Родные дети

— Ты меня не узнаешь? Я Лина Косовская, я с Таней Стародуб в одном классе училась. Я к вам в пионерский лагерь под Одессой приезжала!.. Лева, милый, как я рада, что увидела тебя! Лева, я прошу тебя... одну минутку... если бы ты знал... Я совсем, совсем одна... Мама не хотела уезжать, а теперь очень больна. Но ты, ты тут почему? Ты же комсомолец и ты... — Она не осмелилась продолжать.

Лева всматривался в эту худенькую девочку, ухватившую его за руку, словно в нем было все ее спасение, и вдруг улыбнулся.

— Лина! Узнал! Но ты очень изменилась. Ну, как ты живешь? — спокойно спросил он. — Идем, я тебя немного провожу. Или нет, я спешу, лучше ты проводи, если есть время!

— Конечно! Конечно! — согласилась Лина. На улице было почти пусто, и она шепотом быстро-быстро заговорила обо всем: как осталась, как тяжело сейчас заболела мать, но она не может, не может так...

— Ты мне ничего не говори, — горячо сказала она. — Я знаю, так нельзя, и я тебя ни о чем не спрашиваю, но ты не случайно остался.

— Какая ты наивная, Лина, — сказал Лева, — разве можно так? Я остался, потому что работаю в газете. Я знаю, вы с мамой отказались написать, что большевики издевались над вами, и я сам хотел увидеть тебя и предупредить…

— Ты работаешь у них? — удивилась Лина и тут же сообразила, — его специально оставили. — Ну, не говори, не говори ничего. Что бы ты ни говорил, ты остался не по той причине, что мы. И я умоляю тебя, помоги мне... Помоги мне...

— В чем? — тихо спросил Лева. — Вам очень тяжело? Вы, наверное, голодаете? Разве ты не знаешь, что семьи репрессированных при Советской власти теперь получают помощь!

— Что ты! — с отчаянием произнесла Лина. — Как ты можешь так говорить? Я лучше умру с голода, чем обращусь к ним за помощью! Нет, помоги мне... быть советским человеком... — совсем шепотом сказала она. — Научи, как, чем могу я помочь нашим. Я знаю, Лева, ты знаешь...

— Как ты неосторожна, Лина. Ты же так мало знаешь меня.

— Нет, — покачала головой Лина. — Ты был секретарем комсомольской организации. Я столько раз слушала тебя... И там, в пионерском лагере... Это ты меня не знал, а мы все тебя очень хорошо знали, и мы с Таней часто говорили о тебе...

— С Таней? — переспросил Лева, и в его глазах промелькнуло что-то теплое. — Она, конечно, уехала?

— Да, с мамой, а отец на фронте. Правда, она была очень хорошая, Таня?

— Очень, — почему-то краснея, промолвил Лева. — Я знаю, вы с ней очень дружили. Ты знаешь, кого я тут еще встретил, тоже не успела уехать, — Золю Зозулю, она тоже была в нашем пионерлагере. Ты сейчас иди, Линочка.

— Но я увижу тебя еще? Может, ты зайдешь к нам?

— Нет, не надо мне к вам приходить, — усмехнулся Лева. — Но мы увидимся обязательно.

— Только скорее, — сказала горячо Лина.

— Хорошо. Послезавтра. Давай на том же месте, где мы встретились, возле Бессарабки. — И добавил: — Я рад, что ты такая, не растерялась и веришь.

— А как же иначе? — спросила Лина.

— Конечно, как же иначе! Все равно мы победим, никогда не падай духом, Лина! — И он пожал ее руку. — Никому не говори, что видела меня.

— Конечно...

Вдруг Лина на секунду задержалась и сказала:

— Лева, родной, только будь осторожен.

Лева усмехнулся и ушел, а Лина побежала домой окрыленная, полная надежд. Такое счастье! Встретить Леву! Он теперь был ей самим родным на свете. Скорее бы пришло послезавтра. В ту ночь она лежала и вспоминала Леву таким, каким он выступал на собраниях, в школе, перед отрядом в пионерлагере и сейчас. Те же большие, темные, с лучистым огоньком глаза, веселый, улыбающийся, у него была привычка легким движением головы откидывать черный чубчик со лба, и это придавало ему всегда бодрый, немного даже задорный вид. Его очень любили и уважали в школе. Он был отличником, кандидатом на золотую медаль. И еще он всегда что-нибудь придумывал, организовывал. Ни один поход, субботник, ни одну экскурсию нельзя было и представить без Левы, без его звонкого, веселого голоса. Как он запевал любимые комсомольские песни!

Такое счастье! Увидела Леву! И он поверил ей, поверил, и, он поможет ей.

Она ласковее обычного ухаживала за больной матерью. Но та почему-то совсем затихла и только иногда говорила:

— Линуся... посиди возле меня... Линуся, не сердись на меня...

Сейчас сердиться на нее было невозможно, она была такой несчастной. Лина уговаривала ее хоть что-нибудь съесть, выпить чаю, но больная еле качала головой.

— Мне ничего не надо, Линуся... ты сама ешь... Смотри, как ты осунулась... Из-за меня все...

— Не думай об этом, мама, — сказала Лина. — Ну, сейчас плохо, но погоди, им недолго осталось, вернутся наши, и все будет хорошо.

— Я уже не дождусь, — шептала мать. — Я сама во всем виновата...

Иногда она теряла сознание и что-то быстро, лихорадочно начинала доказывать то отцу, то Сергею Леонидовичу и кричала: «Спасайте Линочку! Они хотят ее забрать. Спасайте Линочку! Линочка, не подходи к ним! Линочка, не смотри на них!»

Ей становилось все хуже. Должен был прийти доктор и не пришел. Так прошел второй день. Ночь. Лина не спала, сидела возле матери. Тут и вздремнула немного в низеньком кресле, а когда проснулась, уже серел невеселый рассвет. Мать чуть затихла, только дыхание, сиплое, тяжелое иногда вырывалось из груди, и временами снова начинался приступ кашля.

«Сегодня я увижу Леву!» — мелькнуло в голове у Лины, и она улыбнулась. Быстро схватилась и начала растапливать щепками печку. Потом проснулась мать, виновато и ласково улыбнулась ей.

— Тебе сегодня лучше, правда, мамочка? — спросила Лина.

Мать кивнула головой, но говорить не могла. Показала на горло, с трудом подняла руку.

— Горло болит?

Но мать, возражая, замотала головой.

Лина чуть ли не силой напоила ее чаем. Днем пришел, наконец, доктор. Откуда они взялись, такие люди? Раньше не видела таких Лина, а этот — будто двадцать пять лет пролежал где-то в чулане, посыпанный нафталином и побитый молью, и теперь вылез, чужой, со злорадной усмешкой. Даже его старомодное пальто с бархатным воротником, как на рисунке из дореволюционного журнала, и котелок, и тросточка, вызывали отвращение у Лины.

— Мне, собственно, больше делать нечего, — сказал он, осмотрев мать, — я чудес не творю, а тут вопрос в часах.

— Что вы говорите? — кинулась к нему Лина.

— Ничем помочь не могу, — холодно отстранился от нее доктор. И вдруг, язвительно глядя сквозь пенсне, спросил:

— Почему вы, барышня, так настроены против нашей прессы и отказались сказать правду о советских порядках?

Лина сжала пальцы.

— Это не ваше дело, — ответила она. — Ваше дело спасать людей от болезней, а если вы этого не можете, уходите поскорее вон, — и открыла перед ним дверь.