Речитатив

– Я вам даю тридцать секунд, после чего вы сядите на мамино место…

Валентин слегка побагровел, руки его дернулись в непроизвольном объяснительном жесте, и он, почесывая пятерней шею, скороговоркой произнес:

– Мамаша моя увлекается этим делом… Я имею ввиду – це два аш пять о аш.

Юлиан с недоумением посмотрел на него, потом догадался, но решил свалять дурака.

– Поваренная соль, что ли?

– Доктор, – с укоризной сказал сынок. – Это же школьная химия.

– Понятно. А сейчас поменяйтесь с мамой местами.

Валентин еще больше побагровел, засопел, встал с диванчика и с обиженным видом подошел к матери, подал руку и не спеша подвел ее к Юлиану.

Старуха

Теперь Юлиан мог рассмотреть ее получше. В ней осталось, несмотря на слепоту, щемящее, едва уловимое очарование молодости. Черты лица у нее были правильные, а нос – который обычно к старости удлиняется и меняет очертания, сохранил свою деликатную, почти прямую линию с небольшим подъемом, открывающим маленькие ноздри. Неизвестно, какого цвета были у нее глаза. Они выцвели, помутнел зрачок, пораженный катарактой, и блеск ушел; глаза стали похожи на полевой шпат, на что-то принадлежащее уже земле, а точнее – небу. Хотя между нею и Юлианом расстояние было примерно полтора-два метра, он уловил легкий запах алкоголя, исходивший от старухи. И, слегка улыбнувшись, спросил:

– Так что же тревожит вас, Фелиция… извините, отчество забыл?

– Фелиция Николаевна, – подсказала она. – А вы можете просто говорить Фелица. Меня так в дому звали. И муж меня всегда так звал. Фелица – значит счастливая. А мужа моего звали Ваня. Вот и любил он говорить: счастье у меня всегда под боком. – она засмеялась. – Он меня и нашел по имени. Я во время войны при госпитале медсестрой была, он услышал – кличут: Фелица да Фелица, а ему сперва послышалось милицию зовут – и решил, дай-ка посмотрю, что это за милиция такая.

Она опять засмеялась очень тихо и непринужденно.

Валентин чуть приподнялся со своего стула, прислушиваясь к ее смеху, и тут же сел обратно.

– Он у меня хирургом был на фронте и потом после войны… Убили его в пятьдесят втором году бендеровцы.

Сказав это, она еще продолжала улыбаться, словно память прокручивала перед ее глазами самые светлые минуты жизни, отвергнув черный креп скорби.

– Мама, – подал голос сынок со своего места, – его литовские лесные братья зарезали. Он же под Шауляем служил, на точке в лесу.

– Вот и я говорю: бендеровцы. А лесные они братья или из городских – никакой роли не играет, – не поворачивая головы, упрямо возразила старуха.

– А знаете, мой отец тоже был военным хирургом, сперва на войне, потом в Харькове служил, – сказал Юлиан. – Правда интересное совпадение?

– А как фамилия-то ваша, – заволновалась старуха. – Может, они с Ванечкой знакомы. Отец-то где воевал, на каком фронте?

– Вот этого не знаю. А спросить не у кого. Давно все было, Фелица Николаевна. Очень давно.

– Очень… – повторила она, продолжая улыбаться. – А душа болит.

– Да, эликсира от душевной боли не существует… Разве что забвение, но полное забвение не свойственно человеческому организму, поэтому боль души говорит о хорошем свойстве, которое, к сожалению, не у всех в крови… – произнеся эти слова, Юлиан бросил взгляд на Валентина, который сидел с напряженным видом, прислушиваясь к разговору, чуть повернув голову набок, и к лицу его прикипела злая настороженная маска.

– Я вот хотела показать вам … – она пробормотала что-то вроде молитвы и открыла висевший у нее на груди маленький медальон в форме сердца.

– Тут Ваня – муж мой, и Андрюшенька, сынок… Вот, посмотрите, они на одной фотографии вместе. Это так я попросила, и мне Федоренко, Сергей Петрович, сделал, он их в одну фотографию перевел, потому что сынок мой родился в 1953 году, а Ванечку через год убили…

– Мама, – вдруг подал тоскливый голос Валентин. – Чего ты доктору это все рассказываешь? Ему не это надо рассказывать…

– Я вас попрошу не нарушать течение сеанса, – прервал его Юлиан. – В кабинете должен находиться только пациент и никаких посторонних лиц. Видите инструкцию городского совета? – при этом Юлиан четко указал пальцем на висящий в рамке его собственный диплом психотерапевта, полагая, что на расстоянии Валентину все равно не разглядеть, что там написано. – Я сделал для вас исключение, но я же могу и призвать вас к порядку!

Последние слова Юлиан похоже произнес первый раз в жизни. Суконное «призвать к порядку» до этого просто не существовало в его лекисконе, но, выплыв непонятным образом откуда-то из детства, из коммунальной свары или магазинной очереди, вполне успешно сыграло свою упредительную роль.

Валентина перекосило. Он развел в стороны руки, словно хотел просить у Бога осудить Юлиана-отступника, но Бог безмолвствовал перед лицом документа в рамке.

– Андрей – это ваш старший сын?

– Младшенький. Валентин-то у меня получился сразу после войны, жить было негде, ютились в крестьянской хате. А тут я почувствовала, что беременна. Ванечка, после того как поженились, говорил, давай женушка подождем, обустроимся… вот тогда… Ну, а когда понесла – деваться некуда. Аборт Ваня ни за что не хотел, чтоб делала.

– Что же это такое… – дрожа от огорчения, произнес Валентин. – Ты еще расскажи, как меня пеленала, да сколько я тебе неприятностей в дальнейшем принес. Пусть посторонний человек все знает…

Он осекся, поймав тяжелый взгляд Юлиана.

– Какой же он посторонний? – спросила старуха. – Он доктор. Психотерапевт. Тоже вроде хирурга. Хочет мою рану зашить, чтоб не так болело.

Неожиданно лицо ее стало каменным и, четко разделяя слова и повысив голос, она сказала:

– А ты на мою пенсию живешь да еще по уходу получаешь, а все недоволен, все я тебе, твоя мать родная, не в родню, вроде приживалки я у тебя.

Валентин опять беспомощно развел руки, на этот раз не надеясь на Бога, а глядя с жалкой укоризной на Юлиана.

– Фелица Николаевна, – сказал Юлиан как можно мягче. – Жизнь, к сожалению, у нас складыватся не по расписанию, так уж повелось. Расписание только на бумажке выглядит красиво, а на деле поезда всегда опаздывают, сменщики не приходят вовремя, вы же знаете. А мир в семье – это лучшее лекарство от многих неприятностей такого рода.

– Да уж, мир… – проворчала старуха. – Невестка моя тоже красиво пела, когда в дом вошла: «Мамочка, да мамочка, чего принести, куда подать…», а теперь знают, что я от них завишу, что слепая и все болит у меня… Так они и терпят меня из-за пенсии. А то ведь такой доход пропадет, когда умру… Но я горбом своим чую все, о чем они думают. На глаза слепая, а что надо – вижу…

– Мама, да Бога ради…

– Сынок мой за мной шпионит. Это за родной-то матерью! Глядит, как бы не съела лишнего у них в доме, прячет всё, а мне тяжело ходить, у меня натоптыш на ноге, ступить не могу.

– Шпора у тебя, мама, – металлическим голосом поправил Валентин.

– Шпора и еще натоптыш, – упрямо сказала старуха. – А невестка – сказать стыдно – патлатая, по утру еле шкандыбает, лаптями пол метет, только и слышно, как зевает да охает, жизнь свою проклинает, да всё с намеками. В раковине посуды немытой гора. Солоха – вот и весь сказ…