Растоптанные цветы зла. Моя теория литературы

В полной мере все сказанное мной относится и к мужчинам и к женщинам. Невозможно, конечно, отрицать видимые успехи западных феминисток или же профсоюзных движений по защите прав представительниц слабого пола и трудящихся, но все эти успехи, скорее всего, так и останутся видимыми, то есть имеющими к всегда несколько скрытой от глаз реальности весьма слабое отношение.

Этим миром правят инстинкты, а не идеология! Поэтому лучше вообще не грузить себя различными идеями, и тогда, возможно, твоему взору откроются достаточно занимательные вещи. Я вполне допускаю, кстати, что идеи порождаются людьми из благих намерений и, возможно даже, на инстинктивном уровне, но тогда это – неправильный, искаженный цивилизацией инстинкт, который только мешает созерцанию истины.

Некоторые считают литературу чуть ли не собранием идей или же сферой борьбы различных идеологий, однако я так не думаю. Впрочем, я уже давно не читаю того, что пишут о литературе критики и литературоведы, и поэтому имею крайне слабое представление о том, как, по их мнению, она устроена. Зато я заметила, что поэты, в отличие от тех же прозаиков, практически всегда перемещаются группами, существуют внутри этих групп и никогда далеко от них не удаляются, то есть у них тоже очень хорошо развит стадный инстинкт. Я бы даже сказала, что в этом смысле поэты сегодня находятся приблизительно в таком же отношении к прозаикам, как мужчины – к женщинам, или же буржуазия – к трудящимся. Только этим, видимо, и можно объяснить то, что поэзия до сих пор жива, а сами ее творцы достигают результатов, вполне сопоставимых с успехами представителей других литературных жанров, куда более занимательных и популярных среди читателей.

Вспомним хотя бы Бродского и Солженицына. Эти два литератора достигли максимального признания, в том числе и на международном уровне: они оба удостоились Нобелевской премии, что и делает их фактически равновеликими фигурами по степени известности у широкой публики, вне зависимости от конкретного содержания их творчества. Один из них, как известно, был поэтом, а другой – прозаиком. Поэтому их пример, как мне кажется, способен достаточно наглядно проиллюстрировать мою мысль. После смерти Бродского выяснилось, что у него при жизни было просто какое-то фантастическое количество друзей, тогда как о Солженицыне этого не скажешь. Возможно, Солженицын просто пережил большинство своих знакомых – это обстоятельство, действительно, несколько затемняет ситуацию, – но мне почему-то кажется, что, и умри он гораздо раньше, лет так в пятьдесят, все равно картина была бы приблизительно та же: друзей бы почти не осталось – одни поклонники.

Так вот, как я уже сказала, я с трудом себе представляю, как описывают современную литературу критики. А точнее, я не знаю всех подробностей и деталей, хотя в целом нисколько не сомневаюсь, что они говорят исключительно о видимом, а не о реальном. Ибо в задачу критиков как раз и входит завернуть в более-менее привлекательную обертку какой-нибудь уже совсем несъедобный и залежавшийся продукт, каковым в данный момент и являются стихи. Кроме того, критики обращаются к читателям, то есть к наиболее активной и привередливой части общества потребления, поскольку роль желудков у них выполняют мозги, всегда считавшиеся чуть более сложной составляющей человеческого организма. Так что деталей я не знаю, но приблизительно в самых общих чертах об оценках состояния современной литературы, высказываемых так называемыми специалистами, догадываюсь. На самом же деле, реальное положение дел таково. Поэты все больше сбиваются в стада, а прозаики, по крайне мере некоторые из них, пока еще могут позволить себе держаться несколько особняком. Более того, я заметила, что если прозаик постепенно ассимилируется в каком-нибудь творческом коллективе, то со временем он тоже может перейти на стихи. Просто для этого ему необходимо почувствовать рядом с собой локоть товарища и ощутить себя в сравнительной безопасности от окружающего мира. И это понятно: в смысле, понятно его стремление сменить сферу деятельности. Ясно ведь, что самый обычный набор текста отнимает у человека, сочиняющего прозу, значительно больше сил, чем весь процесс написания стихотворения у поэта, поскольку в романах и повестях все-таки элементарно больше букв. Это и делает занятие поэзий в современных условиях гораздо более удобным и практичным. Другое дело, что позволить себе такое могут далеко не все.

Причины, из-за которых современная литература стала развиваться именно так, в принципе не столь уж и существенны. Ибо куда важнее знать, что именно происходит вокруг нас, а не почему. Последнее не имеет особого значения еще и потому, что сколько бы люди не рассуждали об истоках того или иного явления, они все равно не смогут ничего никогда изменить. Тогда как осознание реальности способно хотя бы немного помочь им в ней ориентироваться. В данном случае можно предположить, что занятие прозой на протяжении девятнадцатого и отчасти двадцатого столетий было во многом именно мужской прерогативой – особенно, конечно, в девятнадцатом веке. Поэтому со временем и само слово «прозаик» стало если не синонимом «мужчины», то, по крайней мере, начало вызывать вполне устойчивые ассоциации с особью мужского пола, ну, разве что с несколько отклоняющейся от нормы квадратной головой. Классическим примером такого прозаика является Лев Толстой, как, впрочем, и уже упоминавшийся тут Солженицын. Так что личности, посвятившие себя прозе, скорее всего изначально гораздо меньше нуждались в каком-либо дополнительном объединении, чем поэты, поскольку вполне могли опираться на укорененное в мужской природе чувство солидарности. А вот поэзия, наоборот, со временем стала чуть ли не женским занятием – чем-то наподобие вышивания или вязания. Парадоксальность же ситуации заключается в том, что обкатанные веками представления о поэзии, в соответствии с которыми настоящий поэт должен быть подчеркнуто одинок и далек от людей, теперь вступили в слишком явное противоречие с природной разобщенностью женщин, в том смысле, что такое сочетание фактически обрекало поэзию как жанр на полное исчезновение, поскольку делало ее абсолютно бессильной перед лицом грубых и стихийных сил природы. И вот тут, наконец, у сочиняющих стихи индивидуумов – преимущественно женщин или же, на худой конец, бледных женственных юношей – и заработало то, что академик Павлов, насколько я помню, называл, приобретенными инстинктами, ибо создавать какую-либо новую идеологию и призывать поэтов объединяться в данном случае просто-напросто означало бы уничтожить ее как жанр, правда, уже не перед лицом природы, а в глазах читателей, которые, лишившись своих романтических представлений, отказались бы ее потреблять. А поскольку занятие поэзий во многих отношениях все-таки является гораздо более практичным и удобным, чем проза, то в ее полном исчезновении никто из ее творцов не был заинтересован. Поэтому, вероятно, и те слабые попытки объединить поэтов в группы под знаменами различных идей, как это происходило, например, в начале двадцатого века, когда на смену символистам приходили акмеисты и т. п., так и не получили дальнейшего развития. Поэты, как и современные политики, более не нуждаются в каких-либо идеях, так как могут спокойно опереться на свои инстинкты. Более того, обозначившийся было дисбаланс по половому признаку между жанрами сейчас тоже в значительной степени преодолен. В частности, в настоящий момент можно уже наблюдать, как ряды поэтов опять начали пополняться представителями «сильного пола», в том числе и из бывших прозаиков с нестандартными головами, в то время как прозаиками теперь довольно часто становятся женщины. Последнее обстоятельство я объясняю еще и тем, что женщины гораздо больше наделены способностью к быстрому набору больших объемов текстов на компьютере. Не случайно ведь Достоевский, который жил еще во времена, когда писателям приходилось водить пером по бумаге, ближе к концу жизни пришел к тому, что стал диктовать романы своей жене, то есть фактически использовать ее в качестве живого компьютера. И тем самым он, между прочим, значительно предвосхитил многие процессы, которые происходят в современной литературе, в то время как его идеи оказали на нее абсолютно ничтожное влияние.

Глава двадцать седьмая Пытка скукой

Человеческий мозг устроен таким образом, что не выносит, когда в него повторно пытаются загрузить одну и ту же информацию. Он ее отторгает! Причем процесс этот достаточно болезненный. Попробуйте кому-нибудь хотя бы в шутку начать объяснять, как ему после работы следует добираться до собственного дома – он тут же начнет нетерпеливо ерзать на стуле. Поэтому пытка скукой, вероятно, является одной из самых изощренных. Я бы, например, на месте следователя, желая расколоть подозреваемого, помещала того в специальную комнату наподобие «музыкальной шкатулки», только вместо неприятных шумов, скрежета железом по стеклу и громкой однообразной музыки запускала бы записи с хорошо известной подопытному информацией о том, как нужно заваривать кофе, варить яйца, заказывать книги в библиотеке или же покупать жетончики в метро. Уверена, долго бы он не выдержал.

С некоторой грустью приходится констатировать, что если вы получили более-менее сносное образование, кое-что прочитали и т. п., то вам явно не повезло и на протяжении своей жизни вам в той или иной мере придется постоянно подвергать себя подобной пытке. С юных лет вы будете наблюдать, как окружающие вас люди сначала очаровываются, а потом разочаровываются в коммунизме, перестройке, демократии, приватизации, западном образе жизни, постмодернизме, гербалайфе, авангарде, любви, мужчинах, гламуре, честности политиков, духовности высшего общества, экранизациях Булгакова, Дэна Брауна и, наконец, в людях вообще. Причем делают это они всегда почему-то неизменно гораздо позже, чем вы, а слово им всегда предоставляется чуть раньше, поэтому вам остается только дергаться, постоянно натыкаясь на людей или телевизор, полностью избавиться от которых вам все равно никогда не удастся. Помню, когда-то в Казанском соборе располагался музей религии и атеизма, где среди прочего была просто замечательная экспозиция, посвященная разного рода орудиям пыток: всякие там дыбы, «испанские сапоги», «ведьмины кресла» с гвоздями, пугающего размера щипцы, кандалы, клинья, ножи, ножницы, иглы… Этот музей всегда был одним из моих самых любимых ленинградских музеев. В детстве я могла проводить там целые дни, до самого закрытия, и никогда не уставала от созерцания этих замечательных предметов. Не знаю, что стало с ним теперь. Скорее всего, он закрылся, так как Казанский собор вернули Церкви. Но если бы он сейчас существовал, то я бы обязательно добавила туда еще и фигуру человека, намертво привязанного к абсолютно мягкому и комфортному креслу безо всяких гвоздей, но расположенному напротив постоянно включенного телевизора. Восковое лицо этого господина было бы отмечено печатью глубочайшей скуки и отвращения.

Мне много раз приходилось видеть, как зрители с остервенением громко хлопают сиденьями кресел, покидая фильмы и спектакли, которые они не в состоянии досмотреть, однако подлинная причина своей реакции на происходящее им самим часто так и остается неясной, поскольку определения типа «плохой фильм» или «бездарная книга» мало что объясняют. Причина же чаще всего заключается все в той же избыточности информации. Вот только что случайно натолкнулась в популярной среди петербургских домохозяек газете с телеанонсами на то, как один совсем незлобный и безобидный журналист вдруг взял, да и ляпнул «французский актер Ален Делон». Ерунда, казалось бы. Что тут такого? Но все далеко не так просто. Хотя сам этот журналист, скорее всего, и не подозревает, что мог одним только этим уточнением «французский» задеть самолюбие читателей газеты, пусть даже не слишком просвещенных в вопросах кино, но наверняка считающих для себя унизительным держать дома газету со статьей, предназначенной для совсем уж полных профанов, которым не известна не только основная профессия, но и национальная принадлежность Делона. Приведенный мной пример несколько «из другой оперы», однако именно такими «ненавязчивыми» уточнениями, пояснениями и деталями всегда бывают переполнены самые ужасные книги и фильмы, дочитать или досмотреть которые до конца обычно бывает просто физически невозможно. Столь же невыносимо тяжелой для человека иногда становится и собственная жизнь.

Присутствие подобной избыточной информации в искусстве – одна из самых характерных отличительных черт плохого стиля, который для писателя и художника является примерно тем же, что дурное воспитание для обычных людей. Все относительно, естественно. Хорошее воспитание, как и стиль, всегда предполагает следование правилам какого-то определенного круга людей. И упомянутый мной выше журналист задел эстетические вкусы исключительно читателей своей газеты. Причем сделал это, нисколько не сомневаюсь, не нарочно. Забавно, что и плохой писатель, и дурно воспитанный человек редко кого-либо намереваются специально обидеть и к окружающим чаще всего относятся вполне добродушно. Поэтому все это, разумеется, не стоит путать с сознательным эпатажем, дендизмом и т. п. Мало того, описанная мной выше длящаяся годами пытка скукой вполне способна превратить современного художника в утонченного стилистического садиста, который будет настроен к окружающим его людям далеко не столь благодушно, как они к нему. Ибо на их непосредственную любовь и благожелательность ему, увы, действительно очень трудно ответить чем-либо иным, кроме отвращения и ненависти. Естественно, я сужу по себе самой. А иногда мне даже кажется, что, когда я сажусь за письменный стол, то в руках у меня вовсе не перо, шариковая ручка или «клавиатура», а настоящий скальпель, которым я сейчас начну резать по живому, дабы вырывать кишки и другие ценные органы у надоедливых жалких людишек, которые случайно или же из-за глупого любопытства когда-нибудь решат открыть мои книги.

Вместо эпилога Так когда-то говорил Заратустра

***

От «Слова о полку Игореве» попахивает нафталином; какой-нибудь Тредиаковский уже тоже нуждается в переводе на современный язык; Карамзин, романтизм, народники, Гаршин, даже Чехов и Достоевский – все становится архаикой. Однако устаревают не только произведения и их авторы, но и целые жанры. Современный поэт, дабы не казаться смешным, вынужден сам постоянно шутить и посмеиваться над собой. Ирония – едва ли не главный симптом кризиса жанра. Но нет, вероятно, ничего более замшелого и вышедшего из употребления, чем искусство произносить лаконичные глубокомысленные сентенции, вбирающие в себя полноту жизненного опыта говорящего. Даже не верится, что именно так когда-то говорил Заратустра. Тем не менее наступает момент, когда можно достать из шкафа покрытый вековой пылью предмет прабабушкиного гардероба, ибо он настолько устарел, что его формы уже не говорят окружающим ровным счетом ничего. Вот и я не вижу больше никакого смысла стыдиться своего умственного превосходства над остальными и отказывать себе в удовольствии облекать мысли в афористическую форму – никто все равно ничего не заметит.

***

Если в споре вам не хватает аргументов, не бойтесь ссылаться на авторитеты из далекого прошлого. Говорить можно все, что угодно, так как покойники не способны опровергнуть фраз, которых они не произносили. Например: «Никогда не лжет только тот, кто лжет самому себе». (Оскар Уайльд). Или же: «Не стесняйся признаться вслух, что ты кого-то не знаешь, тебя ведь тоже знают далеко не все» (Бернард Шоу); «Утонченность, не отягощенная эстетизмом, чаще всего свидетельствует о врожденной подлости» (Монтень);