Рискованная игра Сталина: в поисках союзников против Гитлера, 1930-1936 гг.
Шрифт:
Очевидно, в МИД считалось неприемлемым критиковать Овия в письменном виде, поэтому Кольер об этом не упоминает. Вот что он пишет:
«Сегодня [30 марта. — М. К.] господин Маршалл снова мне позвонил и сказал, что господин Майский, хотя и сильно обеспокоен официальным сообщением ТАСС [о встрече Литвинова и Овия 28 марта. — М. К.] и готовящимся заявлением в Палате общин, тем не менее готов рекомендовать Москве освободить оставшихся британских заключенных под залог, как и предлагалось, “с целью окончательной ликвидации всего дела”, однако ему необходимо получить от МИД подтверждение, которое он мог бы передать своему правительству, того, что Его Королевское Величество не ищет предлога для введения эмбарго или разрыва отношений, а искренне хочет найти решение. Я ответил, что господин Майский уже наверняка это знает, но господин Маршалл возразил: “Да, он знает, но думает, что не знает Сталин”».
По словам Маршалла, в МИД планировали пригласить Майского для обсуждения и спросить его, понимает ли он точно, как рекомендовать Москве освободить оставшихся арестованных под залог. В качестве услуги за услугу посол уточнит, «может ли он заверить свое правительство, что мы не хотим разрывать отношения. Получив подтверждение, он отправит в Москву телеграмму или позвонит и скажет, что он получил необходимые заверения и, соответственно, рекомендует освобождение под залог с целью обсудить окончательное решение». По мнению Кольера, это был очень сложный способ решить простой вопрос. «Да, — ответил Маршалл, — но Майскому необходимо помочь своему правительству сохранить лицо, а также сохранить свое лицо перед правительством». Какая интересная информация была опущена, наверно, подумает читатель. Кольер не упомянул утрату доверия к Овию, а Майский ничего не говорил про «сохранение лица», хотя именно
222
Collier’s minute. 30 March 1933; Oliphant, Vansittart, and Simon. 30 March 1933. N2183/1610/38, TNA FO 371 17266.
Как написал в протоколе Кольер, Каган приехал, как положено, в британский МИД, и Кольер передал информацию о том, что Великобритания не хочет рвать отношения и не ищет предлога для введения эмбарго. Каган ответил, что проинформирует Майского, и так и поступил [223] .
По словам Кольера, Майский хотел не только получить гарантии того, что не будет введено эмбарго, но и заключить временное соглашение, которое продлило бы англо-советский торговый договор на месяц, чтобы за это время возобновить переговоры. Что касается залога, «Метро-Виккерс» должна была договориться с советскими властями об освобождении оставшихся арестованных под поручительство. «Такую схему… стоит попробовать, — полагал Кольер. — Если она сработает, то мы получим все, что могли бы получить в разумных пределах… а если не сработает, то хуже все равно не будет» [224] . Затем Саймон прояснил позицию МИД: британское правительство «не хочет разрывать отношения и не ищет “предлога” для введения эмбарго, но, конечно, господину Майскому нельзя говорить, что если арестованных все же отпустят под залог, то никаких рычагов власти это не даст. Его Королевское Величество не торгуется из-за залога». Залог был проблемой для «Метро-Виккерс», а не для МИД. Саймон подчеркнул, что «мы не торгуемся» и не «связываем себе руки» [225] . Майский считал, что он торгуется. Он писал, что в любых переговорах важно соблюдать принцип «даю, чтобы ты дал» [226] .
223
Collier’s minute. 31 March 1933. N2183/1610/38, TNA FO 371 17266.
224
Untitled note. Collier. 29 March 1933. N2309/1610/38, TNA FO 371 17267.
225
Simon’s note. 30 March 1933. DBFP, 2nd series, VII, 383–384.
226
И. М. Майский — Н. Н. Крестинскому. 9 мая 1933 г. // АВПРФ. Ф. 05. Оп. 13. П. 91. Д. 24. Л. 267–272.
Получается, что советская сторона что-то даст, но ничего не получит взамен. Сталин бы сразу заподозрил неладное. Непонятно, подозревал ли Майский, что его хотят обвести вокруг пальца.
Если мы вернемся к хронологии событий в изложении Майского, он писал, что Маршалл вернулся днем 3 апреля, до этого успев поговорить с Кольером, который пребывал в радостном настроении, поскольку надеялся, что «наконец конфликт вступил в фазу постепенного разрешения». Маршалл стал вспоминать, как помог покойному Л. Б. Красину во время кризиса Керзона в 1923 году. «Я выслушал Маршалла, — записал Майский, — и спросил, чему он, собственно, радуется?» Майскому позвонили и сообщили, что премьер-министр только что объявил в Палате общин, что завтра будет рассматриваться законопроект о введении эмбарго. По словам Майского, «Маршалл был потрясен. Он весь переменился в лице, сказал, что это совершенно невозможно и что он сейчас же поедет в Ф. О. [Форин-офис] для выяснения вопроса о том, что такое случилось. Спустя два часа Маршалл вновь появился у меня. Настроение у него было совсем упадочное. Он с раздражением говорил о том, что в кабинете происходят какие-то неожиданности. Еще только в 12 часов дня он говорил с Кольером, и Кольер в тот момент даже не подозревал, что три часа спустя премьер-министр заявит в парламенте о внесении билля об эмбарго».
Маршаллу удалось узнать, что «неожиданный сдвиг» произошел утром. В кабинете узнали, что советское правительство не согласилось освободить инженеров под поручительство (хотя трех из четырех отпустили под залог на следующий день, 4 апреля), но, как писал Саймон, британского правительства это не касалось. Более того, накануне Стрэнг телеграфировал, что всем инженерам будут предъявлены обвинения. Тем же утром Овий встретился с Кабинетом министров в узком составе. Ему в итоге удалось отомстить, как, по мнению Крестинского, он и мечтал. Стрэнг и Овий жестко и даже порой провокационно описали сложившуюся ситуацию в Москве и в советском правительстве. Стрэнг говорил: «Обвинения настолько фантастичны, что становится очевидно: Его Королевское Величество прав, утверждая, что это все подстроено». По словам Овия, инженеры стали «жертвами… “охоты на ведьм и еретиков” в постановочном суде». СССР, говорил он, — это не «нормальная цивилизованная страна». По словам Стрэнга, меньшее, что может сделать правительство Его Королевского Величества, это ввести эмбарго и всячески выразить свое неудовольствие советскому правительству» [227] .
227
Strang. No. 164. 2 April 1933. N2296/1610/38, TNA FO 371 17267; Foreign Office memorandum. 2 April 1933. DBFP, 2nd series, VII, 400–402.
Маршалл и Майский не могли особо повлиять на происходящее. «Как бы то ни было, — писал Майский, — но Маршалл был сильно обескуражен и ушел от меня в полном унынии» [228] . Вскоре Майский получил более детальную информацию о том, что произошло в конце марта — начале апреля. Во-первых, он должен был отчитаться по вопросу Овия: «Разговор т[оварища] Литвинова с Овием 28.III не только закончил карьеру Овия в Москве (послом в СССР он больше не будет), но и произвел чрезвычайно сильное впечатление в Форин-офисе. Последний [Овий. — М. К.] еще до этого разговора чувствовал, что в Москве дело обстоит неладно, но, по-видимому, не отдавал себе ясного отчета, где же кроется причина московских затруднений. Разговор 28.III и последующее опубликование его в советских газетах сразу открыло глаза Ф. О. [Форин-офису]. Саймон понял, что Овия в Москве больше держать нельзя, и потому уже 29.III он вызвал Овия “для консультации” в Лондон. Одновременно в Форин-офисе стали наблюдаться признаки некоторой растерянности. Как теперь совершенно ясно из содержания “Белой книги”, Овий был инициатором той политики “большой палки”, которая систематически применялась и до сих пор применяется британским правительством в данном конфликте. Форин-офис поддержал инициативы Овия и благословил его к агрессивным действиям».
228
Дискуссии И. М. Майского с представителями британского МИД. 28 марта — 3 апреля 1933 г. // АВПРФ. Ф. 05. Оп. 13. П. 91. Д. 24. Л. 156–163.
Белая книга, о которой пишет Майский, представляла собой сборник документов, опубликованных британским МИД. Полпред верно подметил, что Ванситтарт придерживался более осторожного подхода и что если бы Овий вел себя сдержаннее и менее «антисоветски», то все могло бы быть иначе. Это было не совсем в духе марксизма, зато, скорее всего, правда. «Однако Овий есть Овий», — писал Майский, и Овий заморочил МИД голову, хотя МИД и пытался сопротивляться. А теперь вдруг он «вспомнил», что в Лондоне есть советский посол, и пытается с помощью Маршалла найти выход из кризиса «Метро-Виккерс». Однако этот дипломатический шаг не увенчался успехом по нескольким причинам, главным образом потому что Овий вернулся в Лондон. Хотя было воскресенье, 2 апреля, он все равно встретился с Кольером и Саймоном и долго с ними
совещался в тот вечер. А на следующее утро он встретился с «большой семеркой» (так Майский называл Кабинет министров в узком составе — Джеймса Макдональда, Джона Саймона, Невилла Чемберлена, Уолтера Ренсимена, лорда Хейлшема, Джеймса Генри Томаса и Стэнли Болдуина). Они говорили «примерно два часа», и Овий настаивал на жестких мерах по отношению к СССР и в особенности на немедленном рассмотрении парламентом законопроекта об эмбарго. По словам Майского, «большая семерка» не могла договориться насчет дальнейшей тактики. Макдональд, Саймон и Ренсимен выступали за более осторожный подход, а Хейлшем, Томас и Чемберлен — за жесткий. Майский ничего не написал про Болдуина. В качестве аргумента (никто не знает, откуда он это взял) Овий сказал, что советское правительство собирается вынести обвинительный приговор и расстрелять британских заключенных. Спасти их можно только, введя эмбарго и выдвинув угрозу прекратить советский экспорт в Великобританию.По словам Майского, Хейлшем и Томас постарались извлечь максимальную пользу из аргумента Овия, а мягкая душа Макдональд не смог противостоять такому давлению, и «большая семерка» поддержала рекомендации. Законопроект легко прошел в Палате общин. Можно только гадать, откуда Майский узнал эту внутреннюю информацию кабинета. Возможно, Кольер поведал ее Маршаллу, а Маршалл — ему. Майский понимал, что британское правительство находится в «сложном положении». Он писал: «Благодаря “усердию” Овия, оно, из соображений престижа и необходимости поддержать своего посла, зашло гораздо дальше, чем хотело». Оно «несомненно» искало выход из кризиса без «потери лица», хотя Великобритания полагала, что такова цель СССР [229] .
229
И. М. Майский — Н. Н. Крестинскому. 9 апреля 1933 г. // АВПРФ. Ф. 05. Оп. 13. П. 91. Д. 24. Л. 189-196
Суд
На самом деле в апреле не было шанса заключить сделку, потому что Саймон не был готов к условиям Майского и уж тем более Москвы. Суд должен был состояться. Он начался 12 апреля. Но Майский все равно пытался найти решение и выйти из кризиса. Он передал через Маршалла сообщение, что хотел бы встретиться с Саймоном. Встреча состоялась 13 апреля. Обе стороны записали разговор, хотя Майский сделал это более подробно и интересно, чем Саймон. По его словам, ему позвонили из офиса Саймона и сказали, что министр иностранных дел хотел бы с ним встретиться через 45 минут. То есть уведомили за три четверти часа. Майскому не понравилось такое приглашение в последний момент, и он принял это на своей счет, однако все равно надел шляпу, плащ и отправился в МИД. Когда он приехал в офис Саймона, то сразу увидел Ренсимена. «Оба министра весьма многозначительно со мной поздоровались, как бы желая подчеркнуть, что данному свиданию придается особенно важное значение». В основном говорил министр иностранных дел. «Саймон старался все время быть чрезвычайно любезным, но за этой любезностью явно ощущались кошачьи когти». Поэтому Майский был начеку. Вначале поговорили о «пустяках», а потом разговор зашел о важном. В Москве шел суд. Британский МИД хотел, чтобы инженеров освободили каким бы то ни было образом. Саймон предположил, что было бы неплохо обсудить вопросы, представляющие интерес для обеих сторон. Майский сказал, что его правительство не просило его добиться встречи, но он готов к разговору с министром. Саймон махнул рукой и стал выкладывать, что у него на уме. Было несложно догадаться. Во-первых, торговое соглашение, которое истекает через несколько дней. Во-вторых, торговая делегация и ее статус. У британского правительства будут развязаны руки, и оно сможет закрыть торговое представительство и уволить его сотрудников. Но, по словам Саймона, таких планов нет. Напротив, правительство ценит англо-советскую торговлю и хорошие отношения в целом и упростит работу представительства. Как писал Майский, министр продолжал говорить в таком ключе несколько минут, а потом повернулся к Ренсимену и попросил подтвердить его слова. «Ренсимен, слушавший все эти словесные фиоритуры Саймона с видом явно скучающего человека, вышел тут из своей пассивности и кратко бросил: “Да, конечно, мы хотим торговать. В этом единодушно все правительство”». Затем Ренсимен вернулся к своей роли молчаливого наблюдателя, а слово снова взял Саймон. «Его гладкая адвокатская речь, — писал Майский, — полилась опять бесконечным потоком». Британское правительство дорожило хорошими отношениями с СССР, но столкнулось с неприятной ситуацией, которая возникла из-за арестов в Москве. Майский уже много раз слышал все, что Саймон собирается ему сказать: арестованные инженеры не виноваты, британская общественность возмущена и так далее. Полпред вежливо слушал и ждал своей очереди. Саймон заговорил об эмбарго. Он подчеркнул, что оно было введено с единственной целью освободить заключенных. Тут Саймон повторил еще раз, чтобы было точно понятно: британское правительство не пытается шантажировать СССР с помощью торговли. Майский почувствовал, как по-разному расставили акценты Саймон и Ренсимен. Затем министр иностранных дел продолжил: «Я не хочу вам угрожать. И совершенно не пытаюсь никаким образом давить на советское правительство. Но я, как министр иностранных дел Великобритании, обязан вас — советского посла — просто проинформировать, что, к моему огромному сожалению, произойдет, если в ходе суда будут вынесены обвинительные заключения». Конечно, британское правительство никогда не помышляло о том, чтобы вмешаться во внутренний юридический процесс в СССР, оно признает суверенные права советского правительства. В таком духе Саймон говорил еще долго. Майский подмечал все детали с легкой, но очевидной иронией. Конечно, если заключенных оправдают или просто отпустят, отношения быстро вернутся в норму, а лорд Ренсимен будет только рад возобновить переговоры о торговле. В этот момент Майский отметил: «Ренсимен тут вновь обнаружил признаки жизни и коротко вставил: “О, конечно, конечно. Я был очень удовлетворен ходом наших торговых переговоров, и я очень хотел бы их скорейшего возобновления”». Это остановило Саймона. «Теперь наступила моя очередь говорить», — писал Майский. Выслушав комментарии британского министра иностранных дел, он понял, что британская политика не изменилась — это по-прежнему была «политика дубины». Саймон перебил Майского и «довольно жарко» принялся убеждать, что он не разделяет этот подход.
«Я, однако, продолжал, — писал Майский, — свое контрнаступление». Он напомнил Саймону о поведении Овия в Москве и о публичных заявлениях Болдуина и других министров. Напомнил об угрозах прекратить торговлю и ввести торговое эмбарго. Как еще можно назвать британскую политику, если не «большой дубиной»?
«Если перевести на простой язык все то, что он мне сегодня изложил, — продолжил Майский, — то дело сводится к следующему: если вы оправдаете английских инженеров, то мы не будем применять билль об эмбарго, мы возобновим торговые переговоры и предоставим торговой делегации возможность свободного функционирования. Если, наоборот, вы осудите хотя бы одного из англичан, то мы вас стукнем эмбарго на советский экспорт. Иными словами, опять угроза». Саймон снова перебил Майского и принялся утверждать, что он никогда ему не угрожал и не угрожает сейчас. Он сообщает, что «неминуемо» произойдет, несмотря на его пожелания, если в Москве будут вынесены обвинительные вердикты. Майский ответил, что объяснение Саймона ничего не меняет. «По существу, речь идет именно об угрозе, о политике “дубины”, которая заранее обречена на неудачу в приложении к СССР». Далее последовал обмен колкостями. Майский сказал, что у МИД должно было бы хватить ума не угрожать такой великой и независимой стране, даже он (Майский) это понимает, несмотря на свой ограниченный дипломатический опыт. «Я не сомневаюсь, — вставил Саймон, изобразив “особенно доброжелательное выражение лица”, — что у Его Превосходительства богатый дипломатический опыт». Какое-то время стороны продолжали в том же духе. Майский сказал, что если Великобритания действительно хочет наладить хорошие отношения с СССР, то ей необходимо изменить свои методы.
Саймон уточнил, что посол имеет в виду. Во-первых, отказаться от метода «большой дубины», ответил Майский, и попробовать «порядок дружественных переговоров и взаимных уступок». А затем он сказал следующее: «Если Саймон захочет вступить на этот путь, я думаю, что нам удастся найти какой-либо приемлемый для обеих сторон выход из положения». Майский рекомендовал не оценивать заранее вердикты суда, а вначале их дождаться, и потом уже исходить из того, что будет. Саймон вежливо его выслушал, а затем снова взялся за свою «дубинку»: если в Москве кого-то признают виновным, то немедленно будет введено эмбарго. «Не правда ли?» — спросил он, снова повернувшись в поиске поддержки к Ренсимену, который «несколько апатично кивнул головой в знак согласия». Тут Майский взял реванш и сказал, что, по его мнению, советская общественность отрицательно отнесется к эмбарго, и тогда правительство уже ничего не сможет сделать для «облегчения участи осужденных англичан». Так в деле появился новый аргумент, но обе стороны принялись снова повторять то, что уже было сказано. На этом встреча закончилась, и, возможно, Ренсимен вздохнул с облегчением [230] .
230
Дискуссия И. М. Майского с Д. Саймоном и У. Ренсименом от 13 апреля 1933 г. 25 апреля 1933 г. // АВПРФ. Ф. 05. Оп. 13. П. 91. Д. 24. Л. 234–240.