Рассказ о непокое

Юрий Иванович был особенно увлечен поездкой. Передвигались мы преимущественно на автомобиле — втискиваясь всемером в малолитражку; кое-где приходилось ехать на лошадях, а иногда добирались и пешим ходом. Юрий Иванович — больной и слабый (одна почка, язва желудка) — оказался на диво выносливым: никакие трудности в пути его не пугали и не останавливали.

Как всегда, Яновского особенно интересовали архитектура и пейзаж, но теперь поражала не только архитектура церквей, но и жилья — совершенно неожиданная для нас, обитателей степной Украины, и пейзаж тоже был непривычный — горный. А главное, теперь и пейзаж не оставался для Юрия Ивановича мертвой природой — в пейзаж неизменно вписывался человек: Яновский интересовался жизнью и бытом украинцев, а в Карпатах и в Закарпатье что ни село, то и быт иной, иной даже местный говор. Языковыми заметками Юрий Иванович заполнил целый блокнот.

Кроме того, мы встречались с литературной молодежью в Ужгороде и Мукачеве; в Ужгороде мы побывали на вернисаже выставки произведений закарпатских художников — очень сильной тогда на Украине группы. Юрию Ивановичу особенно понравились картины Бокшая. Посетили мы также мастерскую Эрдели — в Ужгороде и Шолтеса — где-то в лесу за Перечином, под Люмшорами. И Яновский радовался, что увидел такие крайности — "левое" и "правое" крыло — закарпатской живописи: Эрдели и Шолтеса. Шолтес для заработка служил тогда попом в церквушке затерявшегося в лесах горного селения. И это именно Яновский после возвращения в Киев — когда мы отчитывались в ЦК — рассказал о художнике — попе ради заработка — и добился, чтоб талантливого молодого человека вырвали из лап чуждой ему религии и вернули искусству.

Думаю, что никогда не говорили мы столько с Яновским о национальном вопросе, как тогда, во время путешествия по Закарпатью.

Возмущался Юрий Иванович, что среди закарпатской интеллигенции сохранились еще значительные — по масштабам небольшого Закарпатья — круги, придерживающиеся "москвофильской ориентации", — ведь "москвофилы" ориентировались на Россию монархическую с царем во главе. В этих кругах демонстративно не признавали украинского языка, говорили на ужасном воляпюке — "язычин", и именовали себя не украинцами, а "руськими", — вслед за Чернышевским и Франко их реакционную сущность исчерпывающе вскрыл Ленин.

Наряду с такими тенденциями Юрий Иванович с пылом и гневом осуждал и резко высмеивал факты и явления националистические. В Хусте, например, мы столкнулись с не забытой еще "волошинщиной" — ведь всего года три тому назад поп Волошин, националистический "лидер" и агент хортистской разведки, провозгласил здесь "Закарпатское украинское самостийное государство", создал "правительство", которое сам и возглавлял, организовал "армию" и двинулся в поход — "присоединять" всю Украину… Что из этого вышло — известно. Местные товарищи из Народного Совета, который теперь занимал как раз то помещение, где располагалось волошинское "правительство", пересказывали нам колоритные факты из недавнего прошлого опереточной "самостийной" Украины. Юрий Иванович расспрашивал — со специфически писательской дотошностью и вниманием к будто бы незначительным мелочам, в своих суждениях был язвителен — что касается сарказмов, то Яновский был на них мастак. Юрий Иванович горько сетовал на такие вот националистические авантюры, которые приносят огромный вред всей украинской нации, потому что после них сами украинские обыватели начинают путаться всего украинского: не посчитают ли национализмом любое проявление национальной самобытности? А обыватель не украинский начинает все украинское считать подозрительным.

Когда мы возвращались из Хуста, автомашины у нас не было, и мы с Юрием Ивановичем поехали в Береговое на лошадях. В каком-то селе нашу бедарку остановил, подняв руку, юноша: он попросил подвезти его до Мукачева или хотя бы до Берегового. Был это гимназист лет семнадцати. Мы с радостью согласились — спутники в дороге особенно легко вступают в разговор, а поговорить с местным юношей-гимназистом нам было интересно. Юноша действительно оказался разговорчивым и непринужденным в беседе. Узнав, что мы "советские", он сразу пошел в наступление и, ничуть не тая своих симпатий к националистической идее "самостийной Украины", высказывал сожаление, что ему не привелось во время волошинщины "пойти в украинское войско, в родную закарпатскую Сечь". Яновский сперва отмалчивался, потом начал осторожно возражать, доказывая, что самая идея "самостийной" Украины бессмысленна, потому что этот "самостийный" путь сразу же приведет украинское государство в лапы немецких или венгерских реакционеров и капиталистов. Он пытался доказать юноше, что это идея антинародная, что она порождена кучкой контрреволюционно настроенной интеллигенции, а в народе поддержки не имеет. Все эти аргументы не подействовали на гимназиста, и он в ответ стал с еще большим пылом ругать "коммунию". Яновский ерзал, раздраженный и сердитый, потом вдруг обратился к кучеру (то был обыкновенный извозчик, зарабатывавший трудом на хлеб):

— Товарищ, — сказал Юрий Иванович, — вот вы слышали наш разговор, скажите-ка вы: кто прав — мы или этот молодой человек?

Извозчик помахал кнутом в воздухе, потом щелкнул над спинами лошадей — они сразу же перешли на рысь — и только, может быть, через минуту бросил через плечо:

— Истинный бог, это вы правду говорите! А Стецька (может, и не Стецько, а другое имя, не помню) я хорошо знаю: он из нашего же села. Не думайте, что он полоумный. Он-таки при уме, да только ум ему в голову чужие люди вложили…

И тут вдруг произошло вот что:

— Остановитесь! — приказал Яновский извозчику.

И когда лошади стали, Юрий Иванович обратился к гимназисту:

— Сходите, юный добродий! И идите дальше пешком: шагайте пехтурой до вашей самостийной, а мы поедем своей дорогой… Некогда нам с вами канителиться!

Растерянный гимназист выскочил из бедарки, извозчик так и залился хохотом и огрел лошадей кнутом.

— Зачем вы так, Юра? — сказал было я, оглядываясь на паренька, который остался уже где-то в полукилометре, на пути между двумя селами. — Ну, пускай бы уж доехал: может, нам удалось бы все-таки его переубедить…

— К чертовому батьке! — сердито ответил Яновский и отвернулся.

— Так им и надо, — отозвался фурман, все еще смеясь, — головорезы! Куролапы! Самостийники! И этот туда же прется. — Он прибавил нецензурное слово.

Юрий Иванович захлопал в ладоши: "Ха-ха — и так трижды", а потом, помолчав, наставительно произнес: "Пауза лезет в окно!"

У Юрия Ивановича была такая манера, которая иной раз делала совершенно невозможным серьезный разговор с ним: произносить какую-нибудь нелепую фразу. Юрий Иванович чаще всего разговаривал шутливым топом, не брезгуя вульгаризмами, пользуясь смешными присказками и крылатыми словами. Или переиначивал общеизвестные, часто употребляемые поэтические выражения, вставляя их в диалог без малейшей надобности и повторяя такую "остроту" много раз. Например, когда речь заходила о литературных делах и разных межгрупповых сварах, Юрий Иванович вот так же громко хлопал в ладоши и на мотив "Все сметено могучим ураганом" запевал: "Все сметено могучим уркаганом", имея в виду руководителя ВУСППа Микитенко, автора романа "Уркаганы". Если я, скажем, начинал разговор о каких-то своих делах, Юрий Иванович вдруг произносил, манерничая: "Смолич, Смолич, ты могуч…" ("Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч"). Понятно, что я — да и любой другой собеседник — сразу замолкал.

Он весь был соткан из противоречий: насмешка и романтическая приподнятость, сомнения и твердость, презрение и уважительность, скепсис и вера…

Критики и литературоведы в своих статьях, очерках и изысканиях, посвященных Яновскому, любят цитировать одно высказывание Яновского. Этой цитатой даже начинается глава о Яновском в "Истории украинской советской литературы". Приведу ее и я:

"Когда я читаю книгу и хочу ее оцепить, я спрашиваю себя: "А взял бы ты ее в дальний путь, по размытой дороге босиком шагая, в дальний неведомый путь? Положил бы ты ее в сумку рядом с хлеба краюшкой, щепотью соли и луковицей? Достойна ли она там в суме на плечах лежать весь путь, хлеба касаясь? На привале, когда развяжешь суму и поешь хлеба с луком, даст ли она тебе мужество и радость, душевный восторг и сладкую боль мудрости?.."

Эта цитата — из высказывания Яновского, напечатанного в тысяча девятьсот двадцать девятом году в "Универсальном журнале" ("УЖ"). Редактором журнала был я. И "интервью" у Яновского брал я сам: мы тогда из номера в номер печатали такие выступления писателей. Выступления эти были по большей части "лихие", манерные — саморекламные. Саморекламним, лихим было и выступление Яновского. Чего стоит само название "Я вас держу за пуговицу"? Но такова уж натура Юрия Ивановича Яновского, что манерность в его характере совершенно органично и натурально сливалась с абсолютной искренностью. Эти его слова были искренни и правдивы и — в форме хотя витиеватой — раскрывали истинные мысли, сокровенные мечты.

Вспоминаю, как рождалось это "интервью".

Я встретил Яновского в кабинете Бориса Лифшица — редактора газеты "Пролетар", под эгидой которой издавался и наш "УЖ".

— Юра, — сказал я, — вот хорошо, что вы тут случились. Стихотворение ваше мы напечатали, теперь давайте интервью.

Юрий Иванович сперва стал отнекиваться: слишком я, мол, еще молодой писатель, чтоб давать интервью; и чересчур большая честь для такой особы, как я; и боюсь вам навредить, потому что я ведь из крамольных "коммункультовцев"; и вообще давать интервью не умею…