Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Шрифт:
– Можете говорить по-русски.
Я говорю. Я безусловно говорю.
– Хотела бы еще раз, – говорю, – оговориться, перед тем как задать вопрос: я ни на секунду не сомневаюсь, что Бог, если Ему понадобится, в силе совершить любое чудо – гору бросить в море – или сотворить новую вселенную за секунду – или спасти душу. Уж что уж там говорить о такой мелочи, как зажечь огонек в темноте. Кроме того – я верю, что даже если два верующих во Христа крещеных нищих бомжа, в пустыне, или на пыльной обочине, или на городской мостовой, с верою, помолившись, преломят хлеб – Господь будет с ними, как и обещал – и с этими нищими, вне зависимости от их физического местонахождения, в эту секунду
Монах еще удивленнее на меня смотрит.
Я говорю. Я говорю дальше. Не зная, как бы выговорить слово, чтоб никого не оскорбить.
– Я просто хотела бы знать, что происходит: это действительно чудо схождения огня – или просто традиция, церемония?
Монах, очень уютно сложив крестообразно руки, говорит, всё с таким же армянским раскусыванием русских звуков:
– Бог же не обязан нам давать чудо по расписанию. Бог несколько раз в древние века действительно сотворил здесь это чудо схождения огня. Теперь мы просто повторяем эту традицию – возжигая лампаду, молясь о схождении Божьей благодати на этот наш огонь. Я вам могу точно засвидетельствовать: чудесные исцеления от этого благодатного огня, если с верой прикоснуться к нему, действительно происходят. Это как зримое воплощение схождения Божьего Духа. Вы же сами только что сказали, что Господь обещал быть там, где двое или трое соберутся во Имя Его. А здесь тысячи истинно верующих собираются. Так что тот факт, что мы зажигаем лампаду сами – благодати никак не уменьшает.
Я уже краем глаза все последние секунды видела какое-то странное выражение на лице затормозившего рядом с нами крепенького безбрадого батюшки с блютузом от мобильного телефона в левом ухе – но уж совсем не ожидала, конечно, такого поворота: батюшка набрасывается на монаха, и кричит ему, на чистейшем русском:
– Ах ты армянская морда! Еретик! Мало вам морду били за вашу клевету! Ты на колонну, вон, разбитую, при входе посмотри пойди!
Я вскакиваю, говорю:
– Братики, только не бейте друг друга! Хотя бы сегодня! Хотя бы здесь! Я не переживу этого…
До крови не дошло. Разошлись.
Я выхожу во двор. Жар.
Израильские полицейские, в зеркальных вытянутых гуглах, отражающих огромный квадратный каменный храмовый двор (как каменную пригоршню, зачерпнувшую жар), выставляют железные выгородки.
Я сажусь, подальше от суеты, со стороны ступеней, у каменной завалинки – сажусь прямо на каменные плиты, – и в эту секунду чувствую, сквозь дырку на джинсовой голени, как обжигающе горяч камень. Хостум для ящериц.
С некоторым чувством вины вижу, как вновь прибывшие рвутся через кордон израильской полиции – из-за которого я только что по собственной воле, из-за боязни давки, вышла. Коротко стриженный, белокурый, бычьего покроя серб Радован, отрекомендовавший себя, как «беженец-бизнесмен, живущий в Германии», и не сумевший только что незамеченным махнуть через выгородку, на чудовищном английском рассказывает про несправедливости политики во всем мире.
Эмоциональный кудрявый солнцеголовый мальчик из напирающей толпы, лет двенадцати, когда выясняется, что проход перекрыли, начинает рыдать – и что-то быстро-быстро говорить полицейским на неизвестном ни им, ни мне языке – и через секунду оказывается тоже сербом.
Радован пускается во все тяжкие: дергает израильского полицейского за карман с пистолетом и говорит (явно считая, что льстит – но со сдержанной ненавистью):
– Наш президент – тоже еврей! Пустите мальчика! Что вам стоит?
Полицейский с горделиво-безучастным видом, не снимая узких зеркальных
солнечных очков, то ли не понимает ломаных английских словестных взяток Радована – то ли решает просто не поворачиваться, чтобы не нагнетать ситуацию.Мальчик рыдает уже взахлёб.
Радован дергает за пистолет полицейского еще раз – и вдруг резко наклоняется ко мне:
– Ты можешь сказать ему по-английски так, чтобы он понял?! Пусть пропустит мальчика! Он говорит, что ехал сюда с мамой только для того, чтобы увидеть огонь! У меня с этими со всякими «have been» нелады.
Полицейский неожиданно оборачивается – и кивает мальчику: сигай через забор. Радован подсаживает его – полицейский быстро и незаметно помогает мальчику спрыгнуть, и через секунду тот бежит уже, размахивая руками, к Храму.
Слева от меня, – на каменной завалинке беззвучно и невесомо садится монашенка-капуцинка в коричневой юбке и сандаликах – лет девяноста, наверное, худенькая, ветхая, улыбчивая – и молчаливая. Что капуцинка здесь делает?!
Становится всё жарче и жарче. Народ стоит уже и здесь, во дворе, так плотно, что я не смогла бы выйти, даже если бы захотела. На солнце – градусов сорок – не меньше. Кто-то из толпы, заметив, видимо, что я сомрела на своих камнях под солнцем, кидает мне сверху на голову хлопковый белый платок.
Я изумленно вижу, из-под платка, что у сидящей на завалинке капуцинки, на правом запястье (оказавшемся на уровне моих глаз) – не розарий, а русская монашеская черная вязаная вервица с узелками – по ступенькам узелков которой капуцинка, молитвенными пальцами, взбирается все выше и выше. Левой же ладошкой старенькая монашенка придерживает на коленях маленькую пластиковую бутылочку из-под польской минеральной воды «Zywiec», криво обрезанную как стаканчик – а в ней – простенькую стеариновую свечку.
Радован громко рассказывает, как в Германии к его нищему знакомому – православному священнику, который решился своими руками восстанавливать заброшенную церковь, и переживал, что ему не на что купить плащаницу, стоящую тысячу долларов, на следующий же день зашел, совершенно случайно, какой-то незнакомый предприниматель и, без единого слова, без единой просьбы со стороны священника, дал ему ровно тысячу долларов – и ушел.
– Ты замужем? – громко осведомляется у меня Радован. – У меня есть для тебя жених. Серб. Предраг. Он вместе со мной приехал. Только он что-то немножко от меня отбился! Предраг! Предраг! Где ты?! Жалко, что я сам женат. Ты должна немедленно выйти замуж. Женщина может спастись, только если родит ребенка.
– Кто тебе это сказал? – вяло, из-под платка, интересуюсь я.
– Мне мой батюшка в церкви так говорит.
– А Христос мне ничего такого не говорит.
– Мало ли, что Христос не говорит! – задиристо возражает Радован. – Мы должны слушаться батюшек. Христос только для евреев приходил. А для нас – батюшки вместо Христа.
– А Христос нам говорит: да не будет у вас других учителей, кроме Меня.
– Ты – еретик?! – возмущается Радован.
– Принадлежу, – говорю, – к довольно известной, давно гонимой ереси из Назарета, Главарь распят в Иерусалиме в 33-м году.
Женщины, рядом с Радованом, обмениваются впечатлениями от поездки в Вифлеем.
Капуцинка листает русифицированный ружанец, ощупью, по ступеням, по сотому кругу – и ни словечка ни с кем не говорит.
Грохот – где-то за стеной тысяч спин: по звуку узнаю чудовищный стук кованых заостренных посохов кавасов в красных тарбушах, шандарахающих по плитам так, что кажется, что они расколются как фруктовый сахар. И так вон уже везде на плитах наколки.
Радован забирается-таки на выгородку, чтобы глазеть.