Пять четвертинок апельсина (др. перевод)

Но для того, что произошло потом, так и не удалось подобрать нужных фраз. Я пыталась вспомнить то ощущение ужаса и вины, которое меня тогда охватило, ощущение, что я вот-вот стану свидетельницей какой-то отвратительной, но непреодолимо влекущей к себе тайны; однако все воспоминания об этом вдруг утратили четкость, стали зернистыми, как старая фотография, и туманными, как промелькнувший и полузабытый сон.

– Гюстав тоже там был, – прибавила я с отчаянием, видя, что Кассис начинает сердиться.

– Ну и что? – раздраженно бросил он. – Я знаю, что этот старый пьяница там торчал. Что тут такого особенного?

Меня брат по-прежнему избегал; его глаза то утыкались в книгу, то метались из стороны в сторону, точно сухие листья в порывах ветра.

– Но ведь там была драка! Ну да, можно и так назвать.

Я не сдавалась, хоть и чувствовала, что Кассис не хочет поднимать эту тему; он увиливал от моего взгляда и делал вид, что увлечен чтением; наверно, ему больше всего на свете хотелось, чтобы я немедленно заткнулась.

Мы оба некоторое время молчали, и за молчанием отчетливо ощущалось противостояние наших характеров – Кассис был старше и опытнее, но увиденное придавало мне сил.

– А тебе не кажется, что Гюстава, возможно…

И тут он не выдержал. Он повернулся ко мне, яростно, даже свирепо сверкая глазами, однако я сразу почувствовала, что в глубине его души плещется холодный ужас.

– Почему мне должно что-то казаться, черт тебя побери? Почему? – злобно выкрикнул он. – Мало тебе твоих сделок с ними? Твоих гениальных планов и идей? – У него даже дыхание перехватило, на щеках горел лихорадочный румянец. Он вдруг совсем близко придвинулся ко мне и прошипел: – А ты не боишься, что и так уже достаточно всяких дел натворила?

– Я не понимаю, что ты… – чуть не плакала я.

– Тогда подумай хорошенько! – заорал Кассис. – Ну, допустим, ты что-то там подозреваешь. Допустим, ты в курсе, как умер старый Гюстав. – Он помолчал и, глядя на меня в упор, шепотом прибавил: – Допустим, ты даже что-то там видела. Кому ты собираешься об этом сообщить? В полицию пойдешь? Или матери пожалуешься? Или, может, в треклятый Иностранный легион обратишься?

Я чувствовала себя раздавленной, но старалась этого не показывать и продолжала смотреть на него, как и раньше, – нагло, в упор.

– Пойми, мы никому не можем это рассказать. – Теперь тон Кассиса стал совершенно иным. – Никому. Они же сразу спросят: откуда нам известно? С кем еще мы говорили? И если мы признаемся… – Тут его взгляд снова уполз куда-то в сторону. – Если мы хоть когда-нибудь что-нибудь кому-нибудь скажем о том, как мы…

Он вдруг умолк и снова уткнулся в книгу. Даже страх его полностью улетучился, уступив место какому-то усталому равнодушию.

– Это хорошо, что мы всего лишь дети, верно? – вдруг продолжил он каким-то новым, чересчур ровным голосом. – Дети вечно балуются всякими глупыми играми. Что-то разведывают, разыскивают, кого-то выслеживают – в общем, маются ерундой. И всем очевидно, что это понарошку. Что мы все это просто выдумали.

Некоторое время я молча смотрела на него, потом не выдержала:

– Но Гюстав…

– А Гюстав – просто старик, что с него возьмешь, – отрезал Кассис, невольно почти повторив слова Томаса. – Упал да в реку свалился, разве не так? Слишком много выпил, вот и упал. Такое на Луаре то и дело случается.

Меня передернуло.

– А мы вообще ничего не видели, – отчеканил Кассис. – Ни ты, ни я, ни Ренетт. И ничего там особенного не случилось, ясно?

– Но я видела! – возразила я. – Видела!

Однако Кассис даже смотреть на меня больше не желал; спрятался за книжкой, за спасительным вымыслом, за описанием яростных сражений морлоков с элоями. И сколько раз после этого я ни пыталась обсудить с ним события той ночи, он делал вид, что не понимает, о чем речь, или же отмахивался: мол, хватит выдумывать. По-моему, он со временем и впрямь поверил, что ничего особенного не случилось.

Дни тянулись бесконечной чередой. Я вытащила из материной подушки мешочек с апельсиновыми корками, извлекла из бочки с анчоусами драгоценную жестянку и все это зарыла в саду, понимая, что мне больше никогда не захочется прибегнуть к этому средству.

«Проснулась в шесть утра, – пишет мать, – впервые за много месяцев. Странно, до чего все выглядит иначе. Когда не выспишься, такое ощущение, словно мир понемногу от тебя ускользает, даже земли толком под ногами не чувствуешь. И кажется, будто вокруг в воздухе полно каких-то острых сверкающих частичек, жалящих, как осы. По-моему, я все-таки часть самой себя оставила в прошлом, только не помню, какую именно. А они смотрят на меня так мрачно, так сурово. Должно быть, боятся меня. Все, кроме Буаз. Эта ничего не боится. Надо бы предупредить ее, что так будет не всегда».

Вот тут она оказалась полностью права. Я действительно стала бояться. И поняла это после рождения Нуазетт – моей Нуазетт, такой похожей на меня, такой же скрытной, такой же упрямой. Теперь у Нуазетт тоже есть дочка, но я видела ее только на фотографии. Она назвала девочку Пеш [70] . Я часто думаю, как они там справляются одни так далеко от дома? Нуазетт, помнится, любила уставиться на меня в упор своими черными глазищами и молчать. Теперь мне, пожалуй, кажется, что она больше похожа на мою мать, чем на меня.

70

P^eche (фр.) – персик.

Через несколько дней после того вечера с танцами в «La R'ep» к нам заглянул Рафаэль. Предлог для этого он явно придумал заранее – по его словам, он то ли вина купить хотел, то ли еще чего-то, – но мы трое сразу догадались, какова истинная цель его визита. Кассис, правда, даже потом не пожелал в этом признаться, зато по глазам Рен я сразу все поняла. Рафаэль надеялся выяснить, что нам известно. Его, судя по всему, случившееся сильно тревожило, куда сильнее, чем прочих; ведь, в конце концов, все произошло у него в кафе, и он до некоторой степени чувствовал себя ответственным. А может, просто кое о чем догадывался. Или кто-то что-то ему сказал. Все возможно. Так или иначе, а нервничал он, как нашкодивший кот. И только мать открыла ему дверь, он мигом обежал глазами весь дом и лишь потом снова посмотрел на мать. С того злополучного вечера с танцами дела в «La R'ep» пошли совсем плохо. Однажды я слышала на почте, как кто-то – по-моему, Лизбет Жене – говорил, что Рафаэль практически разорен, что немцы водят туда своих шлюх, что в «La R'ep» теперь ни одного приличного человека не найдешь. Пока никто напрямик не связывал смерть Гюстава Бошана со случившимся тем вечером в кафе, но я не сомневалась: подобные сплетни непременно вскоре начнутся. В конце концов, Ле-Лавёз – обыкновенная деревня, а разве можно в деревне надолго сохранить что-то в тайне?

Ну, вообще наша мать встретила Рафаэля не слишком тепло. Возможно, заметила, что мы наблюдаем за ними, и испугалась, что он выдаст ее – ведь ему кое-что было о ней известно. А может, просто тяжкий недуг сделал ее такой неприветливой или проявился ее угрюмый нрав. Как бы то ни было, а Рафаэль у нас больше ни разу не показывался, хотя, возможно, он просто не успел это сделать: неделю спустя и он, и все прочие, кто в тот вечер с танцами оказался в «La R'ep», были мертвы.

Мать по поводу визита Рафаэля написала лишь несколько фраз: