Речитатив

– Мама, имей совесть! Маша за тобой ухаживает как никто. Мы тебя не отдали в дом престарелых, где люди просто заживо гниют. Маша твои – извини меня – засранные штаны стирает, а ты ее хаешь!

– Хватит! – оборвал Юлиан. – Валентин, выйдите, посидите за дверью. Ваше присутствие здесь полнейшая глупость… И с моей стороны тоже. Вам нечего здесь делать. Психотерапия – это разговор с глазу на глаз, когда человек делится своими сокровенными мыслями без того, чтобы чужое лицо вмешивалось и цензуру устанавливало.

– Это я-то чужое лицо?.. – он поднялся и с оскорбленным видом двинулся к двери, но затем подошел к Юлиану: – Мне надо в туалет.

Юлиан протянул ему ключ.

– Где туалет?

– По коридору направо, сразу за лифтом.

– Я вернусь, – пообещал он, бросив напоследок обиженный взгляд сперва на Юлиана, потом на мать.

Чудо

– Курить пошел, – сказала старуха. – Как озлится, так курить идет. Две подряд выкуривает.

Юлиан промолчал.

– Знаю, о чем ты, доктор, думаешь… Мол, родного сына, как собачонку надоевшую пинаю… Это меня жизнь такой сделала. Когда он маленький был, я в нем души не чаяла, первенец все же. А потом стал каким-то мелочным не по годам. Он в двадцать лет как старик расчетливый был, братику младшему Андрюше конфетку жалел. Везде копилки прятал: в какой медяки, в какой леденцы – и всё для себя. Он и от слепоты меня спасти мог. Да пожадничал. Я еще в России начала слепнуть, там врачам надо было дать взятку, они бы хорошую операцию сделали, а он пожалел – вот меня и покалечили. А в Америке уже сказали: сильно запущено, опасно и такое всякое… Только он-то не знает, что я все вижу. И этот надутый, к которому он меня водил – Варшавский, тоже не знает, что я лучше него мир вижу.

И в будущее могу заглянуть. Но мне Бог только иногда это дозволяет. Словно есть такая потайная дверь… и она редко, когда открывается. Мне, знаешь, сынок, сон снился однажды: вижу, что-то светится в саду на ветке, подхожу ближе, а это почка на ветке набухает, и мне интересно увидеть, как она раскрываться будет, и тут замечаю – не почка это, а мой собственный глаз на меня смотрит, ворочается, как дитя в колыбельке, и вдруг, он как взорвался и в серафима обратился всевидящего, я чуть не ослепла, а он взял меня за руку… повел и куда-то пальцем показал… Гляжу – а там Андрюша, сынок…

Она замолчала и слегка подняла руку, шевеля пальцами, словно нащупывала кого-то, чье присутствие было ей в этот миг необходимо.

– Фелица Николаевна, – сказал Юлиан, чувствуя, как что-то сдавило ему горло, – хотите, я музыку поставлю? Это входит в мою лечебную программу.

– Думаешь, музыка меня вылечит? – спросила старуха с улыбкой.

Он не ответил, а заглянул в свой список и включил проигрыватель. Это был короткий прелюд Рахманинова. Юлиан слушал его с компьютера, когда Виола только готовила запись. Было в этой вещи, написанной Рахманиновым вне России, что-то щемящее и тревожащее сердце своей светлой печалью: там трепетно прижималась к земле бесконечная степная дорога, однообразные, но милые сердцу узелки вязал и распутывал усталый колокольчик, и таяла в белесом воздухе кисея дыма над деревенскими избами…

Старуха сидела выпрямившись, положив на колени руки, и ее открытые глаза наполнились сиянием… Лицо словно помолодело, и когда она вдруг заговорила, Юлиан вздрогнул, потому что и голос у нее поменялся – исчезли старческие обертоны, капризные ворчливые четвертинки, осталась звенящая чистая нота непреходящей любви:

– Я сынок, когда рожала тебя, умерла на время. Тяжелые были роды. У меня послед не отходил. Крови много потеряла, и врачи меня уже мертвой считали, а меня сестричка одна, Царство ей Небесное, откачала. Но пока меня не было на земле, я все видела: и этот коридор длинный, и свет в конце, и такая на меня благодать сошла… Я вроде как знала, что между жизнью и смертью нахожусь, а потом, когда открыла глаза, мне говорят: «Вы, можно сказать, на том свете побывали, а теперь вам жизнь о себе напоминает…» и подносят ко мне тебя – махонького, красненького, орущего… Жизнь мою ко мне подносят…

Она замолчала. Слеза вытекла из невидящего глаза и медленно сползла по шершавой щеке к уголку ее губ, задержалась на мгновение и затекла в ложбинку. Когда она заговорила вновь, голос ее вернулся в свое обычное русло:

– А я и не сразу догадалась, что чудо в меня вошло. Вроде жизнь продолжается. Заботы… дети… у меня ведь уже двое было. Я через год после того, как Андрюшеньку родила, сидела дома, носки мужнины штопала, и вдруг – меня будто оглушило: все перед глазами поплыло и увидела мужа своего, как его волочат по земле и сапоги с него стаскивают. А к вечеру ко мне два офицера пришли, говорят: «Фелица Николаевна, горькая у нас новость…» А я уже знала… – она опустила голову, стала руками что-то нашаривать – Где-то сумочка моя, – растерянно пробормотала она. – Там платок мой.

– Сумки вашей здесь нет, я вам салфетку дам.

– А сумка, кажись, в коридоре осталась. Ой, Господи, там же все документы, деньги.

– Вы погодите секунду…

Юлиан вышел в коридор и увидел Валентина. Тот сидел на стуле с удрученным видом, сонливо посапывая и уставясь куда-то вниз. Сумку старухи он держал у себя на коленях.

– Матери вашей сумка нужна, – сказал Юлиан. – А вы минут через пять можете зайти, сеанс почти закончен.

Он вернулся в офис и осторожно положил сумку ей на колени. Она открыла сумку, достала аккуратно выглаженный платочек и уголком его прикоснулась к щеке. В комнате было тихо, музыка кончилась, и лишь отзвук последнего аккорда с его педальным резонирующим эхом держался в воздухе.

– Дай мне твою руку, сынок, – неожиданно сказала старуха.

Юлиан чуть привстал и протянул ей руку. Она взяла ее в ладони, и он поразился совершенной шелковистости ее пальцев, снаружи морщинистых, истощенных – внутри гладких, как речная галька, нагретая солнцем.

– У тебя хорошая любовь есть. Она тебе в радость, долго тебя согревать будет и двух деток тебе подарит. Девочку и мальчика. Мальчик родится первым. Ты смеешься сейчас… что, думаешь, не чувствую, думаешь, старуха опять бредить начала? А я вижу, я сейчас так вижу, как никогда. Месту этому спасибо. Музыке спасибо. И Богу, что глаза мне открыл.

В дверь осторожно постучались, и в проеме возникло несчастное лицо Валентина. Юлиан кивнул ему и показал на стул. Он немного подождал и, словно продолжая прерванный разговор, сказал:

– Напоследок хочу вам вот что посоветовать: чаще вспоминайте все то светлое и хорошее, что было в вашей жизни. Постарайтесь уйти от неприязни, раздражительности – всего, что, накапливаясь, становится причиной многих наших конфликтов… Живите картинками прошлого, не ищите справедливости в сегодняшнем дне. Вы ее не найдете.

– Да уж постараюсь, – кивнула старуха и добавила: – А вы не обессудьте, что не могу по нищете своей вам воздать, но, что есть – от всего сердца даю…

С этими словами она достала из сумочки стодолларовую купюру и положила на журнальный столик.

– Не надо, – сказал Юлиан, – консультация была бесплатной.

– Нет уж… – отозвалась старуха. – За добро надо платить добром, а как я – старая да слепая могу отплатить, каким таким добром? Жизнь мою я тебе рассказала. И мне легче стало, у меня вроде как упал камень с сердца.