Пять четвертинок апельсина (др. перевод)

«Заходил этот дурень Рафаэль. Как всегда, слишком поздно. Сообщил, что знает, где можно достать таблетки. Но я сказала: нет, уже не нужно».

Уже не нужно. Вот просто не нужно, и все. Если бы это была любая другая женщина, я бы, наверно, этим словам не поверила; но Мирабель Дартижан была женщиной необычной. «Уже не нужно», – сказала она. И это было ее последнее слово. И насколько мне известно, она больше никогда к морфию не прибегала, хотя, вполне возможно, не только благодаря собственной силе воли, но и из-за того, что с нами случилось позже. Впрочем, и я больше никогда не прибегала к фокусам с апельсиновой кожурой. По-моему, с тех пор я и апельсины напрочь разлюбила.

Часть пятая Урожай

1

Повторюсь, что многое из написанного матерью не соответствует действительности. В ее воспоминаниях правда так же тесно переплетена с вымыслом, как плющ – с ветками живой изгороди; а этот безумный шифр только еще больше все запутывает. И потом, строчки то сливаются, то пересекают друг друга; слова то сложены вместе, то вставлены одно внутрь другого, так что не сразу и разберешь – в общем, это чистый поединок наших с ней характеров, ведь мне приходится собирать всю волю в кулак, чтобы извлечь тот тайный смысл, который она вложила в свои скупые заметки, сознательно его затемнив с помощью дурацкого шифра.

«Шла сегодня по берегу реки и увидела, как одна женщина запускает воздушного змея, сделанного из фанеры и жестянок из-под масла. Вот уж никогда бы не подумала, что такая штуковина может взлететь! Огромная, как танк, пестро раскрашенная, на хвосте развеваются яркие ленты. Я решила… – в этом месте несколько слов растворились в нечаянно оброненной капле оливкового масла, насквозь пропитавшего бумагу, так что от чернил остался лишь сиреневый след, – но она залезла на перекладину изгороди и хорошенько размахнулась. Змей так и взмыл в воздух. Я сперва не признала ее, хоть мне и показалось, что это вроде бы Минетт, однако…» Еще одно масляное пятно, куда большего размера, скрывает остальную часть фразы, хотя несколько слов еще можно с трудом разобрать, например слово «красивый». Чуть выше, поперек истории о воздушном змее, самым обычным, довольно крупным почерком написано: «качели». А ниже кое-как нацарапан весьма невнятный рисунок или чертеж, который мог бы обозначать практически что угодно, но, скорее всего, изображает человечка – типа «палка, палка, огуречик…», – который стоит на чем-то вроде свастики.

Впрочем, это не имеет значения. Никакой женщины с воздушным змеем не было. Даже упоминание о Минетт не имеет смысла; единственная Минетт, которую мы когда-либо знали, – это дальняя родственница нашего отца, старуха, которую люди по доброте душевной называли немного эксцентричной. И это еще очень мягко; бабулька, например, своих многочисленных кошек называла «малютки мои» и порой в общественном месте кормила грудью котят, ничуть при этом не смущаясь и преспокойно выставляя напоказ свою безобразную, обвисшую плоть, похожую на пустой мешок.

Это я просто для того, чтобы вы поняли: в дневнике матери полно самых разнообразных фантастических историй. Она, например, описывает свои встречи с давно умершими людьми, или мешает сон с явью, или же выдает за реальные факты собственные мечты. А иногда зачем-то меняет самые простые, обыденные вещи, до невозможности искажая события; у нее дождливые дни превращаются в ясные; или вдруг в доме появляется сторожевая собака; или до занудливости подробно описываются такие разговоры с нами, которых мы с ней на самом деле не вели; или приходит в гости подруга, которой давным-давно нет на свете, и целует ее. Иногда мать так искусно смешивает правду и вымысел, что даже мне не всегда удается отличить одно от другого, но явно не преследует при этом никакой конкретной цели. Может, это в ней говорила ее болезнь? Может быть, это следствие ее приверженности к морфию? По-моему, ее альбом вообще не предназначался для чужих глаз, только для ее собственных. Во всяком случае, ее записи нельзя воспринимать как мемуары. Да, порой это почти дневник, однако не совсем, ведь нарушение временной последовательности лишает повествование не только логики, но, в общем, и смысла. Возможно, именно поэтому я долго не могла увидеть то, что прямо-таки бросается в глаза, понять мотивы ее поведения и услышать в них ужасное эхо моих собственных поступков. Порой смысл той или иной фразы оказывается скрыт как бы дважды, поскольку мать не только втиснула эту запись между строчками очередного кулинарного рецепта, но и сделала ее чрезвычайно мелким и неровным почерком. По-моему, она нарочно так поступала. Надеялась, что впоследствии разобраться во всем смогу только я одна. И это останется между нами. Так может, это труд во имя любви?

«Конфитюр из зеленых помидоров. Порезать зеленые помидоры кусочками, как яблоки, взвесить и сложить в тазик для варки варенья, 1 кг сахара на 1 кг помидоров. Сегодня опять проснулась в три утра и пошла искать таблетки. Совсем забыла, что их у меня больше нет. Когда сахар растает, можно, чтоб не подгорало, добавить 2 стакана воды, все хорошенько перемешать деревянной ложкой. Я все думаю, что, если снова сходить к Рафаэлю? Он, наверно, мог бы подыскать мне другого поставщика. К немцам я больше обращаться не решаюсь, нет, после случившегося ни за что; лучше умереть. Потом можно добавить еще помидоров и дать немного покипеть, постоянно помешивая и время от времени снимая пену шумовкой. Иногда мне кажется, что лучше уж действительно умереть, чем так жить. По крайней мере, тогда не нужно будет беспокоиться о том, как снова проснуться, ха-ха-ха. Но я постоянно размышляю о детях. Боюсь, Прекрасная Иоланда подхватила грибок. Придется выкопать и обрубить зараженные корни, иначе заболеет все дерево. Варить конфитюр на слабом огне часа два, может, чуть меньше. Когда жидкость перестанет растекаться по блюдечку, конфитюр готов. Я так зла на себя, на него, на них. Больше всего на себя. Когда этот идиот Рафаэль стал мне рассказывать, пришлось до крови закусить губу, чтоб себя не выдать. Не думаю, впрочем, что он заметил. Я заявила ему, что мне и так все известно, что любой девчонке попасть в беду ничего не стоит, что никаких неприятных последствий не было. Он, кажется, вздохнул с облегчением; зато я, стоило ему уйти, взяла большой топор и до полного изнеможения рубила дрова; и все думала: жаль, что по его физиономии не могу съездить топором».

Видите, какая каша? Лишь хорошенько вспомнив, что к чему, начинаешь улавливать в подобных записях какой-то смысл. И разумеется, нигде ни слова о том, что за разговор был у нее с Рафаэлем. Я могу лишь вообразить, как это происходило: он был испуган и встревожен, а она слушала его с каменным, бесстрастным выражением лица и молчала. Он чувствовал себя виноватым, ведь, в конце концов, это случилось в его кафе, но правды мать ему ни за что бы не открыла. И то, что она притворилась, будто все знает, было просто защитной мерой, она как бы ограждала себя от ненужных забот с его стороны. Рен и сама вполне может о себе позаботиться – так, должно быть, она ответила. И потом, ничего особенного не случилось, правда? Хорошо, Рен постарается вести себя более осторожно и осмотрительно. В общем, слава богу, мы еще легко отделались.

«Т. уверяет, что он ни при чем, но, по словам Рафаэля, он стоял рядом и ничего не предпринимал, потому что эти немцы – его приятели. Возможно даже, они ему и за Рен заплатили, как за тех женщин, которых он привез с собой из города».

Нашу подозрительность усыпило то, что мать никогда при нас не упоминала о случившемся. Возможно, она просто не могла себя заставить затронуть с нами, своими детьми, эту тему; ее острое отвращение ко всему связанному с отправлениями человеческого тела было нам хорошо известно; а может, она решила, что лучше просто постараться поскорее обо всем забыть. Но в дневнике она обнажает те эмоции, что бушевали в ее душе: бешеный гнев, неукротимую ярость, мечты о кровавой мести. «Как бы мне хотелось изрубить его на мелкие кусочки, чтоб от него одно мокрое место осталось!» – пишет она. Когда я впервые это прочла, то не сомневалась, что она имеет в виду Рафаэля, но теперь я уже далеко не так в этом убеждена, ведь сила ее ненависти свидетельствует об иных чувствах, более глубоких и мрачных. Возможно, она свидетельствует о предательстве. Или о растоптанной любви.

«Руки у него оказались нежней, чем я думала, – пишет она под рецептом яблочного торта. – Он и выглядит-то совсем мальчишкой, а глаза в точности такого цвета, как море в ненастный день. Мне казалось, я все это возненавижу и его возненавижу, но его нежность препятствует этому. Нежность в немце? С ума я, что ли, сошла? И ведь верю всему, что он обещает. Я, конечно, намного старше, однако не так уж и стара! Так может, время еще есть?»

И больше ничего, словно она вдруг устыдилась собственной откровенности. Но теперь я всюду нахожу множество мелких свидетельств тех же чувств, поскольку знаю, где искать. Они разбросаны по всему альбому – отдельные слова, фразы, перемежающиеся рецептами и напоминаниями о том, что нужно сделать в саду и огороде, мысли, зашифрованные даже от нее самой. И те ее стихи:

Ах, эта сладость, Во мне скопившаяся! Она подобна соку яркого плода…

Долгие годы я считала, что эти строки – лишь плод ее воображения, как и многое другое, о чем она говорит в альбоме. У моей матери попросту не могло быть никакого любовника! Ей не хватало этой способности, этого умения любить, быть ласковой. Созданные ею оборонительные сооружения были слишком прочны; а ее чувственные импульсы сублимировались в кулинарные рецепты, в создание какого-нибудь идеального блюда вроде lentilles cuisin'ees или cr`eme br^ul'ee [71] . Мне и в голову никогда не приходило, что в этих столь не свойственных ей фантазиях есть доля правды. Когда я вспоминаю кислое выражение ее лица, вечно опущенные уголки губ, резкие линии скул, туго стянутые на затылке волосы, мне даже та история о женщине с воздушным змеем представляется более правдоподобной.

71

Блюдо из чечевицы или крем-брюле (фр).

И все же я наконец поняла, что это не просто фантазии. Возможно, благодаря Полю. Возможно, в тот самый день, когда обнаружила, что с удовольствием смотрюсь в зеркало, повязав голову красным шарфом и надев кокетливо позванивающие сережки, которые Писташ подарила мне на день рождения, – я никогда их прежде не носила. Господи, мне ведь уже шестьдесят пять! Пора и честь знать. Но иной раз Поль так на меня смотрит, что мое старое сердце начинает тарахтеть, как тракторный мотор. Нет, это не та отчаянная, лихорадочная страсть, которая влекла меня к Томасу. И не то ощущение временной отсрочки смертного приговора, которое я получила в дар от Эрве. Нет, это нечто совсем иное: это ощущение покоя и глубокого удовлетворения – такое бывает, когда приготовленное по рецепту кушанье получается идеально: идеально легкое суфле, безупречный голландский соус. А еще уверенность в том, что любая женщина прекрасна в глазах любящего ее мужчины.