Реквием
Шрифт:
Плохой быть интересно и легко. Иду, бывало, «руки в брюки», рискованные шуточки отпускаю, чтобы скрасить себе жизнь, или ору свою любимую «Цыпленок жареный, цыпленок пареный» и такую ощущаю свободу! Тебе такого не понять. Ты «Темная ночь. Только пули свистят по степи» вечно нудила себе под нос. А я другой раз после своих «подвигов» сбегу в лес, упаду в розово-лиловые облака душицы с золотистыми пятнами зверобоя – и ничего мне в жизни больше не надо! Благодать!
– Такое счастье мне было недоступно.
– Я понимала, что ты чувствовала себя ребенком, которому нет места в мире, среди людей без сердца.
– Ты тоже. Мне на самом деле часто казалось, что я слишком чувствительна, чтобы жить в мире несправедливости. Потом обнаружила, что в нем есть много
– И у матери тоже.
– Обидчивость с годами прогрессировала или затухала?
– По-всякому бывало. Не поручусь, что второй вариант преобладал.
– Не предполагала. Ты вроде бы не из тех, кто во всем и везде видит только худшее.
– Я понимала, что человек в жизни должен держаться за что-то доброе и радостное, чтобы он мог им хоть иногда насладиться. Да, еще один очень любопытный момент. Уже в три года я хотела всюду быть первой. Мечтала отличиться ярким поступком. Я жаждала первенства, и, скажем так, целенаправленно к этому стремилась, будто свыше мне предназначалось быть лидером. А оно принадлежало старшим. Меня не замечали, отодвигали в сторону. Я бесилась, настаивала. Меня наказывали. Родители никогда не шли мне навстречу… Но потом как-то раз оглянулась, всерьез сравнила себя с тобой, увидела реальность и ахнула.
Но Павлик Морозов мне всё равно не нравился. Не смогла бы я так… И Олега Кошевого не любила. Двойственность натуры в нем чувствовала, неискренность. Не понимала его.
– Сережка Тюленин мне тоже больше был по сердцу. Павел Корчагин – не от мира сего, но я всю жизнь была на него похожа. Золушкой в душе никогда себя не чувствовала.
– И не возгордилась? – добродушно поддела Инна Лену. Просто так, по привычке. – Я про пиратов любила читать. Капитаном хотела стать. О справедливости в мировых масштабах мечтала… Бабушке моей сначала революция не дала выучиться, потом дети пошли. А многострадальной матери – Отечественная война. Потом нелады в семье. Горбатились обе всю жизнь на нескольких работах за копейки. Жалко их.
Последние слова Инны прозвучали как стон.
– Мой отец всю жизнь порознь с матерью жил, а на кладбище они рядом оказались, – неожиданно сказала она и всхлипнула. – Может, теперь там у них царит особая атмосфера любви, тишины и покоя. Только теперь я поняла, что с годами ушедшие родные становятся все дороже. Любовь – ощущение необходимости, потребности в друг друге.
И уже в следующую секунду она разразилась потоком слез.
Такого Лене не приходилось слышать от Инны. Она испугалась за подругу, обняла ее и быстро перевела разговор на себя:
– А у меня не было привычки к сопротивлению. Ей не давали развиться, вот она и атрофировалась еще в раннем детстве.
– Ее выкорчевали из твоего характера, как старый трухлявый пень, вывели, как грязное пятно с одежды, – все еще всхлипывая, подтвердила Инна.
– А ты была соткана из противоречий. Грубость в тебе сочеталась с высокими помыслами, устремлениями и с тонкой чувствительной душой, а детская хитринка с самоотверженностью и бескорыстием. Всякая была: искренняя, честная, колючая. Далеко не ангел. Но ты хорошо приспосабливалась к любым условиям, к любой компании. Я так не умела. У тебя часто случались «приступы дурной правды». Это был протест, правота ни за что не отвечающего ребенка, не знающего тонкостей и подробностей жизненных ситуаций взрослых людей, с которыми сталкивала их судьба, мнение ребенка, понимающего одно: его обидели!
– А попав в передрягу, нет чтобы сознаться – маловероятно… не припомню такого, – я упорствовала в своих глупостях. А дело часто было в том, что взрослые преподносили мне не всю правду, а только одну ее сторону. Отсюда мой надолго затянувшийся апокалипсис. Прибивалась то к одной, то к другой компании. Полная свобода… на грани преступления и никакой серьезной помощи в воспитании. Можно обораться – не услышат, не поймут. То ли от неумения, то ли от равнодушия. Внимательный взрослый по одному
только жесту, как ребенок воспринимает боль или радость, может многое понять и сказать: «Не дрянь ты, просто не знаешь в чем твоя радость». Ребенку самостоятельно не сразу удается ее понять и разыскать. И все же наибольшим удовольствием для меня было отвернуться к стенке и мечтать, мечтать, сочинять себе настоящее детское счастье, недоступное пониманию взрослых. И у тебя такая же потребность была. Мечты были нашим убежищем, – тихим напряженным голосом пожаловалась Инна.– В отрочестве мое воображение и мечты уносили меня так далеко от внешнего мира, что с ними у меня была более реальная связь, чем с моим подлинным окружением. А в тебе тогда еще не сформированное благора-зумие не уравновешивало детское сумасбродство и безумствование. Но ты не всегда воевала с «врагами», часто искусно и находчиво прятала свою обиду за немудреной шуткой. Не злой, с выдумкой, с фантазией или иронией. А получая в ответ непонимание и отпор, мужественно сдерживала горькие слезы. И в мой адрес ты отпускала колкие шуточки, над которыми я же первая и смеялась, если, конечно, они не оскорбляли мой слух грубостью и пошлостью и не цепляли за самое больное. Такое случалось, когда ты на весь мир злая была. Я понимала твою боль и не обижалась.
А как-то в колхозной столовой, на току, я заметила, что берешь ты из общей миски, как и я, самый маленький кусочек мяса, а не как братья Антоновы. Те хапали по три, настороженно оглядывались и, давясь, торопились проглотить, не понимая, что лишают товарищей их доли. Куски на стол по числу работников подавались.
– Случалось, конечно, что и не напрасно меня «честили». И училась я через пень-колоду. В деревне учителя были понятливее, терпимее, добрее, а в городе меня дважды изгоняли из школы.
– Я хорошо училась, не потому что боялась опозориться перед классом, не для родителей старалась, получала знания для себя, для своего будущего. Я чувствовала, что тесна мне деревня. Я в ней задыхалась. Легко уезжала в город еще и потому, что не была привязана к земле. Крестьянство – состояние души, а во мне его не было изначально. Оно так и не привилось, хотя я умела ловко выполнять любую сельскую работу.
– Я не спешила расставаться с детством. Я его глупым образом продляла. Вопреки здравому смыслу хотелось подольше пребывать в том периоде детства, когда можно еще не слушаться, капризничать, ни за что не отвечать. И ты, и твоя немногословная бабушка порицали меня за это и за грубое, неуважительное словцо, мол, знай меру, знай черту, за которую нельзя переходить. Совесть во мне пробуждали. Я поражалась необыкновенной нравственной чистоте твоей бабушки. Святой считала. Мешала она жить плохим людям, раздражала их, заставляла вспомнить о заповедях. Все в ней было в меру и к месту – ни добавить, ни убавить. Как сейчас помню ее бесконечную отзывчивость. Очень она была расположена к людям. А мне говорила: «Запомни, в каждом человеке есть Божья частица добра. Мы рождаемся с ней, чтобы нести ее по жизни. И в тебе она есть. Каждый ребенок рождается с талантом. Ищи его в себе и дари людям». Верила в меня. А моя бабуля говорила: «Из дел праведных не построишь палат каменных». И тут же добавляла грустно: «Но и без них нельзя. Не всё о себе только думать, и о других надо бы».
Глупая я была. С пугающим постоянством оказывалась неправой. Опомниться не успевала, как снова и снова попадала в дикие истории.
– Ты была заводилой. Вокруг тебя все сразу оживало. У тебя было несметное количество друзей.
– А ты была душой класса.
– Не думаю. Просто я внешне была веселой. Мы с тобой смотрели друг в друга, как в зеркало. Мне хотелось твоей уверенности, а тебе – моей правильности. Кому чего не хватало…
– Что тебя освободило от зажатости?
– Освободило? Я до сих пор живу в состоянии постоянного преодоления. Когда меня уж слишком сильно достает окружающая действительность, я, как и в детстве, «проваливаюсь» в книги отдохнуть от происходящего. Говоря словами ученого Дмитрия Лихачева, они – моя «внутренняя эмиграция».