванчика, а потому вонь стояла такая, словно в костер бросили свежей зеленой травы. Эта сцена четко запечатлена в моей памяти со статичностью картины, однако в окутывающей ее светлой, золотистой ностальгической дымке то и дело вспыхивают темно-красные сполохи пожара. О да, я хорошо все помню! И мне так хотелось бы все это забыть.

В общем, когда они наконец явились, настроение у нас уже совсем испортилось, а руки-ноги затекли из-за того, что мы слишком долго прятались за стеной, скрючившись в три погибели. Ренетт и вовсе была на грани слез. Оторвать от дверной щели Кассиса оказалось невозможно, и мы с Рен отыскали себе местечко под одним из грязноватых окошек, сквозь которое мы лишь с трудом различали движущиеся в дымном воздухе фигуры людей. Первой приближение немцев услышала я: сперва далекий рев мотоциклов со стороны Анже, затем грохот и негромкие выхлопы на разбитой подъездной дорожке. Мотоциклов было четыре. Я понимаю теперь, что нам бы следовало ожидать и девиц из города. Если б мы тогда прочли материн альбом, то, конечно, знали бы, что девицы тоже непременно приедут, но мы, несмотря ни на что, были поразительно невинны, и грубая действительность повергла нас в шок. По-моему, когда все они вошли в бар, нас больше всего потрясло то, что с ними были самые настоящие взрослые женщины, не очень-то хорошенькие и даже не особенно молодые, в тесно облегающих тело «двойках», с искусственным жемчугом на шее. Одна из них, держа в руке остроносые туфельки на высоченном каблуке, другой рукой шарила в сумочке в поисках пудреницы. Я-то ожидала увидеть неописуемых красоток, а эти оказались самыми обыкновенными, вроде моей матери, такие же остролицые, с гладко зачесанными назад волосами, в которых поблескивали металлические заколки; и все они сильно сутулились, видимо, ношение таких чудовищных каблуков было для них сущей пыткой. В общем, повторюсь, три самые обыкновенные женщины.

Но Ренетт уставилась на них как завороженная.

– Взгляни, какие у нее туфли!

Она прижалась лицом к грязному стеклу и даже порозовела от радости и восхищения. Я поняла, что и на это мы с ней смотрим совершенно по-разному: сестре в заурядной внешности этих городских женщин виделись блеск и красота кинодив – дорогие нейлоновые чулки и меха, крокодиловые сумочки и пышные страусовые перья на шляпах, поблескивающие россыпью бриллиантов серьги, изысканные прически. А Ренетт все продолжала восторженно шептать себе под нос: