Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Шрифт:
Елена уселась на погожий край стола; и единственным вакантным местом, где бы встать Воздвиженскому – вне холодного душа дождя – внезапно оказалось только место прямо перед ней.
И, закрыв глаза, внезапно выпустив из рук вожжи внимания – и так и не проследив, куда же, в результате мутных манипуляций, он пристроил очки, – как только они начали целоваться, она почему-то подумала, о том, что если б видел ее в эту секунду бедный Цапель – пожалуй бы позавидовал этой отроковичьей крэйзе.
К Дьюрьке в гости нагрянул его немец Густл. И неотесанного басурманина cвезли умереть от восторга в оживающий снегирегрудый Новодевичий монастырь. Легко, невесомо и косо брызгал их сверху, в гнезде то ли музейных,
Как только Дьюрька с Густлем и Елена с Воздвиженским вышли из облезло-творожных ворот, над Новодевичьим прудом тут же осторожно зажглась хорошо мытая акварельная радуга. И Воздвиженский тут же страшно разругался с Дьюрькой – потому что Елена с Дьюрькой как всегда шли по узкой дорожке пихаясь, и в какой-то момент она толкнула Дьюрьку на бредшего с краю Воздвиженского, который сосредоточенно протирал в этот момент молочными пальчиками, сложенной вчетверо фланелькой, очки – и, от эффекта домино, чуть не уронил их в кювет. И Воздвиженский, дрожавший за свои модные оптические приборы, как кощей бессмертный за хрустальный ларец с яйцом и иглой, вдруг набросился на несчастного ни в чем ни повинного Дьюрьку с нечеловеческими матюгами.
И Елена в тихой ярости, отшагав от них обоих вперед по асфальтовой горбатой дорожке (только что залитой и прокатанной, еще вонявшей битумом, но уже с котлованами и трещинами), твердила себе под нос, с чувством, с расстановкой, по слогам, прямо-таки по-Кеексовски: «Ни-ко-гда! И ни-за-что!»
На первомай Дьюрька зачем-то поперся на Красную площадь на демонстрацию.
– Ну и зря ты не идешь… – обиженно объяснялся Дьюрька. – Это первый же раз сегодня – не только там всякие там колонны от заводов по приказу, не по принудиловке – а все кто хочет!
– А я – не хочу! Ни под каким соусом не желаю участвовать в этой групповухе.
Через пару часов Дьюрька, ликуя, позвонил ей из ближайшего работавшего автомата (по иронии судьбы, с Лубянки):
– Ну и дурочка, что не пошла! Мы с мавзолея всё политбюро прогнали, во главе с Горби!
– Врешь? Что случилось? – приписала она первомайские байки Дьюрькиной экзальтации.
– Честно! Когда мы… ну в смысле – все, кто пошел в независимой колонне – там полно просто интеллигенции нормальной было, ну и всякие Демсоюзовцы, и так далее. И только мы – ну, в смысле, все, кто шли в независимой колонне – поравнялись с мавзолеем, мы все встали прямо напротив трибун, и закричали: «Сва-бо-ду-Лит-ве!» Ну и все вдруг начал скандировать – и я тоже! Все как один! В один голос! Смотрю – Горби наклонился и начал шушукаться с этим, как его… Ну а мы стоим и скандируем то же самое! И никуда не уходим! И эти мумрики в шляпах, во главе с Горби – начали уходить – и всех их как метлой оттуда вымело! Ну, и мы пошли дальше!
– Ты шутишь?! И что, мавзолей пустой после этого стоял?!
– Ага! А я между прочим, как чувствовал – с маленьким литовским флажком туда заявился – у меня из Вильнюса дома давным-давно как сувенир пылился! А то – чего они, сволочи, блокаду против Литвы ввели!
В выходной, девятого мая, Дьюрькина мать (передав, заранее, через сына приглашение) позвала Елену к себе домой на обед. Воздвиженского туда, разумеется, после грубиянской сцены у Новодевичьего, никто и не думал звать.
И поздно,
слишком поздно – явочным, собственно, порядком – выяснилось, что Ирена Михайловна задумала изысканнейшее совковое развлечение: «праздновать вместе с немцем Густлем день победы».С точностью часовщика, в какие-то четко известные только одной ей час и минуту, Дьюрькина мать на полную мощность врубила в столовой телевизор с курантами на экране. С блеском в глазах она встала возле длиннющего, накрытого белой скатертью стола, с салатом оливье и вареными яйцами с щедро размазанной на них красной икрой, с жижицами зыбких западней печени трески, с еще десятком дефицитных блюд в хрустальных вазочках. И разлила по хрустальным бокалам шампанское.
– Мама, ну я же тебе показывал вчера «Шпигель» – там же черным по белому… Акт о капитуляции Германии же не девятого мая был подписан на самом деле, а седьмого мая, и вступил в силу восьмого мая! В СССР просто было запрещено об этом говорить! И во всем мире все союзники, между прочим, именно восьмого мая окончание второй мировой войны празднуют – а девятого мая была только повторная инсценировка, клоунада, по требованию этого маньяка Сталина устроена! – стесняясь, на полутонах, пытался втемяшить Дьюрька – всегда перед матерью благоговевший, но давно уже разрывающийся между ней и своими убеждениями.
– Ш-ш-ш! Минута-а-а! Молчания! – моложавым высоким голоском торжествовала над ломящимся столом, высоко подняв свой бокал с шампанским, Ирена Михайловна.
Дьюрька делал страшные знаки Елене глазами.
– Ну! Давайте за Сталина! Все должны выпить шампанского! Что бы ни говорили о Сталине… а войну все-таки Сталин выиграл! – звонко и задорно, со звенящей торжественной слезой уже в голосе продолжала Ирена Михайловна, явно в каком-то амнезическом гипнозе забыв, что она дочь зверски убитого без суда и следствия, как раз перед самой войной, на Лубянке, Беленкова-Переверзенко – и чуть не убитой в лагере «жены врага народа».
– Мама! – тихо вспылил Дьюрька. – Только, мам, пожалуйста, тост не предлагай за гениального грузинского генералиссимуса, за этого убийцу! Я же тебе показывал публикации: Сталин репрессировал перед войной всех лучших полководцев, дружил с Гитлером, напал с Гитлером вместе на Польшу и вместе с Гитлером развязал вторую мировую войну против маленьких европейских стран, а потом сильно удивлялся, что его любимый друган-фюрер против него тоже войну начал! Не надо, ладно, мам?! Мы же с тобой договаривались! Два диктатора пытались сожрать друг друга – а в результате угробили столько миллионов ни в чем не повинного народа!
Баба Даша, по недогляду не убитая в лагере жена врага народа, с умильнейшим выражением лица (ну как же! дружные разговоры за столом! гости в доме!) спешно вставляла трясущейся дряблой ручкой в веснушках выпавшую из уха слуховую машинку, никак не могла понять в чем сыр-бор и доверчиво переспрашивала:
– Как-как? Еще раз повторите, пожалуйста!
– Не надо, мам, вот только «за Сталина», выигравшего войну исключительно заградотрядами и штрафбатами и сознательно угробившего миллионы напрасных жертв. Мы же с тобой договорились! – мучительно бордовея, начиная с ушей, учтиво скрежетал зубами Дьюрька, смотря на тарелку и скашивая рот вбок к матери как будто в улыбке, чтобы бабушка не прочитала по губам.
Но Дьюрькина мать спускала все замечания мимо ушей – и продолжала рассказывать про гениальные победы Сталина, почему-то с вызовом поглядывая через стол на семнадцатилетнего фрица Густля – как на попавшего в засаду клопа. Сейчас, мол, мы его советской икрой-то накормим, советским шампанским напоим, и…
Гуcтл, впрочем (которому Дьюрька переводил тосты матери лишь выборочно), совершенно натурально, искренне радовался такой славной возможности справить годовщину окончания второй мировой (тем более – под икорку) – и без всякой задней мысли, в перерывах между бутербродами, деловито чистил свои ногти и важно почесывал живот.