Рейд за бессмертием

Сколько прикарманил себе в походе генерал-майор осталось неизвестным, но слухи ходили, что немало. В их разжигании усердствовали тайные подсылы Шамиля. Беглый имам уже включил на полную катушку проверенные способы обработки населения. Распространение дезинформации о противнике, давно проверенный метод аварских ханов, лидеры газавата использовали с успехом. Пустили слух, что Пулло отнял бриллиантовые серьги у какой-то богатой чеченки.

Точно также Ахмет-хан Мехтулинский оболгал перед русскими Хаджи-Мурата, чтобы устранить соперника. Последнего уже арестовали и везли в Темир-Хан-Шуру. Молодой аварец знал, что его должны убить по дороге. Он сбежал, списался с Шамилем, получил приглашение и прощение за участие в убийстве Гамзат-бека. Так у русских появился новый противник, один из лучших в будущем военачальников имамата.

Чтобы генерала вконец запутать, старшины притащили подложное письмо. Якобы какой-то хаджи привез из Египта. В письме утверждалось: армия Мухаммеда-Али идет к берегам Дуная, чтобы воевать с русскими и отнять у них Крым[1].

— Надеюсь, вы в эту чушь не поверили?

— Конечно, не поверили, сераскир!

— И правильно. Египетский паша воюет с султаном, которого вы, как мусульмане, должны почитать как наместника Магомета. Мухаммед-Али есть мятежник, враг Высокой Порты, нашего союзника.

Старейшины прятали глаза, чтобы не выдать себя. Чем-то эта история напоминала их собственную борьбу. Их тоже называли мятежниками и главным среди них — Шамиля, чье слово неслось по заснеженным равнинам и горам Чечни, вызывая живой отклик в горячих свободолюбивых сердцах. Далеко не у всех, но у многих. Даже у тех, кто, вроде, привык к мирной жизни.

Пулло оказался слеп. От новостей Дорохова об эмиссарах Шамиля в Гехи отмахнулся. Лишь велел прибывшим к нему старейшинам аула вырубить лес вокруг селения и наладить дорогу. Он писал своему начальнику: «еще два-три года, и полностью очистим край от оружия». То ли решил сообщать Граббе лишь то, что тот хотел услышать. То ли действительно поверил, что чеченцев запугали. Генерал-адъютант радовался и доносил в Петербург: «Соображая настоящее положение Чечни и Дагестана есть большая вероятность, что, при выполнении предположений на 1840-й год на левом фланге, отряд не встретит никакого сопротивления и возведение укрепления при Чиркее обойдется без боя. Затем, и в Чечне не предвидится в нынешнем году каких-либо больших волнений или общего восстания».

Как же это по-человечески — убеждать себя в том, во что веришь, на что надеешься! Как же это непростительно для лиц, облечённых властью!

… «Серые шинели» не были столь наивны. Годы войны на фронтире приучили их не доверять чеченцам. Не забывать: насколько они лживы с гяурами, настолько честны между собой. Такой народ! Можно сказать, национальная черта![2] Чеченская поговорка гласит: «голодный и напуганный человек всегда бывает смирным и молчаливым, но стоит ему отойти от голода и испуга, и он лишается и благородства, и благодарности».

— Нечему тут удивляться, — рассказывал Додоро, процитировав эти слова. — Мы-то с Коркмасом знаем их как облупленных. Веками бок о бок жили — что кумыки, что салатаевцы. И кунаки были в их аулах, и на торжищах встречались. Ичкерийцы и прочие столь ценят свою свободу, что свое мнение ставят выше других. А от этого самолюбивы до крайности и считают себя главными на Кавказе. Шамиля если и стерпят, то выговорив тысячу уступок.

Васина четверка сидела в избе у Игнашки и праздновала возвращение из похода. Летучий отряд, чтобы не засветиться, в экспедиции Пулло участия не принял. Сразу, как воссоединились с русскими войсками, вернулся в Грозную. Пока куринцы мерзли в лесах за Сунжей, дороховцы отдыхали. Игнашка предложил собраться у него в Червленой.

Казак расстарался. Проставился от души и с уважением к гостям. Расселись в кружок на ковре, сложив ноги по-татарски. Вымыли руки, лица, усы и бороды, черпая воду из большой лохани. Вытерлись полотенцем, прополоскали рот. Глаша внесла огромное блюдо с тонким чуреком и мисками с конской колбасой, купленной у местных чеченцев, с квашением, соленой сомятиной, твердым сыром, сметаной и медом. Выставила угощенье на низкий столик. Все выпили по рюмке кизлярки, кроме кумыка, выбравшего айран. Закусили, вытирая рот чуреком. Потом пришел черед вареных яиц и отварной курицы.

— Курицу сам резал? — с подозрением спросил Коркмас.

— Сам-сам! Не волнуйся! Все по правилам, — ответил Игнашка.

Глаша притащила тонкие квадратные листы теста, выдержанного в кипящем бульоне не более полутора минут, и большой кус разварной баранины. Додоро принялся его мелко крошить. Каждый посыпал этим крошевом квадратики и, сложив лодочкой, отправлял в рот. Запивал горячим бульоном.

— Якши хинкал! — довольно крякнул Додоро.

Веселый он был парень и весь на шарнирах. Спокойно усидеть за столом не мог. Его кипучая натура постоянно требовала действия. Хотелось курить, но он знал, что гребенцы обидятся, даже если во дворе задымить. Оттого и ерзал.

— Додоро! Да сходи ты на улицу, покури свою трубочку, коль невтерпёж, — догадался Вася. — Только из усадьбы выйди за ворота.

Решили отправиться вместе, чтобы проветриться. Пока салатаевец травился махоркой из лавки, остальные дышали всей грудью, наслаждаясь чистым морозным воздухом.

— Отчего у тебя, братуха, бани нету? Эх, сейчас попарились бы…

Казак так удивленно посмотрел на Васю, будто он предложил на сковородку к чертям сигануть.

— В бане мыться есть большой грех, ибо она царство нечистых духов. Нет у станичников в заводе баню держать.

Девяткин аж крякнул: баня, выходит, грех, а жене побочина иметь — нормально? Поди, пойми этих старообрядцев!

— Может тебе с лопушинкой подсобить, Игнат? — спросил Вася.

— Сам справлюсь. Да и лов основной прошел. Припозднился из-за похода.

— Зачем с нами пошел, коль горячая пора?

— Так отряд же! — удивился казак столь странному вопросу.

— Ты зачем вообще к «летунам» прибился? Ваше казацкое дело потруднее будет.

— Тебя хотел стрельнуть!

Вася вздернул бороду. Почесал под папахой лысую голову.

— Отчего?

— От обиды. Нас с тобой станичники молочными братьями прозвали.

— Что ж не стрельнул?

— Так… Передумал!

— И под аулом помог. Я не поблагодарил. Спасибо.

— Завсегда, пожалуйста!

— Выходит, спину тебе доверить можно?

— Не сумлевайся!

У ворот незнакомый казак осадил заморенного коня.

— Эй, хозяин! Не у вас люди юнкера Дорохова?

— Тут мы, тут, — отозвался Вася.

— Вас в штаб-квартиру вызывают! Бумага из Тифлиса пришла по вашу душу!

— Погуляли на Рождество! — сплюнул в сердцах унтер Девяткин.

Коста. Тифлис, рождество и январь 1840 года.

Меня всегда занимала мысль: что чувствует приговоренный к смерти? Конечно, литература тут была мне в помощь, но можно ли ей верить? Все индивидуально. И сообразно обстоятельствам.

Нечто похожее я пережил перед первой поездкой в Черкесию с англичанином. Дергался. Боялся. Кстати, не напрасно. Это потом, в Лондоне у горящего камина, мы с Эдмондом вспоминали с улыбкой о былом. Приключений и игр со смертью нам досталось с избытком. Потом, в следующих поездках, не боялся. Или было не до того, все происходило как-то само собой. Или имел надежное прикрытие — Карамурзина или мой отряд с Башибузуком во главе. За что и поплатился, возомнив о себе Бог знает что! Многочисленные отметины на моем теле — зримое напоминание о недопустимости самоуверенности там, где опасность подстерегает за каждым углом.