Пять четвертинок апельсина (др. перевод)

Таковы были те слова, которые после против нас же и обернулись, породив настоящую охоту на нашу семью.

Мать потом весь день была на редкость злой. Даже Полю досталось от ее языка, когда он всего лишь спросил, выйдет ли Кассис гулять. Мать, которая после визита Рафаэля отмалчивалась, явно закипая все сильнее и сильнее, что грозило немалыми бедами, вдруг совершенно без причины с такой яростью обрушилась на Поля, что тот просто дар речи потерял; он лишь смотрел на нее во все глаза и беззвучно шевелил губами, мучительно пытаясь хоть что-то произнести:

– П-п-про… п-п-прос-стит-т-т-т-е, я п-п-просто…

– Да говори ты как следует, кретин чертов! – заорала мать срывающимся от злости голосом.

Мне показалось, что на мгновение в глазах Поля, всегда таких кротких, мелькнуло нечто дикое, даже свирепое. Он резко повернулся и, не издав больше ни звука, прыжками понесся к Луаре, на бегу выкрикивая что-то странное, протяжное, больше похожее на отчаянное улюлюканье.

– Скатертью дорога! – бросила мать ему вслед и захлопнула дверь.

– Зачем ты так? – упрекнула я мать, сердито глядя ей в спину. – Поль же не виноват, что заикается.

Она повернулась и посмотрела на меня; глаза у нее были совершенно непроницаемые, как черные агаты.

– Ну, ты-то, конечно, на его стороне, – каким-то тусклым голосом промолвила она. – Небось случись тебе выбирать между мной и фашистом, так ты предпочтешь фашиста.

3

Вот после этого нам и начали подбрасывать письма. Сперва под дверь подсунули сразу три. Все они были написаны кое-как на одинаковой почтовой бумаге в синюю линейку. Я случайно увидела, как мать подняла одно из посланий, но, заметив меня, тут же смяла его, сунула в карман фартука и грозно велела, чтоб я немедленно шла на кухню, чтоб духу моего тут не было, чтоб я взяла мыло и вымылась как следует, чтоб я всю себя хорошенько оттерла. И в голосе у нее звучали такие нотки, что я сразу вспомнила о запахе апельсина и о мешочке с заветными шкурками; в общем, я поспешила ретироваться, но про письмо не забыла, а значительно позже обнаружила его в материном альбоме. Оно было вклеено между рецептом boudin noir [72] и вырезкой из журнала, в которой давался совет, как выводить следы ваксы, и, конечно, я сразу его узнала.

72

Черная кровяная колбаса (фр.).

«Нам все на ваш щёт извесна, – было написано вкривь и вкось мелкими дрожащими буковками. – Мы за вами слидили и знаим как следуит поступать со всякими колабрацинистами». Под этими строками мать размашисто написала красным карандашом: «Писать бы сперва выучились, ха-ха!», но эти слова, как ни странно, выглядели какими-то слишком яркими, слишком красными, словно она изо всех сил стремилась показать, что эти послания ничуть ее не трогают. Разумеется, она никогда с нами не обсуждала их, но теперь-то я понимаю, что зачастую ее резкие смены настроения как раз и были связаны с получением подобных писем. Во второй записке, тоже вклеенной матерью в альбом, был явный намек на то, что автору кое-что известно о наших встречах с Томасом.

«Видали мы тваих щенков с этим фрицем так что ни пытайся даже атрицать. Знаим какую игру ты зативаишь. Нибось думаишь больно умная стала умней всех ну так ни думай падстилка вонючих бошей а щенки тваи немцам прадукты прадают! Что, съела?»

Написать такое мог кто угодно. Ошибок, конечно, тьма и почерк корявый, но чей? Вполне возможно, кого-то из наших деревенских. Мать стала вести себя совсем уж странно: большую часть дня сидела дома, взаперти, и на каждого прохожего посматривала с подозрением, граничившим с паранойей.

Третье из сохранившихся посланий, по-моему, самое отвратительное. И оно вроде было последним, больше нам писем не подбрасывали, хотя мать вполне могла их просто выкидывать не читая. И все же мне кажется, что это мерзкое письмишко было последним.

«Ты не заслуживаишь жизни падстилка фашиская! И тваи самадавольные щенки тоже. Нибось ты ни в курси что они наших немцам выдают? Спрасила бы откуда у них столько всякого добра. Они его в своем гнизде прячут в лису. А палучают от фрица по имени Либниц, вроде бы так его звать. Ты-то его нибось харашо знаишь. Ну а мы знаим тибя».

В ту же ночь кто-то нацарапал на нашей двери алую букву «С» [73] , а на стене курятника – «фашиская падстилка»; мы, конечно, сразу все закрасили, пока никто не увидел. И потянулся тот невероятно долгий октябрь.

4

Тем вечером мы с Полем возвращались из «La Mauvaise R'eputation» поздно. Дождь прекратился, но было все еще зябко – то ли ночи стали прохладнее, то ли я с возрастом начала острее чувствовать холод. Я пребывала в дурном настроении, меня все раздражало, но чем больше я раздражалась, тем спокойнее становился Поль. Дело кончилось тем, что мы молча уставились друг на друга, сверкая глазами и пыхтя на ходу, как паровозы. Дыхание вылетало изо рта облачками белого пара.

73

От «collaborationniste» (фр.) – коллаборационистка.

– А ведь та девушка, – помолчав, заговорил Поль, как всегда неторопливо и задумчиво, словно беседуя сам с собой, – еще совсем молоденькая, да?

Я моментально вышла из себя. Какая еще, к черту, девушка? Вопрос Поля показался мне совершенно неуместным.

– Ты о чем? – рявкнула я. – Черт побери, Поль, я думала, ты нашел способ избавиться от этого Дессанжа с его вонючим фургоном, а ты, оказывается, просто на девчонок решил поглазеть!

Поль, однако, и бровью не повел; не реагируя на мои гневные вопли, он продолжал рассуждать:

– Она сидела с ним рядом, не могла ты не заметить ее. Такая – в красном платье, на высоких каблуках. И к его фургону она тоже часто приходит.

На самом деле я отлично запомнила эту девицу. Особенно ее пухлые, ярко накрашенные губы под спадающей на лицо прядью черных волос. Одна из постоянных клиенток Люка. И явно из города.

– Ну, помню. И что?

– А то, что она дочка Луи Рамондена. Они с матерью – ну, с Симоной, женой Луи – после развода переехали в Анже. Года два назад. Если б ты увидела их вместе, сразу бы вспомнила. – И, как бы подтверждая правильность моих догадок, Поль кивнул, словно я ответила ему нормально, а не буркнула что-то нечленораздельное. – Симона снова носит девичью фамилию: Трюриан, – спокойно сообщил он. – А дочке их лет четырнадцать-пятнадцать, не больше.

– Ну и что?

Я по-прежнему не понимала, почему его так интересует дочка Луи. Вытащив из кармана ключ, я вставила его в замок, а Поль все не умолкал.

– Да, точно, ей никак не больше пятнадцати!

– Очень за нее рада! – снова рассердилась я. – И за тебя тоже. Просто замечательно, что ты нашел как скоротать скучный вечерок. Жаль только, спросить не успел, какой у нее размер обуви, тогда тебе действительно было бы о чем помечтать.

Поль посмотрел на меня, лениво усмехнулся и заявил:

– А ведь ты, пожалуй, ревнуешь.

– Вот еще! – Я с достоинством от него отвернулась. – Но если уж ты решил слюни распустить, так распускай их где-нибудь в другом месте, а не у меня на ковре, старый ты грязный развратник!

– Я вот подумал… – неторопливо начал Поль.

– Слава богу! Ты, оказывается, еще и думать умеешь!

– Я подумал, что Рамондену – он ведь все-таки полицейский – интересно будет узнать, что его дочка – в свои-то пятнадцать, а может, и четырнадцать – путается с мужиком. Между прочим, с женатым мужиком. И зовут его Люк Дессанж. – Поль искоса на меня взглянул, победоносно и чуть насмешливо. – Понимаю, времена здорово переменились по сравнению с нашей молодостью. Но отец, если его дочка… тем более полицейский…