Реквием

– Человек становится взрослым, когда перестает предъявлять претензии к своему детству. Так?

– Я это почувствовала, поступив в университет. Но мне до сих пор стыдно за свое поведение в школе. Учителей зря обижала своей вертлявостью на уроках. Я боролась с собой, но не всегда успешно. Что-то наша машина времени упорно уносит нас сегодня назад, в прошлое, – заметила Лена.

– Она застряла в детстве. Мы будто остались в том измерении. Драмы детства…

– Они все равно несут в себе зерно надежды. И мы верим.

– Люди, оберегая себя от стрессов, придумали массу добрых примет и фраз. И хорошо, – усмехнулась Инна. – Воскрешая события тех лет, я не могу понять, почему некоторые из них канули в безвестность, а другие четко отпечатались в мозгу. Как память выбирает то, что для меня существенное, а что нет?

– Помнишь, у Ахматовой? «У памяти хороший вкус». Она отбирает лучшее.

– Вместе с детством ушли из нас безудержность и сиюминутная значительность каждого дня. И я должна признать, что…

Инна на полуслове остановила себя. И вдруг сказала странно тихим, с легкой дрожью голосом:

– Знаешь, я отца перед самой его смертью в церкви встретила. Наверное, почувствовал, что наступает время уходить в одиночество. Молча стоял, опустив голову. Может, каялся или думал о том, что все мы т а м встретимся. Я была бы приятно удивлена, если б «в мире другом друг друга они не узнали», потому что между рождением и смертью у него ничего не было, кроме любви к себе.

– Деревенские сноровистые, ухватистые дети сильно отличались от городских. В них была какая-то естественная направленность на полезные и правильные дела. Теперь некоторые с иронией сказали бы, что у них было стремление работать не только ради семьи, но и на благо Родины. Надсаживались на работе и думали о том, что останется после них потомкам. И это была правда.

– Городским детям сложнее прививать тезис: «Научиться с детства трудиться – ключ к счастью. И тогда никакая работа не страшна», – заметила Лена.

– Ну, если помыть посуду за собой – великий труд! И всё же я никогда не понимала фразы: добровольный осознанный домашний труд, – рассмеялась Инна. – Дети и внуки наших городских сокурсников не из числа золотой молодежи. Копят знания, а не деньги, вкалывают, ищут себя. Презирают избалованных, не уважают тех, кто должным образом не справляется с обязанностями или хочет проехаться за чужой счет. Раз я слышала, как мой старший племянник втолковывал своему другу: «Напился, вырубился, выпал из времени и соображения. Потерял деньги, время, здоровье. А что получил? Кайф, сомнительное удовольствие? Неравноценные траты. Душевная пустота и пьянство у тебя от безделья. Если с детства взрослые в тебя ничего приличного не заложили, так теперь сам добирай недостающее». Я чуть не расплакалась от умиления.

– А помнишь, в седьмом классе тебя словно подменили. Из коктейля мальчишеского сумасбродства, из необузданного стремления к справедливости и много чего другого, пророс и распустился нежный чудный цветок.

– А мать «депортировала» меня в город, где я потеряла свободную деревенскую жизнь. Мне бы еще хотя бы на годок остаться в деревне, может, и не случилось бы беды, после которой я долго наращивала в своей душе желание жить.

– Она испугалась за тебя, потому что не заметила в тебе позитивных перемен. Ее можно понять. Пятнадцать лет – возраст категоричного эгоизма. Даже я, вроде бы добрая и жалостливая, беспрекословно выполняя все требования родителей, все равно постоянно думала о своих обидах.

– Учиться под присмотром матери я стала лучше, но город калечил мою неокрепшую душу.

– Разве он нарушил твои представления об окружающем мире?

– Усугубил. Веры лишил.

– Максималистка.

– Слово чести.

Инна надолго замолчала. Лена даже стала клевать носом, но голос подруги быстро привел ее в чувство.

– …Бывало, пару дней побуду на селе и начинаю гутарить по-деревенски. Будто сами прилипали к языку ихние словечки.

– Нашенские, – улыбнулась Лена. – С детства привычные слова не режут ухо и снова приживаются легко, быстро и естественно. Ограняет деревня наш бесценный несравненный городской лексический запас. А теперь молодежь, допустим, говорит: «Мне фиолетово». Я знаю, что значит эта нелепая фраза, но органично воспринять ее не могу. Она не пополняет мой словарь.

– А у моего первого мужа, как он ни старался, не получалось говорить с деревенской интонацией. Не было в его произношении мягкости и певучести. Не тянул он гласные звуки. Просто гэкал.

– …А в какие игры мы играли, какие баталии разворачивали! Устраивали противникам ловушки, строили козни, плели заговоры, делали засады, ловили и допрашивали шпионов. Те обязательно были с другой улицы.

– Ты меня опекала. Летом наши носы лупились от солнца, а зимой от мороза.

– Ты только одно лето с нами играла, потом тебя запрягли.

– …Знаешь, мне кажется, бутерброды и всякие там «хотдоги» дети изобрели. Помнишь, кто победней, те с подсолнечным маслом, с солеными огурцами, с ломтиками жареной картошки и лука делали себе «тормозки», кто позажиточней – с салом и даже со сливочным маслом.

Лицо Инны на миг просветлело. Она забылась-задумалась на какое-то время, словно ушла из своей нынешней, тяжкой жизни в другую, лучшую. Взгляд смягчился и затуманился набегавшими добрыми слезами.

– Со сливочным маслом я что-то не припоминаю. Его могла позволить себе только дочка станционной буфетчицы, – неуверенно протянула Лена и добавила шутливо:

– У нас сегодня «момент истины», раскаяния и очищения?

– …Бывало, возвращаюсь домой затемно: колени и локти в ссадинах, платье в лоскуты. Значит, с дерева навернулась. Кино да и только! Нагоняй, конечно, получала. Игры нас многому учили. А ты была лишена этой привилегии. Ты в семье безотказной золушкой была. Хлеб свой хребтом добывала. Сиротой была при живых родственниках. С утра впряжешься в нудную домашнюю канитель и до вечера, как старушка какая-то. Взрослела семимильными шагами. В детдоме у тебя не было детства. И у родственников в услужении, на подхвате, как в застенке, за высоким забором с колючей проволокой. Ни погулять в лесу, ни поиграть с подружками, ни повеселиться от души. Ни воли, ни свободы. Без прелюдии сразу во взрослый омут ухнула. Мы тебе сочувствовали. Все мои подружки помогали матерям, но ведь не так, чтобы как ярмо на шее.

– Детство было. Просто оно бывает счастливое и не очень. А что работа? Она – да будет тебе известно – не обременительна. Вкалывая, я испытывала удовлетворение.

– Мозги мне полощешь? Получала эманации удовольствия от самого процесса! Вместе с потом выгоняла из себя всё плохое? Так и не спустилась с детдомовских мечтательных облаков. Навалять бы тебе по шее.

– Я уважала себя за то, что способна себя преодолевать, радовалась тому, что многое умею. Ведь никогда не знаешь, что в жизни может пригодиться.

– В городе пахала, дрова колола, грядки копала?

– Я скромно гордилась сделанным кому-то добром, укреплялась физически и морально.

– И психически. Нервишки-то у тебя поначалу были совсем никудышные.

– Правильно. Физический труд еще никому не повредил, особенно если видны его результаты. Ты не поверишь, после работы у меня часто возникало состояние душевной приподнятости, какой-то благости, что ли. Я не буду оригинальна, если скажу, что физический труд незаметно, словно в игре, формировал во мне хорошие качества. Еще мне нравилось, что руки и мозги одновременно вкалывали. Работать любила в одиночку, чтобы никто думать не мешал. Понимаешь, сплошные плюсы! Помню, колю торф и в уме обдумываю трудную задачу. Мысли крутятся, крутятся. Решила и вдруг ощутила сильное впечатление, родственное высокому духовному наслаждению. Я почувствовала состояние восторга от удивительной ясности. Так родилась любовь к математике и желание понимать огромный мир чисел. Но чаще всего о жизни размышляла, искала в ней правильные пути, родителей, чужих людей оценивала, себя критиковала.