Роман… С Ольгой

— Прекрати! — распустив руки, теперь бубнит куда-то в пол, повесив низко голову.

— Прекратить?

— Ты жесток…

Жена тоже так считает. По крайней мере, слишком часто повторяет, что я не контролирую силу, что действую зачастую на эмоциях, поступая импульсивно, инстинктивно, как взбесившееся и вырвавшееся случайно на свободу дикое животное.

— Я могу задать один вопрос? — подёргиваю свой ремень, туда-сюда гоняя кожаный язык сквозь брючные петлицы.

— Конечно. Разве я когда-то запрещала это делать?

— Нет.

— Ты не доверяешь матери?

— Дело не в доверии.

— Она… — мать поворачивается и становится ко мне спиной.

— Её зовут Оля, если ты забыла, — произношу, прикрывая веки.

— Такое забудешь! — не скрываясь, громко фыркает. — Эти буквы, как неостывающее тавро на нежной коже и местами на внутренних органах, основательно изношенных по возрасту. Оля, Оля, Оля! Задавай вопрос и возвращайся к ней. Надеюсь, ты наелся?

— Спасибо. Всё было очень вкусно. А ты ревнуешь сына к невестке? — надменно ухмыляюсь. — Ты…

— Нет. Никогда, — молниеносно отвечает, отрицательно мотая головой. — Ревновать собственного ребёнка к человеку, с которым он решил связать свою судьбу, последнее дело, к тому же, почти всегда неблагодарное. Мы столько раз это обговаривали. Я внимательно слушаю, Рома.

Не выходит из головы тот разговор. То ужасное общение с Лёлей на каменном полу гостиничного балкона, когда она призналась в том, что собиралась покончить с собой, повесившись на ремне в день моего освобождения. После тяжелой исповеди я задал ей всего один вопрос, спросив за что конкретно мать её избила, когда спасла, ослабив петлю на тонкой женской шее. В тот день я допрашивал жену, вспоминая своё ментовское прошлое. Помню, как заглянувший к нам с утра Костя опешил и отступил назад, пока я аккуратно и неспешно передавал из рук в руки его спящего сына.

«Всё нормально?» — босс осмелился шепнуть после того, как прижал к груди поскуливающего сонного ребёнка.

«Да» — ему ответил и начал отступать, погружаясь в сумерки гостиничного номера.

«Что случилось? Юрьев!» — последнее, что услышал перед тем, как закрыл перед шефским носом дверь.

«Моя жена решила от меня уйти, закончив жизнь самоубийством…» — в подобном никому признаться не смогу. Как объяснить, чтобы люди такое поняли? Я настолько стал ей противен, настолько осточертел, усугубил, измучил, испугал, что особо не стараясь, вынудил пойти на крайние меры? А что, если между нами никогда ничего и не было? Что если я всё себе придумал? Подтолкнул Олю к браку, заставил выйти замуж, произнеся заветные слова, а затем самостоятельно подвёл черту, наметив окончательный разрыв и голыми руками раскроив головы двум уродам, посмевшим посягнуть на моё, на чистое, святое?

— Я всё знаю, мам, — вздохнув, встаю со стула.

— Игорь! — внезапно звонко вскрикивает и, наклонившись над столешницей, оттопыривает сильно зад, очерчивая этой мерзкой позой расстояние, на котором я должен оставаться, чтобы соблюдать технику безопасности при жёстком разговоре. — Что ты знаешь? — шипит из подполья, вполоборота обращаясь ко мне.

— Неважно.

— Боишься вслух сказать? — подначивает мать, хихикая.

— Боюсь!

Потому что не хочу на подобной гнусности зацикливаться.

— Трус! — неожиданно выпрямляется Марго, расправляя плечи.

— Что?

— Ты трус, Юрьев. Моя промашка! Всё при тебе, но открытый разговор, как ни старайся, не выходит. Ты фактурный, немногословный, привлекательный мужик. Красивый и чуть-чуть смазливый. Имею право так говорить. Я твоя мать, как бы ты не хотел утверждать обратное. А бабы на тебя летят, как мухи на дерьмо, но ты, мальчик, не способен долго продержаться в поединке или когда надо бы сходить в лобовую атаку, оголив тупую шашку. Тут-то ты внезапно отступаешь и прячешься. То ли стыдно, то ли противно, то ли… Безразлично? — говорит так, будто бы догадывается о чём-то. — Ты бессердечный, Юрьев?

— Полагаешь, об этом стоит говорить открыто?

— О чём?

— О том, что у меня нет сердца, например, или о том, что жена вешалась, пока мы душно выбирали, чем залиться в честь великого дня и по случаю моей свободы; о том, что я слабак и трус, о том, что убийца, которого вы дружно вытянули из тюрьмы, подтасовав некоторые факты и скрыв улики. Мало? Я могу накинуть больше.

— Игорь! Игорь! Игорь! — визжит «пила». — Иди сюда.

— Прекрати! — хлопнув ладонью по столу, выкрикиваю гулким басом. — Заткнись, актриса.

— Как ты…

— Ты выперла нас, потому что… — растягиваю буквы и слова, вынуждая мать продолжить и закончить фразу.

— Потому что я не работаю со смертью, Рома. Вам должно было стать лучше, но… Я дала вам свободу, если угодно. Отпустила, позволила решать самостоятельно.

Чего?

— Ты просто избавилась от нас.

— Неправда!

— Правда, — с усмешкой заключаю.

— Дети не должны умирать.

— Блядь! Какие глупости!

— Сначала мы с отцом, а потом вы. В чём я не права?

«Каждому свой срок!» — так, кажется, на какой-то из десяти божественных скрижалей выбито.

— Ты врач, — кричу ей в сокращающуюся от звуковой волны спину, — но повела себя непрофессионально. А сейчас пытаешься выкрутиться и на ходу придумываешь глупые отмазки. Ты давала клятву…

— Не навреди! Не навреди своими действиями! Так что не так?

Здесь, сука, нечем крыть. Она действительно спасла её, убрав петлю.

— Эти ладони, — Марго внезапно поднимает в сдающемся жесте руки, вращает кистями, завинчивая лампочку в невидимый патрон, сжимает-разжимает пальцы, — принимают жизнь, Рома. В них лежат детишки, которым несколько минут от роду. Вам этого с ней не понять. Вы необдуманно паскудите всё, к чему случайно прикасаетесь. А главное, что даже не стараетесь и не учитесь. Не работает, не подает признаков жизни, издыхает — а, пофиг! Это, видимо, судьба. Херня! Пусть отлетает.

Даже так? Умеет и ругаться, и плеваться, и активно защищаться. Я, видимо, неосторожно сковырнул налившуюся вязкой жидкостью мозоль.

— Никого в этом доме не интересовало, что я испытала в тот момент, когда увидела дергающиеся в судороге ноги дочери и встретилась взглядом с её почти потухшими глазами. Ты хотел знать?

— Да! — потупив взгляд, рычу.

— В чём дело? Что за крик? — присоединяется к нам папа.

— Рассказать всё, чтобы наконец-то полегчало? — мать убавляет звук, превращая звонкий голос в нечто потустороннее и загробное. — Единственная причина, почему у вас не ладится? Мать во всем виновата? Везде сует свой нос?

— Да, — зеркально понижаю громкость. — Замолчи и не сползай с нужной темы. Твои манипуляции давно не действуют на меня. Ты что-то путаешь, ма-ма.

— Довольно, — стучит вдруг по грудине батя. — Замолчите. Ром, ты закончил? Пора, наверное, домой.

— Я держала её, детка, пока папа не вернулся, — мать врезается откровением, обрывая нагло речь отца. — Она уже обмякла и перестала бороться. Что это? Смирение? Вредность? Или… Знаешь, о чём я думала в тот момент? — неожиданно задает вопрос, на который сама же отвечает, повышая риторичность. — Только бы девочка не сломала шею. Я шептала ей, чтобы потерпела. Я просила не уходить, не умирать и быть благоразумной. Я кричала, что её люблю. Я молила Бога, чтобы он оглянулся на вас. А ты…