Расскажи им обо мне

Нет, ну конечно пьянство – это плохо. Я, например, для себя решила, что мне вообще лучше не пить, совсем. Чем пытаться высчитать свою норму, чтобы не повторять то путешествие. Да и еще кучу всего не повторять. А знаешь, сколько этого всего? У-у-у…, – протянула она, – воспоминаний на целую книгу. Это же я теперь такая умная, а раньше…, – она опять улыбнулась, чуть приподняв уголок рта, на этот раз, Тоне показалось, как-то грустно.

– Как давно это было. Девять лет прошло. Да, девять. Нам было тогда по 24 года. Боже, какие молодые мы были! Казалось, вся жизнь впереди.

Она затихла, смотрела вдаль, на гору с широкой проплешиной посередине. Зимой в этом месте съезжают на лыжах. И сейчас сквозь старую траву, порыжелые прошлогодние листья и сухие ветки, обломанные и заброшенные ветром, пробивалась свежая, чистая, новая трава, новая жизнь.

– Ты и сейчас молодая, – робко вставила Тоня, не уверенная уместно ли это говорить.

– Это понятно. Возраст в душе, а не в паспорте и все такое, – ответила Виолетта и добавила, – А у него все сложилось, он женат, есть ребенок и большой пенсионерский джип. Растолстел он конечно и глаз тех пронзительных уж и не видно почти, – она усмехнулась, и Тоня улыбнулась тоже, – но все равно он молодец, охотой увлекается. У них в горах домик охотничий и до сих пор для него это лучшее из убежищ. Он фото показывал – меж темных гор в долине белый снег. И табун лошадей, много-много, неоседланные, свободные…

– Знаешь, я думаю все время, – опять заговорила она, – свободным тоже надо уметь быть, быть готовым к этому. Ведь намного удобнее иметь приготовленный для тебя кем-то другим, начальником там или мужем, план и четкие инструкции. И пусть ты с чем-то не согласен, но ведь гораздо проще смириться, чем самому заморачиваться, думать, выбирать, принимать решения.

Сейчас модно говорить – делай только то, что хочется, а что не хочется – не делай.

А если отбросить все нелюбимое, перестать делать, что не хочешь – то есть не ходить на опротивевшую работу, не общаться с теми, с кем делаешь это по необходимости или потому что привык – окажется, что теперь нужно разбираться, что же ты любишь на самом деле, чего хочешь, кого мечтаешь видеть возле себя, чем стремишься заниматься. А большинству людей, боюсь, разобраться в этом не под силу, да и охоты нет.

Если сделать разом всех людей свободными выбирать что делать, как и с кем проводить время, куда поехать, что посмотреть; подозреваю, что народ в массе своей растеряется и не сумеет ничего выбрать. И попросится обратно в свою рутинную, повседневную жизнь с людьми и занятиями порой нелюбимыми и даже ненавистными, но зато привычными, понятными и потому нестрашными. А свобода – она оглушает. Пугает одиночеством. Нет, нет. Не каждый готов…

Виолетта оборвала свою речь, но видно было, что молчание ее гневно, где-то внутри она не согласна, спорит с чем-то. Она громко придвинула к себе чашку, зашуршала оберткой, доела все-таки свою конфету. Но вот успокоилась, лицо ее стало мягче. Она снова повернулась к Тоне, заулыбалась, кивнула:

– Ну как ты? Не полегче?

– Не знаю, – Тоня пожала плечами. – Ты озадачила мне прямо. Тем, что сказала про свободу. Кажется, я тоже про это думала… Я еще спросить хотела… Почему вы расстались?

– С кем? – Виолетта будто не поняла.

– Ну, с тем парнем.

– А-а-а… Не знаю, разлюбила наверное, расхотела… А притворяться не видела смысла. Отказывать ему начала, ну в этом самом, понимаешь? Какой-то пыткой для меня это стало. Он обижался, конечно. Не понимал, искал в себе причину. В общем, отношения себя изжили. Сжались, скукожились, превратились в точку и, в конце концов, совсем исчезли… Вот так.

– Ты жалеешь о нем? – спросила Тоня.

– Нет, что ты…

Они молчали. Но Тоня чувствовал, что есть что-то еще, что Виолетта хочет сказать. И она сказала:

– Так не годится и не могло так продолжаться, если больше нет притяжения. Да и не честно это было бы с моей стороны – притворяться, что хочу, что люблю. Да и не был он никогда предметом моих грез, где-то глубоко внутри я всегда так и мечтала о ком-то другом, не о ком-то конкретном, а вообще… Хотя я была очень привязана к нему, мне нравилось быть с ним, обнимать его, идти с ним за руку. Я любила, когда мы вдруг срывались куда-нибудь на машине, в другой город или просто на природу. Как прикалывались вместе, угорали над чем-нибудь. У нас были свои шутки, поговорки. Как брат и сестра! Не разлей вода. Мне и хотелось потом, чтоб он был мой брат. Дружить с ним хотелось, а не любить. А ему нужна была женщина, сестер у него и так было двое.

И как-то резко оборвав свою речь, Виолетта вдруг встала, засобиралась в дом, глянула на Тоню мимоходом. И той показалось, что в потемневших снова глазах, мелькнул вдруг искристый свет, будто два огонька блеснули напоследок. Или то были слезы?

3

Тоня осталась одна на веранде. Но через какое время и она, устав сидеть, зашла внутрь. Там уже проснулись и Ольга с другой подружкой Леной. Лохматые и почесывающиеся, они выглядели, однако, гораздо бодрее Тони. И даже имели настроение для обычных утренних шуток о том, кто сколько вылакал накануне и кто чего натворил. Иногда Тоне начинало казаться, что она, да и прочие люди, напиваются только за тем, чтобы потом поутру созвониться или вот как сейчас, если ночевали вместе, очно делиться друг с другом подробностями похмелья и стыда за вчерашнее поведение. Такой вот непонятный смысл.

Около часа все собирались, потом, наконец, поплелись, крехтя, завтракать. Ночью грохотавшее музыкой и полное народу внутри и снаружи, теперь же кафе было пустынно и прибрано. И в дневном свете так явно бросалось в глаза его скоромное убранство. Так обычно и бывает. Если очутиться, к примеру, в ночном клубе днем, то с удивлением обнаружишь, как та обстановка, что по ночам под вспыхивающими в такт оглушающей музыке разноцветными огнями выглядит фантастической и манящей, оказывается вдруг такой простенькой и довольной облезлой.

Возле кафе людей не было, за исключением единственно субъекта, с утра пораньше в темных очках, восседающего у еще закрытого бара на летней террасе. Девчонки прошли сквозь эту пустующую веранду, мельком оглядев юнца, и зашли внутрь здания. Там тоже никого – очевидно, народ отсыпался. А ведь вчера тут творилось неистовство и алкоголь лился рекой, а сейчас тишина, только благообразно поблескивала начищенными крышками линия раздачи еды по центру зала. Так что Тоня напрасно переживала – тех парней, с которыми она боялась столкнуться за завтраком, не наблюдалось.

Девчонки взяли подносы, прошли вдоль емкостей с поджаренной колбасой и кашами, выбрали каждая, что ей по нраву и сели за один из столов. Не торопясь поев, выпив по чашке чаю, а кто-то даже по две, они вышли на улицу. У летнего бара уже играла музыка, не громко как вчера, но весьма ободряюще. Подошедший бармен начинал новый рабочий день, доставал откуда-то убиравшиеся на ночь бутылки и расставлял их вдоль полок. Значит, тот юноша в солнечных очках дожидался не зря. К тому же к нему уже успели подтянуться товарищи – беззаботными птичками звонко похохатывающие молоденькие девчонки и парочка таких же юных друзей. Один из них, невзирая на майский утренний холодок, был одет только в шлепанцы и шорты. Пританцовывая под игравшую музыку, и отбивая такт поднятой в руке бутылкой с пивом, он, такой наглец, стал демонстративно осматривать проходящих мимо Тоню и ее подруг. Вероятно, еще не вышедший с вечера градус подогревал не только его худощавое, совсем юношеское тельце, но и задорный хмельной интерес ко всякой особи женского пола.

И Тоня завидовала ему и его сотоварищам. Их юности и силам стоять там, приплясывать с раннего утра. Тому, что им весело, не смотря на похмелье, температуру воздуха, день недели и все остальное. Она догадывалась, что они останутся здесь до самого вечера и будут продолжать веселиться, общаться и танцевать. В то время как они, четыре тети, уже скоро начнут складывать вещи в дорогу трясущимися от перепитого вчера руками. Вот только посидят на скамейке по-стариковски, покурят после еды и пойдут собираться. Надо же вернуться пораньше, еще прийти в себя – завтра ведь всем на работу…