Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

И еще через несколько секунд неожиданно твердо выдала:

– Ладно, не волнуйся, Лен. Чё-нить придумаем! Найдем решение… Сходим в посольство, в конце-то концов. Не смертельно. Расслабься.

– А что за станцию мы проезжали? Кто-нибудь запомнил?! – воодушевился вдруг оригинальнейшей идеей Влахернский. – Может быть, сейчас, сразу же, на следующей остановке вылезем – и найдем?

– Щаз! Днесь! Щаз мы прям – пойдем по откосам ползать! Отличная мысль, Илья! – уже не просто «успокоилась» и «расслабилась» (как просила Лаугард), а откровенно хохотала Елена. – Главное – записать название железнодорожной станции, где все произошло – это же как водится, в истории!

– Влахернский, немедленно оставь в покое лямки рюкзака, сядь, и улыбайся! – инструктировала режиссер Лаугард. – Сядь вон туда к окну и займи непринужденную позу. Главное – сейчас, когда Воздвиженский войдет, говорить и выглядеть всем как ни в чем не бывало! – Лаугард и сама села, чуть вздернув нос, сложив ручки паинькой на колени, посматривая, кокетливо, на дверь, и поигрывая головой и плечами как будто балансирует какую-то маленькую старинную плоскую шляпку на макушке. – Надо говорить о чем-нибудь нейтральном… Вот, Марьяна сейчас тут без вас рассказывала, что ее в детстве, оказывается, тайно крестила бабушка. Давай, Марьяна, расскажи, что дальше!

– Да! – простосердечно и робко подтвердила Марьяна, чуть встревоженная общим кавардаком – но тут же послушно успокоенная уверенной маскировочной деятельностью Ольги. – Я и вообще не знала об этом, до недавнего времени… Надо же вот так, как произошло, что я сюда с вами поехала… Я ведь никогда о вере толком и не думала раньше…

В двери, чуть качаясь, появилась кружка Воздвиженского:

– Марьян-Марьян! Давай, расскажи: и что? Что дальше? А бабушка-то сама в церковь ходила? – подначивала застенчивую рассказчицу Лаугард.

– По откосам… – вдруг прыснул в кулак Влахернский, памятуя обещанное обшаривание железнодорожных путей в темноте.

Ольга, всё не теряя надежды постановочно выстроить правдоподобную оживленную беседу, громко, забивая сомнительные подхохатывания Влахернского и отдельные всхлипы Елены, скрипуче, дикторским голосом, подстегивала побочный сюжет:

– Ну, Марьян?! – и трясла ее за руку.

– Ну да, ходила иногда – по праздникам… – растерянно, не зная, куда в этой нависающей грозе ей пристроить свой жаворонковый тембрик, крадучись продолжала Марьяна. – А потом перестала ходить… дедушка ей обещал фингал набить, если еще раз пойдет – сказал: «Ты что, хочешь, чтоб нас всех с работы из-за тебя выгнали и на канатчикову дачу отдыхать отправили?»

– Дедушка, говоришь, ей фингал набить обещал?! – в восторге переспросила Лаугард. – Ой, не могууу! – и под прикрытием этой малосмешной информации сама уже начала кудахтать от смеха.

– Что это с вами? – Воздвиженский напрягся.

Сделал еще один шаг, внутрь купе, прижав кружку к животу. Резко и неодобрительно, как в прицел, обвел глазами всех по кругу, по часовой стрелке: сначала Елену, потом Влахернского, потом Ольгу, потом Марьяну. Которых уже прорвало – причем сквозь громогласный гогот пробивались еще, доходчиво и доверчиво довешиваемые Марьяной, подробности из нелегкой атеистической жизни семьи.

– Что это вы все такие веселые? – Воздвиженский, не отнимая кружку от пуза, пристально перемалывая всех глазами, сделал еще один шаг внутрь купе, как в засаде, озираясь, прищурился – и вдруг быстро крутанулся, и, в упор, как в бешенной рулетке, выпучился на виновницу:

– Лена? Ты, что, наши документы потеряла?!

Слёзный хохот уже выпростался, наконец, из малопристойного прикрытия: Ольга – как некогда пребывавшая в партии сомневающихся «ехать или не ехать в Кальварию», до того как Елена выправила эту (потерянную теперь ею же) бумажку, – взяла миротворческие функции на себя.

– Да ладно, Саш, чего ты так напрягся? Все поправимо! Не сталинское же время сейчас, в конце-то концов. Что за трагедия?

– Воздвиженский, как ты догадался?! Гениально! – Елена, восхищаясь, все больше и больше, неправдоподобно, великолепнейше выстроенной драмой, разыгранной у нее на глазах и с ее же участием – уже явственно представляла себе, как через пару дней будет пересказывать всё это Крутакову.

– Сумасшедшая. Я всегда знал, что ты сумасшедшая. И вы все! – злобно обвел всех глазами побелевший Воздвиженский. – Вы что, не понимаете, чем это нам всем грозит?! Вы что, не понимаете, что это всё серьезно?! Что это вопрос нелегального пребывания за границей? Вам всё смехуёчки! Вы просто все с ума посходили! И не понимаете ничего! – и, с силой шандарахнув порожнюю кружку на стол, вышел в коридор, задвинув за собой дверь с таким роскошным грохотом, громом и молнией, что чуть не прищемил сам себе руку.

VII

Будильника ждать не довелось. В восемь утра ксёндз – мужчина мощнейшего телосложения, гигантского роста, и почему-то, спозаранку, в невообразимом, чем-то неприятном, нелепом для храмового антуража, противоестественном спортивном костюме, спустился к ним в подвал костела разбудить.

И сразу продолговатый подвальный зал, освещенный ловко, по щелчку ксёндза, со свиристом проклюнувшимися длинными люминесцентными светильниками, резанул чувства – напомнил потный физкультурный зал в школе с матами на полу.

И с моментальной мукой и знакомыми утренними симптомами экзистенциального отравления (как всегда с недосыпу мутило от недопереваренных вчерашних подробностей и надвигавшихся сегодняшних проблем) Елена, уже безо всяких остатков резвого ночного восторга, прокрутила в памяти, в один миг, как, из-за упорхнувшей птахи-списка, – которой не сиделось взаперти в вагоне, – вместо того, чтобы сразу пересесть в Варшаве на московский поезд, побрели в темном, сразу ставшем каким-то неинтересным, тяготящим, на кошмарный лабиринт похожем городе, с Ольгой и Марьяной искать ночлег. Как мальчиков бросили возле вокзала, как самый тяжкий груз, в блевотно нечистом подземном переходе, вместе с рюкзаками – потому что тащить ежесекундные попреки Воздвиженского уже было не по силам. И как стали – уже без всякой архитектурной привередливости – обстукивать, обзвякивать какие-то, казавшиеся велосипедными, звоночки на клерикальных калитках, обкликивать сонными беспризорными голосами каждый попадавшийся псевдо-классический, и псевдо-готический и даже псевдо-модернистский костел – которые из-за безжизненности и безответности казались уже какой-то просто арт-свалкой разобранных, проносимых мимо, с безобразной скоростью, колонн, портиков, разломанных фронтонов, флигелей, трубивших крыш, мрачных витражных головоломок, – прокручивая мимо, не глядя, черные жилые дома (но кто-то же ведь в них живет?! или конторы?) и уходили от стрелки, от поста Влахернского и Воздвиженского, все дальше, рискуя не найти дорогу уже даже и обратно, к вокзалу. И как ни в одном храме не откликался почему-то никто. И как, наконец, в самом дальнем углу их отчаяния (Елена все безуспешно пыталась сориентироваться в темноте, и вспомнить все те вжистко-просто пешеходные указания полузабытой варшавянки – как дойти до Старого «мяста» – мечтая нашарить там приютивший ее костел), – из-за в меру барочных зарослей фасада на шум вдруг где-то отперли невидимую дверь, и из палисадника угрожающими шагами вышел за забор (единым сердитым взмахом отперев калитку) и направился по асфальту по пятам за ними громадного роста мужчина средних лет, в белой майке на гипертрофированной грудной клетке, чудовищно накаченный – которого они попервоначалу приняли за разбуженную охрану храма.

– В чем дело? Что вам нужно?

– А можно поговорить с ксёндзом?

– Я – ксёндз. Что вы здесь ходите?

Выслушав их просьбу приютить на ночь, ксёндз был не то что даже не растроган, а, казалось, и разозлен – и вознамерился уличить их в какой-то неведомой корысти:

– А гостиница? Почему вы не пойдете в гостиницу? – с не выспавшейся, вздорной, мрачной, недружелюбной, подозрительной интонацией одернул их он.

– А у нас нет на гостиницу денег, – жалобно пропела Марьяна, за всех.

Ксёндз молча ушел. И с выразительным, очевидным, на всю улицу аукающим и шебуршащим раздражением, запер за собой дверь – уже изнутри. И они решили, что принял он их в лучшем случае за мошенников, а в худшем, за наглых иностранных туристок – да еще и развратных шалав, разгуливающих по ночному городу без всякого багажа – с сомнительными целями. Открылась, однако, неожиданно другая, боковая дверь, и тот же спортивный гулливер прошагал по саду и распахнул перед ними низенькую железную калитку: