Родные дети

Там, над Днепром, под старым каштаном, состоялась их беседа, которую никогда не забывали ни Лина, ни Таня.

Лина вдруг рассказала все, — и как забирали отца, и как они неправильно, не по-хорошему жили, и как тяжело ей с матерью, и о Сергее Леонидовиче, и о том, что всей своей жизнью она должна доказать, что она настоящая советская девочка. А отца она все равно любит и не может не любить. Она знает, что он виноват, но он не враг. Как страшно в жизни! Безволие и бесхарактерность может привести к преступлению.

Таня держала ее за руку и, как-то болезненно приподняв правую черную бровь, вдруг сказала совсем некстати:

— Ты знаешь, папа мне не родной отец, только все равно я его люблю, только чуть меньше, чем маму.

— Как? — удивилась Лина и продолжала говорить о своем, таком болезненном и страшном. Но ей стало легче и свободнее говорить.

И там, в парке, они дали клятву всегда поддерживать друг друга и верить одна другой так, чтобы можно было все-все сказать.

Лина еще чаще стала бывать у Тани. На концерты они ходили втроем — Лина, Таня и Танин отец. А потом у Тани родился братик — Андрейка, и Лина переживала это все вместе со всей Таниной семьей, бегала с Таней покупать цветы, пеленки и разные забавные вещи для малышей.

Ей было легче переносить свое горе. Она не завидовала Тане, а радовалась вместе с ней.

Летом Лина с мамой поехали к тете в Триполье. Там и застало их 22 июня.

— Домой! Скорее домой! — рвалась Лина. С мамиными истериками сесть на пароход было невозможно. Но на следующий день весь запыленный, взволнованный к ним приехал Сергей Леонидович и отвез их обратно в Киев.

А потом сразу жизнь оборвалась. С Таней виделись дважды или трижды и то мельком — ни о чем как следует не поговорили, было некогда. Танин папа уже был в армии.

— Только бы никуда не уезжать, — сказала Таня. — Пока ни я, ни мама не боимся налетов. Но оставлять Киев! Это тяжелее всего... Я думаю, все-таки не придется.

Но вдруг ночью Лину разбудил телефонный звонок.

— Это я, Таня. Мы неожиданно уезжаем. Думаю, в Харьков. Не дальше. Линочка, а вы едете?

— Пока что нет...

Пока что! Линина мама вообще категорически сказала: «Никуда, ни за что не поеду! Разве все уезжают? Бросить квартиру, вещи... Нас, двоих женщин, никто не тронет. Кому мы нужны?..»

— Может, ты поедешь с нами... — тихо сказала Таня. — Спроси у своей мамы.

Нет, этого она не могла — оставить мать, да и Таня это поняла.

Таня быстро продиктовала адрес харьковских родственников, просила писать. Вот и все...

...Больше Лине ни о чем не хочется вспоминать. Последняя надежда на спасение пропала с отъездом Сергея Леонидовича. Как он и Лина уговаривали маму эвакуироваться! Лина прониклась настоящим уважением к Сергею Леонидовичу после последнего разговора. Мама нетактично в присутствии Лины сказала:

— Если вы любите меня, как вы всегда говорите, то останьтесь тут, со мной, около меня, а не бросайтесь неизвестно куда и непонятно зачем.

Сергей Леонидович удивленно, словно впервые увидев, посмотрел на нее, перевел взгляд на Лину, покрасневшую от возмущения, как-то болезненно вздохнул и проговорил едва слышно, но твердо:

— Меня удивляет такое испытание моего отношения к вам. Это ни к чему сейчас. Я предлагаю вам и Линочке ехать, потому что оставаться тут безумие. Речь идет не о наших с вами отношениях, а о вашем отъезде из Киева, в чем я могу вам по-дружески помочь.

— Мама, надо ехать! — сказала Лина. — Ты же понимаешь, все может быть.

Но мама надула губы, словно восемнадцатилетняя девочка, начала всхлипывать, и нельзя было понять, нарочно или искренне.

Он оказался верным и преданным другом, Сергей Леонидович. Из-за них он оттягивал со своим отъездом и все же в последний момент прислал за ними машину. Мама рассердилась, а Лина поспешно написала несколько слов: «Дорогой Сергей Леонидович! Я никогда не забуду вашего внимания. Спасибо за все. Лина».

После этого у нее просто опустились руки. Надвигалось что-то страшное, неумолимое, темное, и она ничего не могла сделать.

Запомнился тупой грохот вражеских сапог по мостовой. Как же жить теперь? Мать заискивала перед ней, но Лина избегала разговоров, делала все механически, сцепив зубы. Повязавшись платком, ходила на базар продавать вещи, дома варила, рубила дрова, растапливала печурку. Мать вдруг будто поняла, какую непоправимую глупость сделала, — как-то обмякла, очень подурнела, стала ласковей и даже во всем слушалась Лину. К ней как-то пришли из газеты:

— Ваш муж арестован большевиками. Представляем, как тяжело вам пришлось при советах. Напишите, пожалуйста, об этом в газету.

Мать испуганно посмотрела на Лину. Та лишь слегка побледнела, но смотрела холодными и совсем спокойными глазами.

— Мы ни в какие газеты ничего писать не будем, — сказала она. — Отца наказали за растрату.

И Лина так взглянула на мать, что та залепетала:

— Я ничего, ничего не буду писать.

Люди из газеты ушли ни с чем.

— Мама, если ты хоть слово напишешь или скажешь, меня ты больше никогда не увидишь, — сказала твердо Лина матери. — Достаточно того, что мы остались, но лебезить перед врагами, чернить нашу власть, за которую воевал отец, — этого я не позволю.

Мать заплакала.

— Боже мой, боже мой, что я наделала! Лучше бы поехала с Сергеем Леонидовичем.

— Конечно, лучше! — презрительно сказала Лина.

— А теперь нас арестуют!

К ним приходили еще и еще, но мать лежала тогда больной. Она простудилась, у нее началось воспаление легких. Она лежала истощенная, страшная, умоляющими глазами смотрела на Лину, словно просила прощения, и у нее не было сил бороться за жизнь. У нее не было и желания бороться. Ей казалось, что все хорошее давно минуло, а впереди только голод, угнетение, темнота без всякого просвета. Лина выбивалась из сил, но держалась твердо, продавала остатки вещей, чтобы хоть что-нибудь сварить матери, купить в аптеке лекарства, заплатить врачу. Ее, Лину, уже невозможно было узнать. И неудивительно, что Лева ее не узнал...

Лева — комсомолец десятого класса их школы, пионервожатый того лагеря, где была Таня и куда летом на два дня приезжала Лина.

Да, это был он, хотя очень возмужавший, даже усы у него выросли, и он был совсем-совсем взрослым, в каком-то сером клетчатом пальто. Он вышел из-за угла Бессарабки, и тут его встретила Лина. Он прошел мимо нее, взглянул, не узнавая. В этой девочке, закутанной серым большим платком, в стоптанных туфлях, старой юбке и кофте, трудно было узнать всегда хорошо, элегантно одетую Лину. Лина повернулась и кинулась за ним. Что-то подсказало ей, что не следует звать, называть его по имени. Но ей стало так радостно, как будто на чужбине она увидела родного, близкого человека. Она дернула его за рукав и, захлебываясь, взволнованно зашептала. У нее и мысли не возникло, что он испугается ее, не поверит.