Рассказы

— Видишь, — за окрошкой сказала мне Ира, — бывают мечты несбыточные, а бывают, что некоторые и сбываются.

— Эй, соседи, хватит мечтать, пора уже забор ремонтировать, — услышали мы тогда впервые этот настырный и какой-то кисло-сладкий голос.

Ирка вспыхнула немножко, оттого что её подслушали, но из-за тогдашнего состояния влюблённости ей, пожалуй, было всё равно. Она выбралась из-за качающегося беседочного столика и пошла знакомиться с соседкой.

А около полуночи к нам в окно бесцеремонно постучали. Я высунулся, сонный, за дверь: какой-то немолодой и нетрезвый мужик, держась за наш подоконник, выговаривал:

— Бабку, бабку Вальку. Бабку Вальку позови.

— Вы ошиблись, здесь таких нет, — я спросонья безуспешно пытался вспомнить, как звали предыдущую, покойную хозяйку этого дома.

— Да что ты врёшь? — завёлся мужик, отрываясь от подоконника и повисая на двери, не давая мне её закрыть. — Эй, Валька!

Не помню уже, долго ли он буянил, или кто-то из моих быстро сообразил:

— Да он калиткой ошибся. Валя — это наша соседка.

Наверное, в каждой деревне есть такая старуха-подпольщица, к которой никогда не зарастёт народная тропа. И днём, и вечером, и среди ночи открывается на условный стук её потайное окошечко и появляется в этом окошечке пол-литра фирменной, ядрёной, ни с чем не сравнимой бурды. Так вот, нам посчастливилось поселиться рядом с такой старухой. А близость и сходство наших калиток, поздний час и пары предшествовавших возлияний — все эти обстоятельства частенько направляли ночных гостей за добавкой прямо к нашему окну.

Нет, не то чтобы это как-то сильно мешало. Ну, ошибся и ошибся человек. И потом, нам в то лето ни до чего было. Всё наше семейство готовилось к свадьбе.

Лёня не только Иру, он всех нас очаровал. По-настоящему хороший парень, умный, общительный. Вежливый, — подчёркивала мама. Да к чёрту вежливый — два высших (экономическое и юридическое), и собственная адвокатская контора. Поговаривали тогда, что он хочет податься в политику — не то в депутаты, не то в губернаторы метит. Тоже мечтал. Идти мир переделывать.

Меня одно в нём только смущало: больно уж он был красивый, аккуратный, лощёный какой-то. Одет вечно с иголочки, причёска волосок к волоску (из дома не мог выйти, не вымыв и тщательно не уложив голову). Я как-то в шутку намекнул Ирке, что не слишком ли много Лёня внимания собственной внешности уделяет. А она меня тут же отшила:

— Да, стоит нам, свиньям, встретить более-менее ухоженного мужчину, как мы тут же бежим его в неадекватности, нетрадиционности и прочих извращениях подозревать.

Ну, я тут же отстал. Ухоженный, так ухоженный.

И вот они стали после свадьбы вдвоём приезжать в деревню. По выходным. Не каждый раз, правда. Лёня много работал, потом отца там своего возил по больницам, от запоя лечил, ну и другие всякие были дела.

А мы в то время с другими соседями познакомились и вроде бы даже сдружились. У Кузнецовых корова была, мы у них молоко покупали. И вот родители наши со старшим поколением стали общаться, а я с их ребятами, Славкой и Мишкой — один чуть старше меня, другой чуть младше, на мотоциклах иногда кататься ездил. Славка тогда только из армии пришёл, из Чечни, много чего интересного рассказывал. Хотя и очень косноязычно, но с дивными подробностями, особенно, когда выпьёт. И девчонки со всей деревни слушать его приходили — герой, мол, да и только.

А у ребят этих тётка, тётка Танька — не то чтобы деревенская дурочка, а всё же слегка обиженное богом создание. Я никогда особо не вникал — с головой у неё проблемы или только с речью, но двух слов подряд эта Танька никогда произнести не может. Встретишь её где-нибудь на улице, она кричит издалека:

— Ща! Иди! Иди! — и аж покраснеет вся от натуги, хочет, чтобы её поняли. Потом: — Мать! Иди! Иди… Молоко.

Вроде того, что пусть мать идёт за молоком, пора уже. Подоила. Она, Танька, собственно и ухаживала и за коровой, и за лошадью, и за овцами и за курами. На это её интеллектуального уровня вполне хватало, и животные Таньку прекрасно понимали. Лет ей тогда, когда мы здесь появились, было где-то около сорока, хотя трудно с уверенностью говорить об определённом возрасте у подобных существ.

И жила бы себе эта тётка Танька в своём коровнике спокойно ещё триста лет, только взяла вдруг она да и влюбилась. Влюбилась в нашего Лёню. Первое время она, увидев его, просто на месте столбенела. Он выходит из своего серебристого «Форда» весь замшево-вельветовый, благоухающий, а Танька посреди улицы раскорячится и рот распахнёт — даже мычать не может от благоговейного изумления. Потом осмелела, стала к нам домой прибегать:

— На вот, на вот… — молоко, значит, сама притащила.

И то ли нюхом чуяла, то ли следила как-то, когда наши молодые должны нагрянуть. Только машина на повороте засеребрится, а Танька уж бежит — нарядная, умытая до блеска, так и светится своей щербатой улыбкой:

— Лёнь, Лёнь… Лёнь приш… Лёнь здеся…

Мы, конечно, посмеивались. Не обидно так, в меру. Иру подкалывали разлучницей. Ира тоже смеялась.

Танька, кстати, до сих пор никого из нашей семьи по имени не зовёт. Я у неё Лёнь-брат, мама наша Лёнь-бабка, папа — Лёнь-дед. А вот Ирину, пожалуй, она и вовсе никак не называет. Стесняется.

Года два мы вот так все смеялись, а потом начались какие-то перемены. Лёня зачем-то продал свою адвокатскую контору, но не пошёл в политику, а занялся коммерцией. Причём как-то много у него сразу было проектов — один за другим, и всё больше неудачные. То земельными участками где-то в области торговал, то какой-то пирожковый завод строил, то сеть летних кафе открывал, то вдруг автомобили из-за границы перегонять стал. Мои родители, помню, тогда удивлялись, какой, оказывается, у Лёни характер неспокойный. А мы-то думали, что, глядя на семейную жизнь дочери, можно тихо перекреститься.

Ира всю эту петрушку воспринимала с молчанием сфинкса. В смысле, нам перемены в деятельности мужа никак не комментировала. Что там она ему самому говорила — нам сие неведомо. Могу только сказать, что сестра моя человек вспыльчивый, но потрясающе добрый. Может, конечно, и было чего, может, когда-то не поддержала она его где-то в чём-то. А вот только однажды он мне разоткровенничался после какого-то праздника, то есть, выпив немножко был. И сказал мне тогда Лёня:

— Эх, вот если бы не женился, подался бы я жить в лес или на озеро. Питался бы чем придётся — охотой, рыбалкой, грибами. Красота.

Бывает. Устаёт человек от цивилизации. Особенно если деятельность бурная. Я — ничего, хотя, конечно, как брата, слегка зацепило: «если бы не женился».

И так несколько лет. Мечется наш Лёня, из крайности в крайность бросается: то похоронная контора, то наоборот, организация праздников. И то ли не везёт ему, то ли обманывают его все и обворовывают, а только чувствуем мы — дело худо. С каждым разом всё мельче и мельче дело, всё опаснее и опаснее авантюра. Стала тут и Ирка проговариваться, что они уже и в долги влезли, вот и «Форд» сначала на «Волгу» подержанную сменили, а потом и вовсе без автомобиля оказались. Стали на папиных «Жигулях» в деревню приезжать. Ирка сынишку Ваню трёхлетнего в сад отправила, сама в школу работать вернулась.

И кто его теперь разберёт, что там раньше было: курица или яйцо. Неудачи профессиональные или наследственная алкогольная зависимость — в общем, порочный круг. И вот стал нетрезвый Лёня всё чаще к нам домой заглядывать, денег одалживать, а то и на ночь оставаться. Потом надолго исчез, Ирка говорила, что он где-то в деревне работает, опять что-то строит. А сама худющая, злая, нервная стала, всё на учеников жалуется, и чуть не плачет. А чем мы помочь можем? Ученики — дело серьёзное.

И вот как-то зимой отправился я зачем-то на дачу. Сюда, в деревню, в смысле. Что-то забрать нужно было из вещей, не помню. Захожу в дом — мама дорогая! Нет, я тогда, конечно, покрепче выразился. Дома вонь, грязь, пивные банки пустые прямо вдоль стены набросаны. Сидит наш ухоженный красавец перед телевизором и в одно лицо какую-то дрянь пьёт. В тулупище рваном, в папиных тренировочных штанах времён сватовства, наверное, к маме, в резиновых сапогах, лицо опухшее до неузнаваемости, а с волос свалявшихся чуть ли, извините, вши не валятся.