Рассказ о непокое

Юрий Иванович грустно пошутил:

— Что ж, все в порядке, получили, что обещано: едем на собственных мягких местах и между народом.

В Ростове нас нагнал "завтрашний" курьерский, и нам без всякой протекции удалось пересесть на него, правда — в бесплацкартный вагон. Но на съезд мы прибыли все-таки к открытию, как раз на доклад Максима Горького.

А впрочем, подобных курьезов можно было бы припомнить бесчисленное множество, — я рассказал об одном только для того, чтобы охарактеризовать Юрия Ивановича и наши с ним взаимоотношения.

Мы действительно спорили с Юрием Ивановичем всегда, неизменно — изо дня в день, потому что были мы неразлучны, мы спорили по любому поводу, но меньше всего наши споры касались вопросов литературы, потому что позиции наши в литературе, наши литературные пристрастия были абсолютно разными. К тому же Юрий Иванович не любил вдаваться в теоретизирования.

Яновский, как известно, начинал с поэзии. Но его стихи, как, впрочем, и первые пробы в прозе, были отмечены литературщиной. Мне кажется, он начинал где-то рядом с акмеизмом; стремясь к новаторству, плутал где-то на тропках декаданса; в поисках оригинальной формы уходил в бесплотную абстракцию. Он был влюблен в Грина, и его "Прекрасная Ут" плыла под гриновскими "Алыми парусами". У нее в кильватере плыли, я полагаю, и первые новеллы Яновского. Я прибегаю к "корабельной" терминологии умышленно, пускай и с некоторой иронией, имея в виду склонность самого Яновского к морскому и моряцкому словарю, его романтическую влюбленность в море, собственно, не так в самое море, как в образ легкокрылой яхты под белым парусом в морской дали. "Белеет парус одинокий в тумане моря голубом" — то были любимые поэтические строчки Яновского, и он то и дело повторял их — в минуты задумчивости, мечтаний, грусти. И это был как бы ключ ко всему творчеству и к самой натуре Яновского. Одиночество, оторванность, по вместе с тем и притягательность выбеленного солнцем, надутого ветром паруса, а вокруг бушует безбрежное море — житейское море. В точности, как сакраментальными и внутренне определяющими были поэтические строчки: "Сбились мы. Что делать нам! В поле бес нас водит, видно, да кружит по сторонам" — для Хвылевого. Хвылевый и в самом деле сбился — бес "мятежности" (любимое слово Хвылевого) повел его по жизни рытвинами и ухабами — в мировоззрении и политике. Яновского же развернутый парус таланта понемногу вывел на фарватер общественных мотивов в творчестве. От абстрактной, беспредметной романтической приподнятости первых произведений он пришел к романтике конкретной — видимой глазом и как бы осязаемой на ощупь — романтике социальных революций и национального возрождения родного украинского народа. Впрочем, именно тут, на первых шагах в настоящей литературе, а именно в "Четырех саблях" Яновского постигла неудача из-за идейной нечеткости, идеологической путаницы. Он тогда еще не вполне созрел — не получил идейной закалки, не разглядел как следует окружающую жизнь, не разобрался в ней и не сумел отбросить груз прошлых незрелых фантазий. Жаль, что "Четыре сабли" Юрий Иванович не написал лет на пять позже, идейно закаленным, — это мог бы быть шедевр среди всех его произведений, вещь выдающейся художественной и идейной силы.

Яновский в прозе был поэтом. Это хорошо звучит, может, и в самом деле хорошо, потому что обогащает эмоциональную силу прозы, но, на мой взгляд, именно потому — при всей поэтической приподнятости и волнующей романтичности — проза Яновского всегда была мало познавательна (познавательность прозы определяет ее весомость, — впрочем, это только мое личное мнение!) и постоянно хромала в части сюжетных интерпретаций. "Всадники" — прекрасная книга, но это вовсе не роман, как думал Яновский и как до сих пор считает кое-кто из критиков. И вообще — какое это имеет значение, роман или не роман? Пускай это будет сборник новелл — совершенных по форме, очень сильных эмоционально, весомых по идейному содержанию: эту книгу высоко ценят знатоки искусства, с увлечением читает и любящий литературу читатель. "Всадники", если хотите, это поэма в прозе, только без внешних поэтических примет — рифмы и ритма строки. Все остальные законы поэзии во "Всадниках" соблюдены. Путь Яновского к настоящей прозе, считаю, однако, пролегает через "Мастера корабля" и "Четыре сабли", — я оставляю в стороне признанные ошибки и промахи этих книг. Хотя и в этих двух книгах Яновский оставался поэтом. Кроме того, "Мастер корабля" по содержанию произведение очень "личное", зашифрованное своеобразным кодом лирики. Автор словно забыл, что кроме него самого, да еще Довженко, эту книгу будут читать тысячи людей.

Откровенно говоря, я считал прозу Яновского того периода чрезмерно изысканной, пышноречивой. Однако сказал я об этом Юрию Ивановичу только раз, да и то закаялся, потому что чуть не пришел нашей дружбе конец: Юрий Иванович был очень самолюбив. Помирились мы на том, что никогда больше не обменивались мнениями о нашем творчестве: я не говорил Юрию Ивановичу, что думаю о его вещах, он мне — о моих.

А произошел этот инцидент между нами как раз по поводу "Всадников". Яновского в то время критиковали как никогда. Его признали уже и формалистом, и пессимистом. Именно при таких обстоятельствах Юрий Иванович и написал "Всадников". Писал их Юрий Иванович как-то тайком, не признаваясь, что работает, и на вопросы, "что пишет", отвечал уклончиво. А тут пришел ко мне, положил на стол порядочную рукопись — полтораста страниц на машинке — и сказал:

— Просмотрите, пожалуйста, Юра, и все мне скажите откровенно. Тут, понимаете, либо пан, либо пропал. Если у них осталась хоть капля совести — должны напечатать. Только надо, чтоб не к чему было прицепиться. Просмотрите, пожалуйста, выловите "блох": у вас глаз острее…

Я прочитал в тот же вечер, не отрываясь. Книжка была прекрасная, но "блохи" попадались, да и не все мне в ней понравилось. Я высказал свои впечатления — придирчиво и откровенно, как Юрий Иванович просил. Все, что я сказал хорошего, Юрию Ивановичу было приятно, за выловленных "блох" поблагодарил, но на высказанные мною замечания обиделся. Юрий Иванович к замечаниям был чувствителен.

Как известно, "Всадники" на Украине сперва не были приняты к печати: то, что книга была хорошая, решающего значения не имело, имело значение лишь то, что написал ее Яновский. Да и… в самом ли деле книжка хороша? А вдруг автор нарочито написал ее "под хорошую", а за этим "внешне хорошим" вдруг да скрывается что-то "нехорошее"? На всякий случай книжку лучше отклонить. Ее и отклонили… На Украине "Всадники" были признаны приемлемыми для печати, а затем и "хорошими" лишь после того, как Зенькевич перевел их на русский язык и в Москве рукопись, с легкой руки Вишневского, была принята "на ура!". Такова была предыстория знаменитых "Всадников", переведенных сразу же на много языков, разошедшихся во множестве изданий, — книги, которая на долгое время стала одним из эталонов украинской советской прозы, образцом революционной романтики в русле социалистического реализма.

Попутно хочется вспомнить, как работал Яновский.

Начиная свой путь в литературе, он работал не так, как работают в большинстве случаев прозаики-"профес-сионалы". Возможно, именно так работают поэты. Он избегал освещения интересующего его события с чужих слов и полагался, так сказать, только на свои впечатления, свое восприятие факта, исключительно на те чувства и мысли, которые возникали у него в результате собственных наблюдений. Позднее, после войны, Яновский изменил свои рабочие привычки и стал, наоборот, широко изучать "не свои" материалы в процессе работы. Архив, документ, исторический источник стали для него совершенно необходимы. Так, в частности, работал он над киносценариями о партизанах-подпольщиках в Отечественную войну и о Павке Корчагине — в войну граж-далекую. Но в давние годы система работы прозаика бывала часто предметом наших с ним споров, потому что я работал по-иному: я всегда интересуюсь противоречивыми мнениями о фактах и событиях, которые попали в сферу моих творческих интересов; разыскиваю разные источники, раскапываю документы, читаю попутную литературу — чтоб интересующий меня факт прояснился на фоне обстановки, его окружавшей или обусловливающей.

Юрий Иванович в первые годы своей работы в прозе и драматургии презирал такой метод и говорил, что на такой литературе "всегда видны следы пальцев" и пахнет такое произведение потом, в то время как искусство имеет право лишь на "запах крови". Словом, в те первые времена в системе работы Яновского было немножко от шаманства и признавал он лишь формулу "факт и я". Мне кажется, что такой явный индивидуализм тогда отчасти определял и творческую манеру Яновского. Я в наших с ним беседах называл ее импрессионистической, и Юрия Ивановича это раздражало: он опять обижался.

Разумеется, никогда никому из литераторов нельзя и не следует навязывать систему творческой работы, да и не выйдет ничего из такого навязывания, ибо всякое принуждение в творческом труде дает "осечку"; не стоит и критиковать систему работы другого писателя, затем что дело это сугубо индивидуальное, личное и обусловливают его немало факторов — черты характера, своеобразие психики, темперамент и тому подобное. Но мне хочется попутно отметить, что, на мой взгляд, именно неумение обращаться с прозой "прозаически" и было позднее причиной определенной, я считаю, неудачи работы Яновского в качестве корреспондента на историческом Нюрнбергском процессе. Те несколько коротеньких корреспонденций, которые он прислал в газету "Радянська Україна", были ничтожны по сравнению с таким огромным и важнейшим событием, как суд над военными преступниками, над гитлеровской Германией и фашизмом вообще. В публицистике Яновский оказался неудачником. Был Яновский поэт, только поэт.

В кабинете Юрия Ивановича на книжном шкафу над письменным столом стояла прекрасная модель парусной кажется фрегата, в том ракурсе, как его изобразил Кричевский на обложке первого издания "Мастера корабля". Юрий Иванович приобрел или заказал эту модель еще во время своего пребывания в Одессе, когда работал на кинофабрике и задумал писать "Мастера корабля", Юрий Иванович мог точно и безошибочно назвать морским термином каждую деталь модели и очень любил свой фрегат. Это и был тот самый "парус одинокий в тумане моря голубом"…

Летом тысяча девятьсот тридцать пятого года мы с Юрием Ивановичем, Антоном Диким, Игорем Муратовым и Леонидом Юхвидом отправились, как я уже говорил, в большое путешествие на автомобилях по Украине.

Путешествие по Украине в тридцать пятом году было особенно интересно, важно и, я бы даже сказал, знаменательно.

То была вообще наша первая поездка на автомобиле — путешествие с бесчисленными приключениями, и я непременно когда-нибудь подробно припомню его и запишу, если буду… "жив и здоров", как говорила моя мать, когда собиралась сделать что-нибудь в будущем, через год или даже завтра. Важной эта поездка была потому, что, во-первых, ехали мы селами Украины после двух голодных лет, а во-вторых, путешествовали мы по местам, где до того еще не бывали, и Яновский, в частности, впервые попал на Криворожье (я уже когда-то бывал на Криворожье, раза два, занятый, по поручению Блакитного, созданием здесь филиала "Гарта"…). Знаменательной же эту поездку надо признать потому, что в самом Юрии Ивановиче она обусловила и совершила большой сдвиг — мировоззренческий, идейный.