Расскажи им обо мне

И вот Тоня встала с кровати, нашла в сумке таблетку цитрамона. Съела ее, слабо веря, что это поможет. Умылась, оделась и вышла на воздух. Тогда она еще курила. И курила много. И даже если тошнило, и ужасно болела голова, все равно не могла не покурить. Вот и теперь она присела на крылечко, деревянные ступеньки которого уже были теплыми от утреннего солнца и приятно грели сквозь джинсы – хоть что-то приятное этим утром – зажгла сигарету и затянулась. Какая же гадость… Зачем курит? Не хочет ведь на самом деле. Да-да, когда-нибудь она обязательно бросит… Но пока она только отставила в сторону руку с сигаретой и застыла, глядя, как между плитками мощеной тропинки ползут, сцепившись, два красных жука-солдатика. Эти солдатики отвлекли Тоню и она, на время забыв о головной боли, так и сидела, уставившись на их неторопливое чинное передвижение, пока не почувствовала что-то горячее в пальцах. Это добравшийся до фильтра огонек сигареты жег их, обдавая всю руку вонючим сизым дымом. Тоня нервно затушила бычок и кинула его в урну.

Вышла Виолетта. В руках она несла чашку с кофе и телефон, карманы штанов явно топорщились. Похоже, она прихватила с собой еды. Вот кому хорошо сейчас, зло подумала Тоня. Ее, небось, не тошнит, не мутит. Трезвенница, блин.

Виолетта села рядом, поставила чашку чуть поодаль от себя, аккуратно, чтоб не сбить локтем. Чуть подальше телефон. Потянулась, прочитала что-то в нем, отложила. Стала высвобождать карманы, в одном был хлеб с сыром, завернутый в мешочек, а из другого она выудила две большие вафельные конфеты.

– М? – предложила она Тоне бутерброд.

– Не, – та покосилась на еду, ее тошнило. – Спасибо.

Теперь Тоню раздражал Виолеттин свежий вид, здоровый аппетит и вся эта якобы правильность – не пьет, не курит.

Вчера в дороге, а потом в темноте в беседке Тоня не успела хорошенько рассмотреть ее, помнила только глаза. И теперь украдкой ее разглядывала. Волосы у Виолетты были пышные, вьющиеся, темного, слегка отливающего медью цвета. Сегодня она завернула их на макушке в кубышку, открыв красивую шею с такими тонкими как у балерины мышцами. И вся она была какая-то прямая, гордая, с бледными худыми руками в венах. Тем временем Виолетта съела свой хлеб, потом откусила конфету и, разглядывая фантик, спросила Тоню:

– Плохо?

– Вообще… – еле проговорила Тоня.

Виолетта повернулась к ней, посмотрела внимательно:

– Пройдет, – сказала она и отвернулась, снова занялась конфетой.

А Тоня, сама того не ожидая, вдруг выпалила:

– Да мне не сколько плохо физически… мне на душе ужасно! Так стыдно за себя. Я как вспомню, какая я идиотка становлюсь, когда выпью! Я же вообще не такая! – тут она остановилась, посмотрела на Виолетту, как будто ждала, что та подтвердит – да-да, ты вовсе не такая. Но Виолетта молчала, ждала.

– А тут какая-то развязная, вульгарная делаюсь, – продолжала Тоня, вспоминая свои вчерашние пляски, ей было так жалко себя, – танцую как-то глупо. Все это так смешно и противно. Я совсем не такая! – еще раз почти вскрикнула она и в отчаянии так дернула головой, что та чуть не лопнула от боли.

– А там еще парни были, ну в ресторане этом, – Тонин голос смущенно опустился. – Один мне понравился.

Виолетта смотрела вдаль. Она молчала, но Тоня видела – ей не все равно.

– Не пойду на завтрак, – помолчав добавила Тоня, – вдруг они там будут, увидят меня. Вчера всяко ржали надо мной, говорили, наверное – дура пьяная выделывается, и сегодня будут.

Тоня горько усмехнулась. Господи, ну что она несет? Тридцать лет бабе, а все как в детском саду – не пойду в столовку, вдруг засмеют! Она выдернула стебелек травы, растущей под перилами крылечка, рвала его, щипала на кусочки, стараясь этими яростными рывками заглушить боль воспоминаний. И тут Виолетта заговорила:

– На тему того, что вчера тебе понравился кто-то и сейчас ты боишься, что он посмеялся или еще чего доброго осудил тебя, расскажу тебе одну историю. Как однажды я так напилась на первом свидании с мальчиком, который мне очень нравился, что удивительно, как он вообще не перестал со мной здороваться после этого. Более того, мы с ним потом еще семь лет встречались, – она даже подняла поучительно палец.

– Как это, напилась? – удивилась Тоня.

– Что – как это? – засмеялась Виолетта, – я что, не человек? Я тоже когда-то пьянствовала как вы и это вот, – она брезглива кивнула куда-то в сторону Тониных рук, – дымила как паровоз, да-а… – она вдруг помрачнела. Но вновь оживившись, отодвинула чашку, развернулась к Тоне и продолжила:

– А было это так. Как-то в середине лета к нам на работу пришел новенький мальчик. Не сказать, что красавец, но улыбчивый, общительный. И нашим теткам так нравился его смех. Он кокетничал со всеми, кроме меня. На меня он только смотрел. Серьезно так. Но я же тоже, как ты понимаешь, вся из себя серьезная. Со мной не раскокетничаешься, – она улыбнулась одним уголком рта, глянула вдаль, задумалась, будто вспоминая что-то. – Глаза у него были голубые, пронзительные…

Так и смотрели мы друг на друга. И только к концу зимы смогли найти нужные слова. И решили на выходные съездить вместе куда-нибудь, погулять по другому городу. Это должна была быть не только наша первая совместная поездка, но и вообще первая встреча где-то, кроме работы. Позвали с собой еще мою подружку. А вот, кстати, Ольгу, – сказала Виолетта, указывая большим пальцем на дверь у себя за спиной, – и еще двоих его друзей.

Собрались, погрузились в машину. Он, мой принц, был за рулем. Едем, значит, все хорошо. И тут, откуда ни возьмись, появляется рябина на коньяку и шоколадка, – она ухмыльнулась, и Тоня тоже, уже представляя, что там было дальше. – Ну и понеслось. Пили мы, ржали как кони на всю машину, мешали, наверное, моему товарищу жутко. Но он ничего, терпел нас, посмеивался только.

Тоня слушала Виолетту, и ей было удивительно, не столько от того, что она рассказывает, а от того, насколько сегодняшняя она отличается от себя вчерашней. Как вода водохранилища, которая еще вчера так пугала холодом и своей неподвижной темнотой, сегодня вдруг ожила и заискрилась в утренних лучах, так же и Виолетта вся сияла тем утром, и огонь горел в ее глазах.

Она продолжала:

– И недалеко мы успели отъехать, километров, наверное, сто пятьдесят. Последнее, что я помню – это как я грызла копченую курицу в какой-то придорожной кафешке. А потом все, темнота. Пришла в себя я глубокой ночью, уже на подъезде к пункту назначения. В машине было тихо, никто из пассажиров уже не горланил, все тихонько дремали, покачиваясь. Пришла в себя – это конечно громко сказано. Пришла в сознание пока что. Чтобы прийти в себя мне понадобилось тогда еще пару дней.

Не буду описывать, что я ощущала, насколько мне было плохо и до какой степени стыдно. Получается, что после той копченой курицы, в машине меня окончательно накрыло, и я сначала вырубилась, а потом меня стало рвать. Я заблевала себя и пол машины. Ребятам пришлось остановиться, искать, где умыть меня, как-то приводить в чувства, бояться, как бы я не захлебнулась собственной рвотой и не окочурилась прям там у них на руках. А потом наспех оттирать салон автомобиля, чтобы можно было опять меня усадить и ехать дальше. Ну ты представляешь чего все – и он! он, которого я ехала охмурять, а не заблевывать – со мной натерпелись и на какую меня насмотрелись. И вот я очнулась, кое-как отмытая, со все еще пахнущими рвотой волосами и одеждой… О-о-о, по-моему, тогда мне хотелось умереть… Так что так, – заключила Виолетта. – А ты говоришь – завтракать не пойду! – засмеялась она.

– Но ничего, мир не рухнул, – она продолжала, – и с тем парнем мы целых семь лет были вместе. Я говорила уже, да? И он никогда не напоминал мне об этом. А в поездке той все оберегал меня, одну не оставлял, не приставал даже сильно. Так у нас там ничего и не произошло тогда. Так к чему я это? А к тому, что все это ерунда – стыдно, не стыдно. Любовь она вообще не понятно от чего зависит. Кто как выглядел, кто, где и как опозорился – вообще не важно. Так что – забей! Никто не смеялся, ржут в таких случаях только идиоты. А идиоты – нужны они тебе? Вот правильно, не нужны.