Рассказы

Оратор снова закашлялся.

— Красиво говорите, Иван Андреич, — усмехнулся Герман. А сам подумал: конечно, он уже начал мне тыкать, и кажется, язык у него заплетается, но что-то тут не так, подожду.

Желаете пустых философских бесед? Что ж, он тоже умеет лить воду, извольте. Герман сам отвинтил пробочку и в третий раз протянул флягу пассажиру:

— А я вот что в последнее время думаю — это насчёт возраста. — Мне кажется, что люди вокруг меня — все, и родные, и знакомые, и посторонние — постепенно, но неуклонно глупеют. У вас не бывает такого ощущения, Иван Андреич? Вряд ли это происходит на самом деле, так значит, может, умнею я сам? Может, так выражается моё личное взросление и мудрение? Как вы считаете?

— Сколько ж вам лет, юный мой друг? — переспросил Крылов, и Герман с холодком почувствовал в его интонации не пьяное панибратство, а всего лишь насмешку.

— Тридцать два, — буркнул он, забывая, что надо ещё пока улыбаться.

— Тридцать два, тридцать два, — стал повторять пассажир, барабаня пальцами по фляге Германа. — Тридцать два.

Они миновали очередной населённый пункт молча, каждый задумавшись о своём. Довольно прилично стемнело. Ситуация не то чтобы выходила из-под контроля, но Герман никак не мог понять, в какую сторону теперь ехать и разговаривать.

— А вот послушай, что я тебе расскажу, — вдруг снова бодро включился его пассажир. — Ты уж извини, что я с тобой на ты. Я вот в своё время учился в военном училище в Ленинграде. Сам понимаешь, неважно в каком, в общем, был я курсантом. Поехал я в отпуск на родину — тоже сам понимаешь, неважно куда. Денег на билет в нормальном поезде у меня не было, или я экономил их на что-то другое, не помню. А пригородные электрички для курсантов бесплатны. Я и ездил тогда на перекладных, кажется, это называлось тогда «на собаках».

Герман кивнул. Самое удивительное было не то, что Иван Андреич перестал казаться подвыпившим интеллигентом, а то, что голос у него изменился, стал какого-то другого тембра, как будто помолодел.

— Если повезёт, электрички идут стык в стык по расписанию, можно за день доехать до дома. Но это редко удавалось. И в тот раз я завис, что-то там отменили, и я опоздал на последнюю. Пришлось ночевать на вокзале, в каком-то захолустье типа… Неважно. А надо сказать, что я был в штатском — в чёрной кожаной куртке, в джинсах и с чёрной сумкой, в которой вещички, денежки, всякое там. И вот я сел в зале ожидания, поставил сумку на колени, обхватил её, длинный ремень её обмотал несколько раз вокруг руки и — сижу дремлю.

Сам не понимая что делает, Герман остановил машину на обочине и развернулся к своему странному собеседнику, внимательно слушая.

Иван Андреич кивнул не то одобряюще, не то понимающе и продолжал:

— Вдруг просыпаюсь — кто-то меня трясёт. Стоит передо мной человек — я ни лица, ни возраста, конечно, не запомнил — неважно опять же. И спрашивает меня этот хмырь: «Слышь, парень, — говорит, ты не из наших?» «Из каких это ещё из ваших?» — спрашиваю. А он мне: «Я, — говорит, — хотел сумку твою, ну, как это, позаимствовать, а потом посмотрел на твоё спящее лицо и понял, что ты или уголовник, или военный. И решил разбудить. Так ты, — говорит, — военный?» Я обалдевший такой, говорю: да, мол, я курсант. А он мне: «Просто лицо у тебя режимное». Так и сказал, режимное. Мне это словечко навсегда запомнилось, — чему-то радуясь, Иван Андреич покрутил ручку окна и выплеснул на обочину содержимое сначала своей крышки, а потом крышки Германа.

— Э-э, — выдавил из себя наш герой, потихоньку вытаскивая своё изобретательное сознание из тупика.

— А, да, я ещё спросил тогда у этого парня: а как мол, ты собирался украсть у меня сумку, если она ко мне вон как надёжно прикручена? А он сказал только: «Не волнуйся, это уж моя забота, как бы я это сделал».

— И всё? И расстались? — машинально вытолкнул из себя Герман.

Иван Андреич кивнул.

— Так что, Ваня, или как там тебя… Как говорится, рыбак рыбака, — он плотно закрутил термос, сунул его в рюкзак и приоткрыл дверцу. — Бывай. Весело прокатились. Дальше я уж как-нибудь сам доеду.

Герман не без усилия сделал свою фирменную улыбку, выкинул ладонь в приветственном жесте и стал медленно выруливать с обочины на дорогу.

Когда его машина исчезла из вида, человек с рюкзаком стянул с носа очки, почесал подбородок, вспотевший под накладной бородой, и доложил сам себе:

— Тридцать два, тридцать два. Совпаденьице.

Мечты сбываются

— Хоть кто-то в этой жизни добился своего, хоть чьи-то мечты сбываются, — язвительно.

Несвежая сплетня, грязный некрасивый камень перелетел через забор и хлопнулся в наш огород. Я приостановил голодное стрекотание своей газонокосилки и выпрямился соседке в лицо.

— Что вы имеете в виду, Валентина Андреевна?

Лицо это широченное, по-свински розовое, а улыбка кошачья.

— Как же? Вон Таньке-то Кузнецовых как подвезло. Ой, тебе, говорю, Тань, как подвезло.

Валентина, блин, Андреевна. Будь я женщиной и женщиной её круга, я, наверное, вцепился бы в эти дрянные жиденькие космочки. Никто почему-то этого не делает. Хотя в скольких семьях её тут проклинают. Только однажды я случайно услышал, как на вопрос моей соседки «о делах» собеседница прямо посреди улицы вывалила наболевшее:

— А не твоя забота, как наши дела. Я тебе расскажу, а ты пойдёшь потом по всей деревне, по всем дворам — трепаться и сплетничать? Сиди уж себе и помалкивай.

Я тогда было подумал, что под моим окном вспыхнет отвратительная бабья ссора, но Валентина Андреевна улыбаясь пропела в ответ:

— Что ты, дорогая моя? Какие сплетни? Я ведь по-доброму спрашиваю, от души.

У неё всё с улыбкой и всегда от души. Хотя я уже тогда знал, что дело не только и не столько в сплетнях.

Тогда, десять уже, кажется, лет назад — когда отец купил этот дом с землёй на деньги, оставшиеся от дедушкиного наследства, — мы стали приезжать сюда на лето, мы стали считаться дачниками. В то время дачников здесь было ещё мало (это уж в последние годы «понаехало») — и сельские аборигены относились к нам с насмешливым недоверием. Чужаки. Да ещё как раз Лёнька Иркин в тот год на своём «Форде». Так, ладно, сейчас по порядку.

Мы с Иркой (это моя сестра) сидели тогда в старой, от прежних ещё хозяев, беседке в углу сада и ели окрошку. Глаза у Ирки, помню, горели, и она мне рассказывала как-то так:

— А когда поднимались на Эйфелеву в прозрачном лифте, у меня голова уже сразу пошла кругом, я в Лёнькин локоть вцепилась, чувствую, что взлетаю. Отрываюсь не только от грешной нашей земли, главное — от истфака, от бестолочей своих из 8 «А», от затхлой нашей провинции — прям воспаряю.

— Ой-ой-ой, — помню, сказал я тогда Ирке, — оно конечно.

— Вот ты язвишь, — смеясь, выдыхала она своё тёплое счастье, — я понимаю, как это пошло — делать предложение на верхушке Эйфелевой башни, да ещё с кольцом в коробочке. Ну и пусть. Пошло, зато красиво. Все говорят, пошло, а кто о таком не мечтает?

Лёня и правда очень красиво за ней ухаживал. Не просто как-то там богато, а с фантазией. То на воздушных шарах розы к её балкону поднимал в день рождения, то носился с каким-то спектаклем в театре, чтобы его именно ей посвятили, то вот в Париж повёз, чтобы в романтической обстановке предложение сделать.