Роман… С Ольгой

— На кухне, — отец пытается вставить хотя бы одно слово.

Бедняга! Переговорить Марго пока никому из живущих на земле не удавалось.

— Сейчас и стол накроем, и пообщаемся. А вдруг, — тон голоса неожиданно меняется, становясь на несколько позиций глуше, ниже и грубее, — они останутся с ночёвкой? А что? Комната для них есть. Пусть переночуют. Мы ведь им мешать не будем. Да, отец?

— Да, — он с чем-то вынужденно соглашается.

— Зачем вечером гнать машину? Да и что им у себя сидеть? Сторожить несносного кота? Выносить его лоток и в задницу заглядывать? Вот, возьми пальто.

— Рит, здесь только Ромка, — папа признается и сдаёт меня.

— А Олечка? — по-моему, я чётко вижу, как у неё от неожиданности или удивления на полную распахиваются узкие глаза и раскрывается рот, повторяя мягким контуром небольшой диаметр купола светодиодной лампы на пятнадцать ватт.

Уверен, что она пищит отцу на ухо. Я так и вижу, как мистер Юрьева суетится, стягивая верхнюю одежду и оглядываясь нервно на него.

— Сын один, без девочки.

— Что? Один? О, Господи, что у них случилось? А ты, конечно, не спросил. Игорь, это наши дети, — и тут же интересуется, повысив голос почти до ультразвукового писка. — Как у мальчика настроение? Разбери, пожалуйста, сумки. Овощи отправим на балкон, а остальное положим в холодильник. Ромочка, сейчас-сейчас! — неожиданно кричит, обращаясь через стенку. — Руки вымою и подойду. Всё хорошо?

Вполне! Бывало и гораздо хуже. Есть, по крайней мере, с чем сравнить.

А я, как это ни странно, никуда не тороплюсь. Потому как торопиться больше некуда. Мне — стопудово, однозначно. Жена — как и было провидением задумано — сдержала данное когда-то слово и с противной филигранностью «замкнула» младших Юрьев на полных тридцать дней в четырёх бетонных стенах. Пиздец! Как же ненавижу этот блядский месяц. На улице, как правило, сопливо и промозгло, а в этот год, к тому же, омерзительно, тоскливо и ссыкливо. Дождь льёт, не переставая, ровно двадцать один день. Столько же по времени мы варимся с Олей в настоянном на чём-то собственном дерьме, расплёскивая удушливое коричневое варево из дьявольского чана, аккуратно подбирая отвратительные сопли, свисающие тяжелой каплей с замызганных краёв посудины.

— Привет, сынок, — наклонившись надо мной, щекочет раковину уха, обдавая хрящ лимонно-мятным, тёплым воздухом, рассекая мягким звуком ноябрьскую скуку. — Вкусно?

Молча сербаю ложкой обжигающе горячий суп, который предложил отец и который я почти доел, пока ждал возвращения сбежавшей по своим делам на рынок матери.

— Добавки?

Сто слов в минуту и все по теме, в удобном темпе, в нужном ритме, а главное, без остановки.

— Нет, — произношу лениво, неохотно отодвигая опустевшую тарелку, при этом вытираю тыльной стороной ладони испачканные в масляной зажарке губы.

— А где…

— Дома, — предвосхитив вопрос, мгновенно отвечаю, при этом запустив три пальца за воротник колючего до невозможности гольфа, расчесываю покрывшуюся потницей шею.

— Как у неё дела?

Без понятия! Сейчас я с Олей не общаюсь. Правильнее будет сказать — мы обоюдно избегаем неприятных встреч и, как следствие, вынужденного общения. Жена находится в законном отпуске, а я, как это ни странно, решил его перенести. За это получил в лицо поток обсценных слов и нехороших выражений.

«Специально? Делаешь назло? Пользуешься и отползаешь в сторону. Мы договорились! Забыл? Забыл, да?» — жена орала, по-видимому, окончательно и бесповоротно сбрендив. — «Вот почему так? Ты уходишь именно тогда, когда я нуждаюсь в твоей поддержке и помощи. Какая же ты сволочь, Юрьев!».

— Нормально.

— Не обманывай.

— Какая разница?

— Я беспокоюсь.

— О ком или о чём? — откинувшись на витую металлическую спинку кухонного стула, с нескрываемой издёвкой говорю. — Нужно хоть кому-нибудь твоё беспокойство, навязчивость и наигранная мнительность? Мам, ты ведь не фиалка. Подобное жеманство тебе не идёт. Как корове седло. Понимаешь?

— Спасибо на добром слове, сынок. Судишь по себе?

— Говорю, что вижу. Оли нет, я один. Это ты успела заметить и без словесного подтверждения. Значит, специально изображаешь идиотку.

— Как ты…

Как я разговариваю с ней? Да как мать того заслуживает!

— Ты волнуешься о нас или о том, что произойдет со мной, если жена от меня уйдёт? Ты хочешь этого или переживаешь, что я сопьюсь, когда начну заливать свалившееся на плечи горе? Чего тебе надо?

Что бы не ответила, все равно ведь ни хрена не будет.

— Значит, скандал?

— Простой вопрос.

— Я не о том.

— Я прекрасно понял.

— Кто я для тебя, сынок?

Судя по обращению, Марго знает на поставленный вопрос ответ. Стало быть, с подвохом?

— Ты та, кто сует нос не в свое дело, припорашивая неблаговидное дело сильной озабоченностью и беспокойством. Волнуешься… — вальяжно начинаю, но не успеваю высказаться, потому как мать меня перебивает.

— О вас. Да, да и да! А ты, по-видимому, сюда приехал с беспокойной поругаться?

— Не стоит, мам. Не волнуйся. Всё под контролем. Мы в порядке. Я приехал проведать отца.

Поругаюсь позже. Не с ней, не здесь и не по этому поводу.

— Проведал?

— Да.

— Что скажешь?

Отец сдаёт, но вида не показывает и пытается держаться. Он стал хромать и, как говорят, не вписываться в повороты, задевая плечами, бёдрами и пальцами на ногах дверные проёмы. Старшего изматывает неприятный кашель и отдышка, которая появилась с началом отопительного сезона. Сухой квартирный воздух отрицательно сказывается на больных лёгких. Отец заходится, раздирая колючим кашлем изношенную возрастом и вредными привычками гортань, затем сплевывает комок коричневой, немного с кровью, слизи, небрежно вытирает губы и, чтобы не пугать родных, пытается благодушно улыбнуться.

— Когда он ложится в больницу?

— Первого декабря.

А он дотянет до этого момента?

— Почему не раньше?

— Потому что я этого не хочу, — огрызнувшись, грубо отвечает. — Это допрос, что ли?

— Нет. Я показал тебе, что излишнее внимание способно вывести из себя даже тебя. Твоё искреннее волнение за нас вызывает те же эмоции. Не утруждайся, пожалуйста.

— Не утруждайся? — отходит дальше, уткнувшись задницей в край рабочего стола, останавливается и, перекрестив на груди слишком тонкие, высушенные и будто бы мумифицированные руки, почти до основания пальцев скрытые под вязанной серой кофтой, кивает, словно предлагает вызов. — Говори. Начинай. Не стесняйся.

— Что именно?

— Ты не появлялся здесь почти два месяца…

Е. ать, какая точность!

— … не звонил, не писал и вообще не давал о себе знать. Запечатались с ней в собственном мирке и…

— С ней? — я щурю левый глаз и кошусь на мать нехорошим взглядом.

— Да! С ней! — выкрикивает, разбрызгивая слюни.

— Я женат на «ней», а ты…

— А я желаю счастья детям, но всё-таки хочу понять, в чём виновата и почему почти двадцать лет поступаю недостойно, хотя…

— Хотя?