Рейд за бессмертием
Шрифт:
— Насчет опасности сам убедился. Люгер, на котором к вам плыл, затонул в Цемесской бухте.
— Наслышан о вашем испытании.
— А пароходы? Пароходами возможна эвакуация?
— Без разрешения из Петербурга все гарнизоны останутся на месте. Да и не даст своего согласия Чернышев.
«Конечно, не даст. Он вбил в голову царю, что Черноморская береговая линия — это отличная идея. Теперь Николай считает ее своей и, зная его упрямство, ни за что не отступит!»
— Вы отдаете себе отчет в том, что рано или поздно нападение случится? И сейчас, похоже, настал такой момент. Угроза смерти собственных детей от голода — внушительный аргумент. Вы бы рискнули, если перед вами стоял такой выбор?
— Если знать заранее, где случится прорыв, можно что-то
— А оперативная связь? Все решают сроки. Что толку, если я сообщу вам через курьера, что у крепости такой-то ожидается нападение, а вы узнаете об этом через месяц? Не случится так, что, пока до вас дойдет мое послание, вы уже будете в курсе?
Филипсон повесил голову. Ему нечего было мне сказать. Так и будет сидеть в своем жарко натопленном кабинете и ждать. Ждать неизвестно чего в надежде, что все рассосется само собой. Не он первый, не он последний из облеченных властью, но спутанных по рукам и ногам обстоятельствами. Потом, если не рассосется, найдет себе оправдания. Скажет: а что я мог? И будет жить дальше.
Словно прочитав мои мысли, полковник с тоской в голосе рассказал.
— Генерал Граббе изначально считал идею Черноморской береговой линии глупой затеей. Он говорил Раевскому: «Ошибочные системы тем вредны, что, потратив на них уйму сил и средств, от них тяжело отказаться».
— Что толку в красивых фразах, если погибнут люди?
«Не дай мне бог сойти с ума…»
Вот единственное на свете, от чего человек должен зарекаться. От всего остального — нет смысла. Все одно — как-нибудь да настигнет. Как я радовался, покидая Черкесию, думая и надеясь, что больше не приведется попасть в этот край, с которым связано столько страшных воспоминаний. Ан, нет. Не отпускает он меня. Никак не хочет отпускать. Сам же твердил всем подряд: никогда не говори никогда. И сам попался. Не могу же сейчас упасть на пол перед Филипсоном, забить в истерике ногами, как малолетка, с криками: «Не хочу! Не хочу!» Выхода нет. Нужно опять в огонь и полымя. Не будет мне в ближайшее время ни Тамариного бочка, ни баранины Микри. Э-хе-хе.
'Ладно. Будем думать трезво. Что мы имеем с гуся, так сказать? Главное, что имеем, знание о том, что прадед, кем я сейчас являюсь, погибнет только в октябре 53 года. И насколько я могу быть уверен, что так и случится? Что до октября 53 я могу не дергаться и на все плевать? Вроде, все, что случалось со мной раньше, это подтверждает. Сколько раз был на краю пропасти, в миллиметрах. И что? Жив, курилка. Другие бы уже с десяток раз на том свете оказались. А я ничего. Дышу вот. Порезан, конечно, весь, прострелен словно дуршлаг. Но, ведь, жив! Даже ледяная морская вода стекла, как с того гуся!
И что теперь? Так уверовать в это, что выступать фанфароном? Типа, смело идти на толпу горцев, поплевывая вишневыми косточками? Мол, стреляйте хоть из пушки в упор, все равно Господь отведет ваши кинжалы и пули. И сколько бы в меня ни тыкали ваши шашки и сабли, все одно — выживу? Нет. Нет! Не нужно Господа испытывать. Надейся, но сам не плошай! Да, шансы, чувствую, велики. Тут явно не 50 на 50, не орел-решка, не красное-черное. На «выживу» гораздо больше. Гораздо. И сколько дашь? 80 процентов, девяносто? Нет. И так мерить не буду. Уверен, что больше пятидесяти, уже хорошо. Но глупостей все равно делать нельзя. Не так это работает, как мне кажется. Не так. Не нужно сходить с ума. Не то закроют мой «контракт». Точно закроют. И как-нибудь по-детски. Кирпич на голову или поскользнусь и шею сломаю. Шансы будут близки к 100 процентам, если буду с умом выполнять этот контракт. Тогда Господь доведет до крайней точки, убережет, видя, что я готов дойти до неё, все исполнить, раз уж так случилось. И сразу отвернется, если буду швыряться направо-налево своим временным, до 53 года, бессмертием. Да, так!"
Вопреки всем этим мудрым мыслям, вопреки всему, о чем в полный голос кричало мне сердце, я тихо сказал:
—
В Бамборах мне нечего делать. Абхазия отделена от Черкесии Бзыбью и крайне трудной дорогой вдоль побережья, кишащей разбойниками и заливаемой волнами. Я там проезжал летом. Было трудно. Зимой? Невозможно. Шпионы не доберутся.— Тогда Гагры? — встрепенулся Филипсон, почувствовать мое согласие на авантюру.
— Гарнизон заперт плотно. Носа за стены не кажет. Соча, наверняка, обложена убыхскими караулами. Укрепление в Адлере блокировано, но там, среди джигетов, наверное, проще. Есть лучше вариант. Нужно попасть к князю Аслан-беку Гечба. Он мой друг и тайный сторонник России. От него получу все нужные сведения. И у него есть порт. Сможем наладить курьерскую связь по морю, используя азовцев и балаклавцев. Скрытно, ночью, зайти в порт на веслах, не привлекая внимание. Забрать почту или высадить нужных людей. И исчезнуть.
— Это можно устроить! — загорелся Филипсон. — Нет, вы серьезно?! Готовы рискнуть?!
— Мне нужна команда. Одному соваться в Черкесию в моем положении смерти подобно. Без нее нечего и думать о серьезной разведке. Мне, возможно, понадобится пробраться к Соче или дальше.
— Кого же я вам найду? Могу дать только черноморских пластунов. Но они все больше по линии соприкосновения. Подобраться к противнику — в этом они спецы. Но дальше…
— Нет, мне нужны люди, способные на глубокий рейд внутрь Черкесии.
— Я знаю только одного такого человека. Это барон Торнау. Но он вряд ли согласится.
— Зато я знаю. На Левом фланге действует летучий отряд Дорохова. В этой банде сорвиголов есть группа, которая меня вытащила из вражеского аула, пройдя по чужой территории. Они привыкли к одежде горцев. Выучили их повадки. Их примут за своих. Всего четверо, но стоят десятка, а то и сотни. Группа унтер-офицера Девяткина.
— Говорят на каком-нибудь местном диалекте?
— Трое из них знают татарский. В Черкесии полно выходцев из Чечни и Дагестана и русских дезертиров, влившихся в местные банды. Сойдут за своих. Тут важнее не язык, а манера держаться. Носить оружие. Одежду. Много времени потребуется, чтобы их вызвать?
— Месяца полтора-два. Окажетесь с ними в Джигетии в начале февраля. Я немедленно вышлю запрос в Грозную с вашими греками. Нет! Сделаю лучше! Отправлюсь сам на пароходе «Молодец». Заодно посмотрю своими глазами, что происходит. Вы со мной? Могу вас довезти до Редут-Кале. Оттуда уже проложили приемлемую дорогу до Тифлиса, и есть почтовая служба. Вас домчит моей фельдъегерь.
— Я хотел бы навестить сестру. Она здесь, в Крыму.
— Боюсь, у нас мало времени. Отправимся немедленно.
Я вздохнул. Прости, Мария, Янис, Умут! Не в этот раз.
Глава 14
Вася. Грозная, конец декабря 1839 года.
Поход в Чечню куринцев в конце года позднее назовут торжественным шествием генерала Пулло. Прошли 28 аулов и множество хуторов. Без единого выстрела, без штыковых атак завалов и засек, без напряженных арьергардных боев и конных сшибок, без штурма непокорных селений. Чеченцы выказывали полное смирение. Без ропота кормили войска, выплачивали подати и сдавали винтовки. Пулло докладывал: аулы выдали 3779 рублей, 455 ружей, двух дезертиров и — неслыханное дело — 97 абреков. Освободили семерых пленных. Урусы потребовали аманатов — и тут спорить не стали.
— Назначу вам приставов из числа ваших соотечественников, зарекомендовавших себя на русской службе, — предупреждал командир Сунженской линии в каждом большом селении. — Будут смотреть за вами, а вы будете им повиноваться.
Старейшины безропотно соглашались. Даже те, кто прибыл из предгорий. Из ранее непокорных аргунских аулов.
— Пусть приезжают. Примем их с почтением.
Генерал-майор подозревал, что дело нечисто. Но приказ Граббе никто не отменял. Пристава назначались. Удивительно, многие из них даже не сообразили, что их отправляют на смерть. Наоборот, радовались, что поправят свои дела поборами со смирившегося населения. Благодушие было полным.