Репетиции

Потом Петр сказал христианам совсем другое: он сказал им, что все, чему учил их Сертан и чему они следовали из года в год, из поколения в поколение, на самом деле было придумано евреями, чтобы снова, как тысячу восемьсот лет назад в Палестине надругаться над Иисусом Христом, когда Он придет на землю.

Это обвинение Петр раньше не выдвигал, во всяком случае, когда он после утраты апостольства объяснял христианам, почему они должны покончить с евреями, его не было. Я не думаю, что он пришел к нему сам, хотя возможно и это, скорее его слова — отголосок обвинений, предъявлявшихся евреям келарем Феоктистом, за ним в последние дни перед своей ссылкой — Никоном; кто-то вынес их из Нового Иерусалима, а затем они передавались от одного к другому. Еще Петр сказал про убитых им Каиафу и фарисея, как тихо и спокойно они умерли — они словно ждали, когда он придет и убьет их, — тогда он и понял, что Господь отдает ему всех. А остальные, продолжал Петр с осуждением и укором, хотя и им тоже было дано убить евреев, не поверили Господу, решили, что Он хочет спасти евреев, струсили и не пошли с ним, с Петром, искать их, чтобы добить. Лишь в нем, Петре, в нем единственном была настоящая вера, и ему, а не другому молившийся еврей своим лицом, обращенным к Богу, открыл, куда ушли его собратья.

Но то, что говорил Петр, насколько видно из документов, убедило немногих. Возникший накануне разрыв сохранился и больше никуда не уйдет. Почему же христиане все-таки подчинились его воле и на следующий день, не оставив во Мшанниках даже стариков, пустились в погоню? Я думаю, что ответ здесь один: они хотели увидеть чудо, которое сотворил Господь.

Утром, поднявшись задолго до рассвета, христиане со всем тщанием принялись готовиться к предстоящей дороге. Они проверили и починили сани, упряжь, подогнали и взяли на каждого по две пары подбитых оленьими шкурами лыж, погрузили большой запас теплых вещей и еды. Только в полдень сборы были окончены, и они тронулись.

Их основательность мне непонятна и сейчас. Я знаю, что Петр, торопя христиан, говорил им, что евреи далеко уйти никак не могли; полуголые и голодные, они все давно перемерзли, их и убивать не придется — никого в живых уже нет. Он повторял, что вернутся они через три, самое большее — через четыре дня, и, кроме пищи, брать ничего не надо. Он может идти и один, никто ему не нужен, а зовет их с собой только для того, чтобы они убедились, что все правильно, никакого чуда нет и не было, — Господь и не думал спасать евреев. Наоборот, Он Сам расправился с ними, и теперь от этого народа, распявшего Христа, остались лишь трупы.

Слова Петра звучали, конечно, разумно, и все же христиане продолжали готовиться, как будто зная, что погоня продлится долго или даже очень долго, и сколько бы припасов они ни взяли — будет мало. Не значит ли это, что часть христиан, которая была уверена, что Господь сотворил чудо и спас евреев, уцелевших в ночной резне, по-прежнему сохраняла влияние, что вопреки Петру она сумела убедить остальных, что Господь легко им Свой народ не отдаст. Точно, что они говорили и думали, я не знаю. Одни, наверное, — что предприятие вообще безнадежное, допустив гибель многих из евреев, Господь остаток их решил спасти во что бы то ни стало; стоящие ближе к Петру, возможно, по-прежнему верили, что рано или поздно Господь поймет, почему они хотят убить евреев, поймет, что они правы, и отдаст им их, но сейчас мне важно другое: судя по всему, именно тогда у христиан появляется новый источник власти, и Петр вынужден с ним считаться. Если это верно, многое из последующего становится яснее.

Начало погони за евреями было таким медленным, что и не походило на погоню; люди и лошади еле передвигали ноги, и Петр, который с рассвета изводил себя и ждал, когда они тронутся, теперь, не понимая, что злого умысла здесь нет, они просто еще не втянулись, бегал от упряжки к упряжке и стегал плеткой, не разбирая, человек или скотина и куда придется удар — по спине или в лицо. Пока они ехали по деревне, ему казалось, что христиан совсем мало, что многие испугались и попрятались, он даже обыскал несколько крайних изб, но никого в них не нашел, когда же сани — и те, что уже двигались вниз, к болоту, и те, что только выезжали из дворов, — стали в хвост друг другу и караван растянулся больше, чем на полверсты, он понял, что ошибся, и расплакался от радости, что пошли все. Потом была новая задержка, лед был тонок, лошади проваливались в воду, и Петру несколько упряжек пришлось отправить обратно в деревню взять для настила досок. За болотом они поехали быстро. Везде уже был снег, но не глубокий, и лошади уставали мало. Петр думал, что если и дальше дорога будет не хуже, они скоро нагонят евреев, — он и так удивлялся и говорил это, что евреи столько сумели пройти. Но на второй день снова начались болота, везде были незамерзшие промоины; доски, которые они везли с собой, помочь уже не могли, им пришлось выпрячь лошадей и тащить припасы на себе. К счастью, у них были две пары легких якутских нарт.

Евреев они, несмотря на его заверения, не догнали ни на второй день, ни на третий, и Петр, не понимая, куда те делись, все больше боялся, что христиане сбились с пути. Наверное, стоило повернуть обратно, но он видел, что люди недовольны и второй раз их ему не поднять, да и под снегом ничего не отыщешь. Конечно, евреи, чтобы запутать следы, давно могли свернуть в сторону, он боялся и этого, хотя раньше твердо знал, что страх, холод, усталость, близость смерти позволяет им бежать только прямо.

В этом он был прав: ужас гнал евреев как можно дальше от Мшанников и не давал им свернуть. И все же прошло полмесяца погони, прежде чем христиане наконец увидели на своем пути первый труп перебравшегося через болото еврея. Потом неделя за неделей они находили по одному-два трупа и, складывая их с теми, что похоронили во Мшанниках, видели, сколько евреев осталось.

Когда христиане поняли, что Петр ведет их правильной дорогой, ему с ними стало легче и сам он успокоился, повеселел. И еще: после того, как они нашли первого мертвого еврея, в них проснулся охотничий инстинкт, и теперь он вел их, когда Петр уставал.

Привыкнув и приспособившись, они шли по стопам евреев, каждый день и даже каждый час думая, что вот-вот их настигнут — и тогда все, но очень долго довольствовались лишь тем, что считали трупы да несколько раз добили, кажется, трижды добили, отставших и ослабевших. Только однажды, в середине декабря, когда христиане два дня подряд не останавливались и день и ночь, они нагнали арьергард, убили двух крайних евреев, видели их всех, думали, что со всеми покончат, но евреи пошли быстрее, а у христиан сил уже не было.

Тот день был рубежом, и они навсегда запомнили, как выйдя из низкого, кривого, едва в рост человека березняка, увидели на следующей сопке черные точки медленно бредущих друг за другом евреев. Воздух был чист, и хотя до них было еще далеко, христиане хорошо различали, как эти точки меняются местами — те евреи, кто мог или чья была очередь, выходили вперед и шли по целине, а остальные, сберегая силы, наступали точно в их следы, и так, сколько бы они ни шли и где бы они ни шли, от них оставался единственный след, и гнавшиеся за ними, никогда не знали: один здесь прошел человек или целый народ.

Настигая евреев, уже как бы соединившись с ними — в одну меру передвигая ноги, ставя их след в след, — христиане, потому что снег был хорошо утоптан и им идти было намного легче, все время приближались к евреям, видели, как с каждым часом точки увеличиваются, растут, перестают быть точками, становятся людьми, и люди тоже растут, и уже ясно, что им не спастись. Никто из евреев не оборачивался и не смотрел назад, но, наверное, они все же почувствовали христиан и пошли немного скорее, а, может быть, христианам показалось, что евреи прибавили, — вряд ли у них на это были силы, — просто сами христиане устали и медленнее догоняли идущих впереди евреев. Все-таки, как я уже говорил, двух крайних евреев они настигли и убили, но на это ушло время, евреев надо было не только убить, но и оттащить в сторону, идя долго по натоптанной тропе, никто из христиан не хотел теперь обходить трупы и вязнуть в глубоком снегу. Мертвые евреи были неудобными и неожиданно тяжелыми, сдвинуть их с дороги никак не удавалось, и когда христиане наконец расчистили путь, евреи снова из людей сделались точками. И сколько в тот день они ни шли, эти точки уменьшались и бледнели, пока в сумерках не пропали вовсе.

Ночью начался буран, и к утру, когда ветер стал затихать, ни евреев, ни их следов нигде не было, и христианам опять пришлось идти по целине. После этого погоня, во всяком случае по внешности, перестает быть погоней, силы тех, кого преследуют и кто преследует, сравниваются, и расстояние между ними сохраняется, словно оно обговорено и обозначено. Напоминая этап, они неделя за неделей, месяц за месяцем, как и тогда, идут друг за другом: христиане за евреями — и не понятно, кто и куда их ведет. Христиане тоже теряют силы, тоже ложатся в снег и замерзают, и их отличие от евреев лишь в том, что считать умерших некому, — за христианами никого нет, они идут последними. Этих ослабевших, отставших и замерзших среди христиан все больше, сколько — сказать трудно, но вряд ли намного меньше, чем у евреев, а может быть, и не меньше. Когда силы и христиан и евреев кончаются, они и вправду, словно это этап, останавливаются, иногда совсем рядом, так что даже видят друг друга, день или два стоят, а потом идут снова. Чтобы христиане шли сами и не наступали в их следы, евреи стараются поддержать разрыв и поднимаются первые. Бег продолжается всю осень и зиму. В феврале умирает апостол Петр, и, кажется, к тому времени в живых уже нет ни одного из апостолов: почти старики, они погибли раньше.