Родные дети

Писала, конечно, Тоня, а Светланка стояла рядом и моргала от удовольствия круглыми голубыми глазами. Ее бантики то наклонялись к столу, то поднимались над головой Тони. Бантики эти держались на «честном слове», потому что прямые Светланкины волосы только-только немного отросли, но это уже все-таки был намек на будущие косы, о чем недавно и мечтать было нельзя.

Нет, нет, не недавно, то все было давным-давно — все, о чем детей никто не спрашивает, и то, о чем сейчас, закусив губу, быстро, забыв обо всем на свете, пишет Катя; о чем, сдвинув черные, узенькие брови и наморщив лоб, сосредоточенно и старательно выводит Тоня, и о чем не хочет писать, гонит прочь из памяти «любимая девушка-воспитательница» Лина Павловна.

«Дорогая Ирочка и все подруги из 1-й группы!

Пишут вам Тоня Мидян и Светлана Комарович. Мы будем с вами переписываться и дружить. У нас никого нет: ни папы, ни мамы, ни сестричек, ни братиков, а до войны были. И мы теперь всегда вдвоем, я и Светланка. Нам скоро будет по восемь лет. А до войны мы друг друга не знали, а теперь не расстанемся до самой смерти. Светланка почти ничего не помнит. А я помню. У нас было много детей, а я самая маленькая. А когда папа ушел к партизанам, мы вместе с мамой ушли в лес. И все наши соседи тоже. Ясик с бабушкой, и Владик, и Лида Гончарина. Теперь Владика нашла его мама, а мы думали, что ее сожгли со всеми мамами в Константинове. Там мы уже остались сами, и суп нам давали с червями. Там я в первый раз увидела Светланку, и мы всегда спали вместе. Мы встретились и сразу рассмеялись. Фрау Фогель была нашей надзирательницей, и я про нее придумала:

Настасья Дмитриевна,

Вы очень хитрая,

Но все равно убьют

И вас, и Гитлера.

И мы все пели, а она сажала нас в карцер и била. И наши песни тоже она не разрешала петь, а Леночка Лебединская и старшие девочки и мальчики нас учили, а мы пели шепотом, а если кто-то идет — мы глаза закроем, как будто спим. Потом Красная Армия нас освободила. Сейчас я учусь в 1-м классе, и Светланка тоже. Напишите нам поскорее, и мы тоже будем вам писать обо всем.

Целуем вас и желаем хорошо учиться.

Тоня Мидян и Светлана Комарович».

Лучше всех, конечно, писала Лена. До войны она окончила 5-й класс. Очень быстро все вспомнила ко всему способная Катя.

Вдруг Кате захотелось все-все рассказать далеким друзьям о себе, и она писала, писала, не обращая внимания на ошибки, на обороты речи. Иногда только она спрашивала: Glockchen¹ как будет, Лена? А как Ausgeschnitten²? Ведь все эти годы их заставляли говорить только по-немецки. Фрау Фогель учила их в так называемой Schule³.

«Дорогие далекие подруги Верочка, Тася, Клава и Тома!

Мы получили ваше письмо, и я буду теперь часто писать вам, а вы отвечайте, чтобы мы все знали друг о друге, как настоящие друзья. У меня тоже никого нет. Моя мама была учительницей, а папа — агрономом. Мы жили в селе возле большого леса. Там везде были густые леса, озера и глубокие речки. Мои мама и папа еще были молодые, и мама ходила с папой на охоту. Ее все дети в школе очень любили.

У нас было много книг, мама рано научила меня читать. Я много читала, а папа научил меня ездить верхом. Нам очень хорошо жилось. Я любила наш лес и совсем не боялась бегать там сама. А лесничим там был старенький дедушка, и мы с мамой ходили к нему в гости и носили ему табак и газеты. Мой папа сам разводил табак, особый, очень крепкий. Осенью мы его срезали, сушили и складывали в папуши. И я папу звала «татуша-папуша». Папа с мамой сажали разные яблони и груши.

А когда началась война, мне было семь лет, папа пошел в партизаны. Почти все мужчины нашего села ушли в партизаны. И я знала, где они в лесу. Я стала пасти стадо и гнала его к оврагу в лесу, а там какого-нибудь теленочка подгоняла и пела песенку, а на телятах, как и на больших коровах, были колокольчики. Иногда дедушка-лесник забирал теленка, а иногда кто-то из партизан для пополнения продовольствия, а мне давали записочку для мамы, и я прятала эту записочку или под косы, или в кнутик, где дедушка сделал дырочку. Я была связной — через меня все передавали моей маме. С партизанами были и женщины — фельдшер Оля, мамина подруга, с ней ее муж — доктор. А их маленький сыночек Ясик остался с бабушкой, и мама им помогала. Папу я видела только один раз, и он мне сказал, чтобы я была осторожной, а если вдруг попадусь — на все отвечала «не знаю». Еще папа сказал, чтобы мы с мамой были смелыми и что он гордится нами, потому что мы помогаем партизанам, и он тогда разговаривал со мною, как со взрослой, а потом взял меня на руки и, как маленькую, отнес к дедушкиной сторожке. И больше я его уже не видела, потому что в село скоро приехал фашистский карательный отряд. Говорили, что партизаны подорвали поезд с каким-то их начальством, а в городе убили их бургомистра и что партизанским отрядом командует товарищ Папуша. В селе никто не знал, а мы с мамой знали, что это наш папа. Очень страшно было, когда пришли каратели! Бабушка с тети Олиным Ясиком пришла к нам, и мы всю ночь не спали, а женщины из села к нам забегали и говорили, что всех партизан разбили. Бабушка плакала и молилась, а мама говорила: «Не верю, не верю! Не может быть!» Нас утром забрали и посадили в концлагерь за колючую проволоку и еще много женщин, и всех допрашивали — у кого родственники в партизанах. Когда они узнали, что мама учительница, то стали ее сильно бить, а мама кричала: «Катюша, не смотри!» А фашисты кричали: «Пусть смотрит!» и спрашивали у нас с мамой, где папа, а мы говорили: «Не знаю» — и больше ничего. А потом меня начали сильно бить, а я кусала себе руки, чтобы не кричать и не пугать маму. И только кричала: «Мамочка, не смотри!» А фашисты опять кричали: «Пусть смотрит!» — и держали маму за руки. На следующий день всех отвезли в Витебск. Там было много женщин и детей из нашего села и из соседних сел. Там были Лена Лебединская с сестричками и братиком, и Тоня Мидян с мамой, старшей сестрой и братом. И одна женщина, которую только что привели, рассказала нам, что везде висят объявления: «Командиру партизанского отряда Папуше. Ваша семья в гестапо. Если в течение 24 часов вы не явитесь — она будет повешена». И объявления были по всему городу. Мама, когда мы это услышали, незаметно закрыла мне рот, она меня на руках держала, а сама сказала: «Значит, его еще не поймали. Вот и хорошо. Может, и семья совсем не в гестапо, а это просто провокация». Папа, конечно, никуда не явился, и никто не узнал, что мы его семья. Но мама все равно на следующий день умерла: женщины говорили, что ей отбили легкие. А про папу тоже потом говорили, что его застрелили. И тогда мне уже ничего не было страшно: и когда в Константинов повезли, и в Аушвиц, и когда номер на руке накололи, и когда подорвать хотели — тоже страшно не было. А взорвать нас не успели — нас спасли дядя Вася и Лина Павловна, наша воспитательница. А потом нас освободила Красная Армия. Я хочу очень хорошо учиться, чтобы быть агрономом, как папа, или учительницей, как мама. Я еще не решила окончательно.

Тут у нас очень хорошо, есть большой сад. Нам разрешили каждому посадить деревце яблони или груши, кустик смородины или малины. Весной мы будем сажать цветы, а я посею табак. Пишите, дорогие девочки. Напишите, как вы попали в детский дом. Тут мы все родные, может, даже роднее, чем в семье, потому что мы во всех концлагерях были вместе. Лена Лебединская самая старшая среди нас. Мы ее больше всех любим. Нас всех приняли в школу, и мы очень много занимаемся, чтобы догнать остальных. И уже мы теперь не по-немецки разговариваем. Напишите, что вы теперь проходите. Целую вас, дорогие девочки. Я очень рада, что мы познакомились.

Ваша Катя».

Лина Павловна долго сидела перед письмом моряков, смотрела на их подписи, стараясь представить, какие они — эти юноши, но, наверное, ничего не смогла себе представить, вид у нее был растерянный и нерешительный. Наконец взяла ручку и начала медленно писать, старательно выводя каждую букву, обдумывая, очевидно, каждое слово.

«Дорогие товарищи!

Дети решили, что именно я должна ответить на ваше письмо, которое вы адресовали «девушке-воспитательнице». Сначала мне показалось странным такое обращение, но потом я решила, что вам хочется переписываться с ровесницей. Как бы там ни было, я буду отвечать на все, что вас интересует. Я тоже надолго была оторвана от родной земли, и хотя мое пребывание на чужбине совсем не похоже на ваше, я понимаю, как вы скучаете по родному городу.

Мы очень любим наш Киев. Хотя весь Крещатик сейчас в руинах и много кварталов уничтожено полностью, он нам все равно кажется прекрасным. Крещатик расчищают и его снова застроят.

Наш детский дом помещается на окраине города, очень зеленой и красивой. Рядом с нашим домом — большой фруктовый сад Академии наук. Нашим детям разрешили там гулять, что очень полезно для их здоровья. Сейчас в нашем доме 110 детей — большинство репатриированных из Германии, о которых вы и прочитали в газете. Дети очень обрадовались вашему письму. Сейчас их усиленно питают. Особенно истощены маленькие, дошкольники. Первые годы своей жизни они провели в неволе. Старшие дети уже ходят в школу. У нас есть детский совет, старосты комнат. На Октябрьские праздники старших детей приняли в пионеры.

Дети будут очень счастливы, если вы им напишете о своей жизни на голубом Дунае. Мы все, воспитатели детского дома, благодарны вам за ваше письмо и желаем и в дальнейшем высоко держать непобедимое знамя нашей Советской Армии и нашего Советского Флота.

С искренним приветом.

Воспитательница детского дома

Лина Косовская».

Все дети доверчиво отдали незапечатанные конверты Марине Петровне. Такие, как Тоня, просили проверить, нет ли ошибок и предлагали переписать «начисто». И Лина Павловна тоже, слегка смутившись и приподняв красивые, словно нарисованные, темные брови спросила:

— Так?

— Вам тоже проверить ошибки? — засмеялась Марина Петровна.

— Нет, мне просто трудно было написать это письмо. Я не знала, как, в каком тоне. Правда, мне хотелось написать как можно лучше.

Марина Петровна прочла и сказала:

— Ну что же, вежливо, сдержанно. Все как следует.

Но Леночка и Леня были буквально в восторге от ее письма.

— У вас прямо как в книжке получилось, у нас так не выходит. Конец какой хороший!

Но Марине Петровне больше по сердцу были большие, нескладные, но такие непосредственные письма детей. Лина Павловна это поняла. Она тихонько пошла в свою комнату, легла на кровать, и неожиданно слезы вдруг полились из ее глаз на подушку.