Расследователь. Предложение крымского премьера

– Андрей Викторович, - напомнил о себе Перемежко.

Задумавшийся Обнорский откликнулся:

– Да, да, Василий Василич... я слушаю вас.

– Так вы готовы?

– Конечно.

– Очень хорошо. Но вы, наверно, догадываетесь, что будут некоторые условия...

– Диктофонная запись разговора?

– Да, - ответил Перемежко.
– Мы позволим вам сделать эксклюзивное интервью, но на двух условиях. Первое вы уже знаете: диктофонная запись, которая поступает в распоряжение следствия. Второе условие конфиденциальность. Та информация, которую сообщит вам Гвоздарский, не может быть обнародована без согласия МВД.

Андрей задумался, потом сказал:

– Василий Васильич, мою предстоящую беседу с Гвоздарским вы сами назвали эксклюзивным интервью... Понятие интервью предполагает право журналиста на обнародование.

– Это исключено, - жестко ответил Перемежко.
– Вы отлично понимаете, что беседа с Гвоздарским возможна только на наших условиях: диктофон и неразглашение... Если вы не согласны, то...

– Я согласен, - сказал журналист Обнорский.

* * *

– Я согласен,- сказал Обнорский.- Когда встреча?

– Сейчас. Откладывать нельзя.

– Что - он действительно так плох?

– Медики не дают никаких гарантий... Если вы готовы, я пришлю за вами машину. Диктуйте адрес.

– Спасибо, я доберусь сам.

– Вы что, - изумленно спросил Перемежко, - не доверяете нам?

– Ерунду говорите, Василий Васильевич, - ответил Андрей, раздражаясь. Я в гостинице "Турист", но машину присылать не надо, доберусь сам... куда ехать?

...Обнорский, Перемежко и контролер шли по коридору тюремной больницы. Андрей вспомнил, как он впервые попал в подобное заведение. Это было восемь лет назад в Санкт-Петербурге. В областной тюремной больнице имени Гааза умирал старый законный вор Барон. Барон боялся унести в могилу тайну похищенной из Эрмитажа картины и сам искал контакта с журналистом Серегиным...

"История повторяется, - думал Андрей.
– Снова - тюремная больница, снова - умирающий человек... Конечно, Гвоздарский - это не Барон. Но все равно - история повторяется. Неотвратимо, жестоко, подло".

Перемежко тронул Обнорского за рукав. Андрей повернулся к нему. Контролер-прапорщик ушел вперед, полковник и журналист остановились в коридоре. Василий Васильевич сказал:

– Я, Андрей Викторович, еще раз обязан напомнить тебе о неразглашении.

Андрей кивнул. Перемежко смотрел пристально, в упор. Сейчас он не был похож на усталого бухгалтера. Из-под безобидной бухгалтерской внешности выглядывал умный, жесткий, битый жизнью оперативник.

– Вопрос о твоем участии в этом деле решался на очень высоком уровне. Ты иностранный журналист... некоторые считают, что не только журналист... Я поддержал решение о допуске тебя к Гвоздарю. Если ты нарушишь наши договоренности, меня вышвырнут из МВД как щенка.

– Я все понял, Василий Василич,-сказал Андрей.

– Разговаривать с Гвоздарским будешь один на один. Под вашу беседу специально освободили палату. Гвоздарь плох, сколько времени вам отпустит медицина, я не знаю... Кассету по завершении разговора сразу отдашь мне. Диктофон у тебя в порядке?

– Всегда в порядке, - сухо сказал Обнорский. Андрею дали белый, застиранный халат с заплаткой на рукаве. Халат был маловат, и Андрей просто набросил его на плечи. Врач брюзгливо сказал Перемежко:

– Вы, полковник, присягу давали?

Василий Васильевич удивленно посмотрел на врача, кивнул.

– А я, - продолжил врач, - давал клятву Гиппократа... Сейчас вы толкаете меня на нарушение клятвы. Я иду на это под давлением вашего генерала и только потому, что Гвоздарский, скорее всего, не жилец.

– Врач повернулся к Обнорскому: - Двадцать минут, молодой человек.

– Да, доктор.

– Для того, чтобы он мог говорить с вами, я сделал ему инъекцию, которая фактически подталкивает его к могиле... вам понятно? Вам знакомо выражение "non nосеrе"*?

* Не навреди (лат.),

– Да, доктор.

Гвоздарский лежал один в плотно заставленной койками палате. Белая марлевая повязка на голове резко контрастировала с желтым скуластым лицом. Лихорадочно горели глаза. Темные, живые. Обнорский посмотрел в эти глаза и подумал, что врач не прав, что не должен раненый бандит умереть.

Андрей присел на табуретку возле больничной койки. Врач посмотрел на капельницу, на Гвоздарского, на часы.

– Двадцать минут, - сказал он Обнорскому и вышел.

Скрипнула дверь, и стало очень тихо.

– Здорово, Араб, - сказал Гвоздарский. И даже попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой.

Андрей не мог знать, какой псевдоним ему присвоил покойный Заец, но как-то сразу догадался, почему Гвоздарский назвал его Арабом.

– Здравствуй, Станислав, - сказал Андрей.

– Граната не взорвалась, - произнес Гвоздарский.

– Я знаю, - ответил Андрей.

– Граната не взорвалась... иначе мы бы с тобой не поговорили.

– О чем ты хотел со мной поговорить, Станислав?

– Ты зови меня Гвоздем. Я от имени-то своего уже отвык. Если хочешь, можешь Монголом звать.

– Хорошо, - ответил Андрей.

– Подохну я видно... слышь, Араб, чего Айболит говорит: подохну я?

– Говорит, что шансы есть, - соврал Андрей.

– Врешь, братуха... Он и смотрит на меня, как на жмурика. Уже похоронил.

Андрей не знал, что ответить, и промолчал. Гвоздарский вздохнул. Вазелиновые скулы блестели.

– Дай закурить, Араб.

– Тебе же нельзя.

– Теперь мне все можно... Это у меня уже третья травма головы-то. Мне еще в Гудермесе, когда прикладом по голове отоварили, врач сказал: "Бросай войну, Гвоздь. Третий раз в жбан залепят - помрешь". Вот... Залепили. Дай, Араб закурить. Теперь мне все можно.

Поколебавшись, Андрей вытащил сигарету. Прикурил и вставил в бледные губы на заросшем щетиной лице. Гвоздарский затянулся. Раз, другой, третий... закашлялся и уронил сигарету. Андрей быстро подхватил ее с одеяла.

– Ух, - сказал бандит, - хорошо. Я почему тебя позвал? Я ведь знаю, что все равно подохну... меня уже в аду на довольствие поставили. Хочу рассказать про грузина. Тебе хочу рассказать... понял?

– Да.

– Это я тебя гонял по Владимирскому спуску. Помнишь?

– Еше бы. Я уж думал, что мне кранты.

– Не... команда была только покалечить. Но ты шустрый оказался.

– А кто дал команду?

– Косой.

– Заец?
– уточнил Андрей.

– Он, сучара. Комитетчик бывший... ну да хрен с ним. Я тебе про грузина хочу рассказать... только тебе. Я к тебе присмотрелся. Вижу: крепкий мужик. С характером. С хребтом... Я книжки твои читал. Думал: мало ли чего написать можно! Теперь понял: дело пишешь. Может, обо мне напишешь... Напишешь, Араб?