Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Шрифт:
О, нет, здесь я должна сделать маленькую паузу в трансляции, и даже выключить свет: потому что ровно в 4.30 утра, за окном спальни здесь у меня, на откосах башенок, на черепице крыши, каждый день, делая вид, что в певческом запале не замечает моей высунувшейся в окно башки, безумно громко, и безумно красиво, на весь Мэйфэр, солеет дрозд – с носом настолько ярко-оранжевого цвета, что кажется, что он держит в клюве кусочек сыра лей-че-стер или гло-че-стер (никогда не пойму: как это англичане в разговоре ловко умудряются во всех словах подворовывать половину написанных букв?).
Ладно, не буду дразниться, любимый, не буду: я прекрасно догадываюсь, чего это ты так взволновался – наверняка твои соглядатаи донесли о моих многочисленных гостях в последние дни? А? Я угадала? В этом причина внезапного напора, бомбежки нецензурными (по степени банальности
И, вероятно, тебя прежде всего тревожит мой изнеженный красавец Славик? Прилетал, прилетал, на какую-то званую тусовку (приятно выговаривать, что друзья ко мне «прилетают» – это, в общем-то, гораздо буквальнее отражает метафизические реалии), остановился в Dorchester на Парк-лэйн, и потом все двое суток переживал, как последний марамой, заплатит ли пригласивший его лорд-шморд за завтрак, который он имел неосторожность заказать себе в отеле в номер: – «Ни-гро-ша, – говорит, – опять до зарплаты не осталось! Если б, – говорит, – мне не оплачивали авиабилеты и отели во всех странах мира, куда меня приглашают – я бы не знаю, как я жил… Скитальчество… Скитальчество…» Рассказывал мне о постмодернистском романе в стихах, который он сейчас пишет, где главное действующее лицо – некий «Человек c Макинтошем» – в смысле, с компьютером Apple – и оный пестрый аппловский лэптоп выступает в романе символом обольщения и соблазна (в конце действия герой раскаивается и переходит на компьютеры Microsoft и загружает программу Word, как символ спасения). Славика целый день вообще откачивать пришлось – он, дурак, телевизор в этом своем Дорчестере включил (у меня надо было останавливаться, я же ему говорила! У меня телевизора в помине нет – а если б был – я б его выбросила) и нарвался на фильм би-би-сишный – типа, про природу. Ага. Ну, и там, как водится, с обычным для би-би-си, извращенческим дарвинистским сладострастием, все картины кровавых пожираний друг друга в падшем мире – да еще и с гнуснейшими гитлеровскими ремарками, что это, типа, естественно и прекрасно. Славик – вот не поверишь: рыдал – мы идем с ним по Пикадилли – а он рыдает – говорит:
– Отвратительно… Как они смеют… Как у них руки не отнимутся снимать это стоять там с камерой – вместо того чтобы защитить эту нерпу, которую сейчас медведь убьет! Это же какое-то сексуальное извращение у би-би-сишных режиссеров и операторов – такое снимать и показывать! Это запретить надо, в судебном порядке! Их за это судить надо! Это же хуже и аморальней порнографии! Такой отвратительный, знаешь, типично мужской фильм! Рвота!
(Милый, надеюсь, ты понял, что Славика, применительно ко мне, в качестве соперника, ты можешь не опасаться. Но я, видишь ли, радуюсь искренне раскаявшемуся гею, живущему почти как монах, гораздо больше, чем нераскаянному натуралу). Идем с ним по Грин-парку – Славик уже чуть отошел от шока, и говорит мне:
– Как жаль, что я опять все деньги просадить где-то умудрился! Вот даже теперь вспомнить не могу, на что! Я так хотел бы тебя в ресторан какой-нибудь сейчас пригласить – а не на что!
Я говорю:
– У меня тоже вот буквально ни фунта – а гонорары только на следующей неделе придут. Да ладно! – говорю, – не расстраивайся, ерунда: сейчас что-нибудь придумаем – обещано же, что если материальных вещей не искать, а искать только Неба, то всё необходимое приложится.
Он смеется:
– И правда! – говорит. – Наверняка так и будет.
Короче, идем мы с ним – рассуждаем об этом («Шли полем, перетирая»). Я, разумеется, как всегда, под ноги не смотрю, и тут Славик на травку-то молодую, малахитовую, как взглянет – и как вскрикнет:
– Что это?!
Наклоняется – и поднимает две купюры по двадцать фунтов.
Ну и зашли с ним в веганское кафе, помянули Линду Маккартни веганскими сардельками ее имени.
Славик говорит:
– Я должен немедленно об этом чуде отпоститься в фэйсбуке!
Маньяк сетевой. А мы уже рядом с Риджент стрит.
Он говорит:
– Где здесь ближайшее интернет-кафе?
Короче – заваливается в ненавистный как раз Apple palace, говорит: «Наплевать! Сейчас, – говорит, – здание крестным знамением обезвредим!» – и бежит, в своих этих смешных убогеньких дизайнерских кроссовках, на второй этаж к гигантским компам. А там шум, гам, ужасно – и какие-то еще особые компьютерные тепловые волны – и пока Славик постился в своем фэйсбуке, – рядом с ним какой-то глухонемой японец, безумец, включил в компе с громадным
экраном на полную громкость Stabat Mater Перголези – а сам с отсутствующим лицом изучал ноты.А я, когда от Славика шла домой, еще шестьдесят фунтов на Баркли-скуэ, на газоне, совершенно случайно нашла.
Хотя… Нет, я сейчас сообразила, что вряд ли именно Славик тебя так встревожил – мы с ним все-таки все время были на людях, ко мне домой он не заходил, и в отель я к нему забегала разве что только на пять минут – так что твои соглядатаи вряд ли чего-то подозрительного могли тебе про него наплести.
Скорей уж Натан, да, пожалуй, Натан из Иерусалима, ночевавший у меня, со среды на четверг, и явился причиной этого фейерверка твоих звонков и эсэмэсов. Нет, конечно, конечно, если тебе доставили какие-то фотографии Натана – с его длинными прекрасными лохматыми черными космами, с его конским буквально хвостом на голове – то, учитывая твое, вечно неправильно-косо-отраженное представление о моих представлениях…
Короче: Натан (просто вот для твоего сведения, любимый) ездил на какой-то музыкальный сэйшэн – в какой-то, забыла как начинается, трам-пам…честер – с палаткой, со всеми прибамбасами, как положено. И у меня был вот буквально проездом! Только на ночь! Хотя, как я понимаю, как раз ночь-то эта-та тебя и взбесила. Короче… Я не знаю, как бы тебе так подоходчивее описать атмосферу этой нашей с ним ночи: заваливается ко мне Натан, прямо из аэропорта, с гигантским, альпинистским высоким рюкзаком – и в характерных кроссовках-говностопах. Скинул всю эту амуницию у меня в центре гостиной, на блестящем паркете, возле сундука, под монастырски-чердачными сводами – и, скользя на носках, подъезжает к письменному моему столу (более дурацкого стола не придумаешь – круглый и прозрачный – то есть как раз та единственная в мире плоскость, на которой моя любимая компьютерная мышь, с оптическим прицелом, отказывается стрелять), и давай с органичной непосредственностью книжки ворошить, разглядывать.
– Что это, – говорит, – у тебя?! Кошмар какой! «The Origin of Species» дарвиновская?! Нашла что читать! Да еще и антикварное! 1859-го! Нашла, на что деньги тратить! Шекспира бы лучше купила!
Я говорю:
– Ну что ты! – говорю. – Это же увлекательнейшее чтение! Я, – говорю, – давно так не хохотала! Хочешь, – говорю, – в секунду докажу тебе, что Дарвин был не чужд анаши, если, конечно, не ЛСД?! Вот, – говорю, – я сейчас Дарвина тебе процитирую!
Ну, и зачитываю Натану:
«In North America the black bear was seen by Hearne swimming for hours with widely open mouth, thus catching, like a whale, insects in the water. Even in so extreme a case as this, if the supply of insects were constant, and if better adapted competitors did not already exist in the country, I can see no difficulty in a race of bears being rendered, by natural selection, more and more aquatic in their structure and habits, with larger and larger mouths, till a creature was produced as monstrous as a whale.»
– Ты, – говорю, – представляешь себе этого плавающего медведя с огромной разинутой пастью, который, в воображении полоумного Дарвина, постепенно, разевая пасть все шире и шире, превращается в кита?! Дарвин же явный кокаинист или морфинист! Только под действием плющащей наркоты можно было написать такой позорный антинаучный бред! Самое смешное, что этот шизофреник до сих пор своим эволюционистским бредом держит в плену умы ученых – больше ста пятидесяти лет уже! – и по сути парализует и коррумпирует своей дешевой материалистичной идейкой здоровое развитие науки!
Натан сел на пол, оперся на сундук, серьезно на меня посмотрел и говорит:
– Я верю, – говорит, – что для Всемогущего Бога нет ничего невозможного. Бог, если захочет, может даже из медведя за секунду кита сделать! И обратно кита в медведя за секунду превратить!
Я говорю:
– Только вот Дарвина, – говорю, – увы, не удалось в человека из обезьяны превратить! Это же, говорю, какая-то опаснейшая, заразная, форма шизофрении, которою Дарвин заразил человечество: ты, – говорю, – в курсе, вообще, как современные дарвинисты объясняют возникновение теплокровных млекопитающих животных – ну, всяких там китов, дельфинов – в океане? Дарвинисты уверяют, что это бывшие сухопутные коровы, которые, в годы голода, подошли к берегу океана, начали питаться водорослями, потом – увлеклись, начали плавать – и постепенно в буквальном смысле отбросили копыта (которые тут же филогенетически превратились в плавник и хвост) и отрастили дырочку для фонтанчика!