Рейд за бессмертием
Шрифт:
«Капля — камень точит! — усмехнулся Вася. — Доточила!»
Он, оглядываясь, теперь видел все эти капли, которые все-таки проложили дорогу к сердцу, разъев ржавчину замка. Не придавал им значения прежде, не понимая, что они свою работу делали надежно, оставляя уже ничем не стираемые зарубки. Всё, что он по прежней своей жизни и здесь считал мелочью, на самом деле, может, и были мелочами. Но уже теми, которые не исчезали в сознании. Эти мелочи-капли медленно, но верно сначала чашу наполнили, а потом уже полилась водичка, орошая сердце и мозги.
Все капли имели значение, все: Коченисса, госпиталь, убитые сослуживцы, замерзший горец, которого согрел и отпустил… Все.
Но Вася прекрасно отдавал себе отчет, что более всего его чашу наполнил переход из Поти в Тифлис и пара дней в грузинской столице в обществе Тамары и Бахадура.
И, все-таки, не Тамара его по-настоящему изменила. Бахадур.
«Вот, ведь, — думал Вася, — разбойник — похуже моего! И людей поубивал столько, наверное, что мне еще не скоро с ним сравняться. Пират. Из Алжира. Считай, как я. Хоть и в своем времени живет, а забросило в такие дали — мама не горюй! Говорить не может! И разбойником так и остался! Но как же он любит Тамару! И ладно это! Тамару всякий полюбит. Такая девушка! Но, ведь, и Тамара его любит! И как любит!»
Здесь Вася одновременно и застонал, заскрипел зубами, и улыбнулся. В который раз вспомнил, как подсмотрел за ними в утро своего отъезда. Когда Тамара, пару часов назад избившая пирата за его похождения, теперь с улыбкой протирала полученные им раны и царапины, которые нанесла ему своей ручкой. Тихо смеялась. И как же был счастлив Бахадур! Как он смотрел на неё!
Пришедшая в те два дня в Тифлисе мысль о том, что и он хочет, чтобы его также любили, уже Васю не оставляла. А, не оставив, в конечном итоге, заставляла его искать эту любовь. А три месяца в настоящем аду попросту стали той последней каплей, которая переполнила чашу. Вася спас детей не из-за этого. Просто спас, потому что так надо. Но, спасши, никак не мог от них оторваться.
Да! Пока не было рядом девушки, которая его бы любила по-настоящему. Но не это сейчас было важно для него. Васе Милову было радостно сознавать, что он может любить по-настоящему. Более того — уже любит по-настоящему двух своих пацанов. Что сейчас, доведись ему уйти в неизвестность, как он пошел за поручиком, он знает, что должен выжить. Не потому, что не хочет умирать, а потому что он в ответе за детей, которых любит и которые уже начинают любить его.
Вася улыбнулся счастливой улыбкой, вспомнив, как всего несколько минут назад дети его крепко обнимали, когда он пришел их проведать, проводив поручика.
«Ничего, ничего, пират недоделанный! — неожиданно подумал он. — Будет и на моей улице праздник! Вот только в полку не ладно. Как бы чего не вышло! Вдруг ушлют меня в какую Тьмутаракань?»!
… Генерал-майор Пулло был в ярости. Пулло был в шоке. Впервые не из-за упущенного барыша, а по служебной линии. Из-за своего Куринского полка, которому он отдал пять лет своей жизни, в котором служил его сын, получивший отличие за Ахульго, и которому он был обязан и своим благосостоянием, и своим карьерным успехом. Полка практически не стало. В поход Пулло ушел полковником, вернулся генералом. С половиной из тех четырех батальонов, кто собрался в мае у Внезапной. Обратно не вернулось 42 офицера (опять же — половина из прикомандированных, что мало утешало) и 1215 нижних чинов, убитых, раненых и контуженных, не считая больных. Контузии были порой хуже ранений, больные выбыли из строя надолго. С кем прикажете дальше нести службу? Что толку, что полк заслужил славу соединения, которым генерал Граббе «не мог нахвалиться» и стал «модным» в столице?! Полк отвечал за охрану Сунженской линии — опаснейшего направления, где постоянные стычки, набеги чеченцев и небольшие карательные экспедиции были нормой жизни. Где гибель часового на посту из-за меткого выстрела из леса была мелкой неприятностью.
Пулло надеялся по-быстрому перетасовать роты и восполнить убыль людей за счет 5-го резервного батальона. Переждать в ослабевшем составе трудный период, дождаться подхода обещанных резервов, обкатать их в весенней экспедиции и таким образом восстановить боеспособность вверенной
ему части. От Граббе получено сложнейшее задание: собрать в чеченских аулах вместо податей ружья. По одной штуке с десяти домов. Не трудно догадаться, что подобное требование вызовет ярость ичкерийцев. Всколыхнет весь край от Терека до кавказских хребтов. Только сильная демонстрация поможет удержать чеченцев в покорности. С кем удерживать? С ополовиненными ротами? С новичками, не умеющими ни костер разжечь, ни определить, кто свой, кто чужой? С новыми офицерами, которые Кавказа и не нюхали? Что они знают о движении в арьергарде, когда только от распорядительности начальников зависит судьба целого отряда? Как говорили на прежней родине, «стара курочка, да бульон сладок». А из цыплят суп выйдет жиденький…Если вообще выйдет! Военное министерство окончательно с катушек слетело! Кто там такой выдумщик? Кто принимает решения, после которых хоть трава не расти?! Не успел новоиспеченный генерал принять поздравления в Грозной, где ныне царила жена генерала Клюки фон Клюгенау, закатывавшая пышные обеды гвардейским офицерам, разъезжавшимся по домам, как стали приходить письма и инструкции из Петербурга. Вместе с наградными листами приходило такое… Такое!..
Пулло с раздражением отбросил бумагу за подписью графа Чернышева.
«Чтоб ты провалился!» — выругался он на второго после Государя начальника.
Военный министр информировал командира Куринского полка о будущих перестановках в войсках. Новость хорошая: на пополнение будут отправлены шесть рот из 6-го пехотного корпуса. Из трех полков — тарутинского, белевского и тульского. Новость убийственная: из состава полка следует выделить 40 унтер-офицеров, 12 музыкантов и 481 нижнего чина для укомплектования 12-го черноморского линейного батальона. Передвижки были запланированы на лето. На самую жаркую пору, в которую каждый год полным ходом шли боевые действия[1]
«Пропал полк! — с горечью подумал Пулло. — И я пропал!»
Он со всей очевидностью понимал, что радостные доклады Граббе в Петербург вскружили голову тамошнему руководству. Они там, видимо, решили, что Чечня и Дагестан превратились в Закавказский край. С покорным податным населением, готовым терпеть русских, платить налоги, вступать в ряды милиции и не роптать на шалости вороватых гражданских чиновников.
«Или завидуют нашим наградам и решили подставить ножку победителям?»
Мысль была вполне здравой. Лютой завистью разило от каждой строчки отброшенного письма. Из столицы Кавказ выглядел землей обетованной, где каждый командир полка делал себе за год состояние.
Делал! Еще как делал! Вознаграждал себя за годы лишений. Когда поручикам, капитанам, майорам и подполковникам приходилось продавать эполеты, чтобы иметь что-то к обеду. Вот полковники и отрывались! Могли продать, как сослуживец, слетевший с соседнего полка, все сукно, выделенное на целый полк, заявив, что затонул корабль с доставкой. Могли, как князь Дадиан, свой заводик винокуренный поставить в глуши. Могли и попроще… Например, фуражные деньги на подвижный состав. Овса полковые лошади не видали и в походах. Зачем? Сена кругом море. Из 60 рублей, выделявшихся на лошадь, полковнику оставалось не меньше полста. Опять же палатки… Когда их брали в поход? Чем шалаш плох? Но инструкции требовали менять палатки раз в полгода. А коль какой-то умник придумал получать с комиссариата за них деньгами, каждый походный лагерь лишь с одного батальона любому командиру полка давал более семи тысяч дохода. На больных выделялось 15–17 копеек, а в действительности выходило не больше трех. За последнюю экспедицию на госпитальной экономии выйдет не меньше десяти тысяч. Тысяч тридцать-пятьдесят в год сами падали в руки, и вот все это богатство взять и пустить по ветру?![2] По прихоти инспекторов военного департамента?!
— Зовите ко мне Дорохова! Бегом! — приказал генерал денщикам.
Коста. Грозная-Владикавказ, конец сентября 1839 года.
Двигались на Назрань напрямик, вдоль Сунжи, через многочисленные селения надтеречных чеченцев и карабулаков. Река значительно измельчала. Несколько раз переходили ее вброд. Вокруг, куда ни кинь взгляд, убранные поля и многочисленные стада. Во влажный воздух поднимались многочисленные дымы в аулах с добротными домами. Левее, до самых хребтов, плотно окутанных облаками, простирались бесконечные зеленые леса, составленные из древесных гигантов.