Рейд за бессмертием

— Во-первых, нас пока не ждут. Они за восточной стороной должны следить, опасаясь, что наши решат мост восстановить. Во-вторых, всей сотней лезть и не нужно. Один пойду. Ночью. Если дашь пару-тройку человек для подстраховки — прекрасно. А вы пока у южной или на северной стороне устройте заварушку. Отвлеките. Постреляйте. Лезгины кинутся на защиту стен, тут я и проскочу.

— А дальше?

— Найду поручика и выведу. Всех — не получится.

— Что ж это за поручик, что ты готов волку в пасть залезть ради него?

— Хороший человек! Должок у меня перед ним небольшой.

— Дело твое, отговаривать не буду. Товарища выручать — это по-нашему. Коркмас, Догоро, идите сюда. И Игнашка. Вот, Вася, знакомься — самые отпетые в нашем отряде. Коркмас — кумык, отменный стрелок. Догоро — местный, салатаевец. У него с чиркеевскими давние счеты, канла. И Игнат. Он из Червленой. Гребенский казак, удалец каких поискать!

На Васю смотрели трое бородачей, налысо бритых, в рванье, а не в черкесках, но все пригнано, подпоясано так по фигуре, что сразу понятно: воины, джигиты. А как иначе? Лохматые папахи и башлыки, видавшие виды. Оружие богатое, сверкало дорогой оправой. Винтовки в справных чехлах мехом наружу. Наверняка, начищены и смазаны, как полагается. Вся троица — вылитые абреки, а не воины русского царя. Встретит лезгин такого — примет за своего. Все в возрасте, морды в шрамах. Бывалые ребята, смотрят дерзко. Свободолюбивые. Не терпящие над собой начальства. Любящие свое оружие больше жизни. И лихое молодечество предпочитающие размеренному семейному быту.

Руфин быстро объяснил задачу. Никто сходу не отказался. Догоро даже загорелся:

— Кровь пустим аульцам?

— Как пойдет, — пожал плечами Вася. — Но думаю, без крови не обойдемся.

— Якши! — удовлетворённо кивнул салатаевец и прикрыл глаза.

— Нужно так нужно, — флегматично ответил Коркмас.

— Я с вами, — кивнул Игнашка и лихо закрутил ус.

Насчет него у Васи были кое-какие сомнения. Языка местного не знает. Столкнется в ауле с местными, придется ввязаться в бой. И широкая борода лопатой… Казацкая борода, у лезгин поаккуратней будет, крашенная и подровненная. Хотя, черт их знает, какая у чиркеевцев мода?! Скорее сам Вася был слабым звеном — без языка и с трехдневной щетиной.

«А, плевать! Ночью все кошки серы!»

— Меня с собой возьмешь? — азартно выдал Дорохов.

— Руфин Иванович! Побойся Бога! Кто отрядом будет командовать?!

— Вечно так! Как жаркое дело, так Дорохов мимо, — притворно пожаловался Руфин. — Все кресты — Девяткину! Признайся, добыл славы в Ахульго? Ладно, не хмурься, это я для порядка спросил.

Ладно — не ладно, было видно, что горячая душа командира лихих налетов рвалась туда, где больше опасность.

«Отчаянный!» — с любовью подумал Вася.

— Как стемнеет, двинемся, — сказал тройке помощников.

Коста. Аул Чиркей, 10–11 сентября 1839 года.

Прапорщик Коля из моей роты был совсем плох. Его ранили несравнимо тяжелее, чем меня. Бедный парнишка бредил. Просил воды. Напоить его было нечем. Нас, притащив в аул, заперли в какой-то каменной халупе с голыми полами из плит с узкой бойницей под потолком вместо окна. Утрамбовали нас плотно, вывернув по дороге все карманы наизнанку. Плакали мои револьверы! В плен попало несколько десятков солдат. И постоянно приводили новых. Их до вечера отлавливали в кукурузных полях.

Все были растеряны и подавлены. Всё случилось слишком неожиданно и быстро. Вот рота шагает в гору, поспешая за бравым генералом. Вот стрельба. Все бегут. Короткий бой — и плен.

— Меня, пока от берега, волочили, успел насмотреться, — рассказывал кто-то из вновь прибывших. — Детишки сбежались. Шарят по солдатским сапогам. Абазы ищут у убиенных.

— Что с нами будет? — обеспокоено спросил меня унтер из второго взвода, перевязывая мне обе руки обрывками моей рубашки. Свою, грязную, он не решился использовать.

— Не знаю, — честно признался я. — Все очень непонятно. Чего они добиваются?

Руки болели. Одна прострелена навылет. В другую пуля попала на излете и застряла, ударившись в кость. Вытаскивать ее в окружающей антисанитарии я не позволил.

День тянулся медленно. Люди страдали от голода и жажды. К нам никто не заходил, ничего от нас не требовал. Что происходит вокруг аула? По крайней мере, пушечная стрельба давно затихла. Неужели нас бросили?

Эта мысль волновала всех солдат. На меня они уже смотрели без особой надежды. А что я мог? Потребовать гуманного обращения? Было бы кого спрашивать. Хорошо хоть принесли кувшины с водой и мешок с лепешками. Солдаты подкрепились, но не повеселели.

Так прошел день, ночь и утро следующего дня. Внезапно в помещение ворвались несколько лезгинов. Сразу направились ко мне. Грубо схватили за руки. Потащили на выход. Я застонал.

Узкие улочки аула были забиты возбужденными людьми. Дети визжали и норовили кинуть в меня камни. Мои конвоиры их отгоняли. Женщины выкрикивали оскорбления. Много вооруженных воинов расступались перед нашей группой, что-то злобно выкрикивая. Почти у всех папахи были перевязаны белой тканью.

— Видишь, урус, как много у нас тех, кто способен держать ружья. Всех вас перебьем! Я, Багил Иса, лично убил 12 солдат! — бахвалился тащивший меня здоровенный горец самой бандитской наружности.

— Откуда русский знаешь? — еле выдавил я, скрипя зубами от боли.

— В Сибири был, — охотливо пояснил лезгин.

Меня так и тянуло обозвать его каторжной мордой, но я благоразумно промолчал.

Добрались до высокой башни, к которой были пристроены несколько домов. Чтобы попасть внутрь, нужно было подняться по приставной лестнице. Или шагнуть в дверной проем с плоской крыши двухэтажной каменной сакли, в которую меня втолкнули через широкие открытые ворота. Мы поднялись на второй этаж, пройдя через стойла для скота и отделения для сена и дров. Вышли на открытую галерею. На просторной крытой тесом террасе на фигурных столбах собралась компания стариков. Во взглядах многих из них светилось беспокойство.

— Мир вам, почтенные! Процветания вашему дому, здоровья — близким! — обратился я на турецком к собравшимся, отметив про себя, что совершенно спокоен.

— Присаживайся, урус, — без угрозы предложил один на том же языке. — Ты ранен? Иса, позови хаккима.

Я почтительно склонил голову. Уселся по-татарски напротив старцев, отложивших на время свои посохи. Отдававший команды довольно кивнул.

— Знаком с нашими обычаями, — утвердительно молвил старец. — У тебя кровь течет. Можешь говорить? Или подождем врача?

— Хотелось бы понять, что произошло. Нас пригласили в гости. Встретили пулями. Так в Чиркее принято встречать гостей?

— Ты зол, это понятно. Но и нас пойми. Многие семьи потеряли в Ахульго своих родственников. 100 наших односельчан оставили там свои жизни — да примет Аллах их жертву! Люди сердиты. И боятся, что русские построят крепость у нашего селения.

— Теперь русские придут сюда с пушками и не оставят здесь камня на камне. Сравняют аул с землей. Пропадет труд многих поколений.