Роман… С Ольгой

Гнилые мысли на протяжении ста восьмидесяти минут — судя по неубиваемым наручным часам — однозначно сделали своё дело. Ползу уже какой по счёту лестничный пролёт: хочу попасть в квартиру, где сладко спит жена и «тыгыдычет» мелкий волосатый пастор всея непредсказуемого кошачьего мира! Паштет — крохотный абьюзер. Хорошая у нас, видать, семейка: несчастная, раздавленная жизнью мать, отец с огромной придурью, а подобранный котёнок — шерстяной мальчишка, с изощрённой фантазией и манипулятивными наклонностями.

Помявшись перед закрытой дверью, наконец-таки решаюсь зайти внутрь и с того момента превосходно делать вид, что на всё и только с Лёликом согласен.

Наступив на пятки в неосвещённой прихожей, скидываю испорченную йодированной водой дорогую обувь и насквозь промокшие носки. Оставляя мокрый след и тяжело вздыхая, шаркаю в комнату, где мог бы переодеться, не разбудив жену.

— Юрьев!

Помещение заволокла сизая, источающая жуткий запах, никотиновая дымка. Оля курит… Уже год, как мы боремся с новой хренью. Иногда кажется, что она поставила перед собой одну-единственную цель, заточенную на мучительное самоуничтожение. Бешеное потребление никотина — очередной пункт в её почти «невыполнимой миссии». Учитывая сумасшедшее рвение, можно сказать, что неоперабельный рак лёгких — очевидный итог, вполне себе однозначно разрешённый вопрос в ближайшем будущем.

— Где ты был? — доносится мне в спину.

— Какая разница? — с усилием стаскиваю с плеч мокрую тряпку, ещё сегодня утром играющую роль пиджака в костюме-тройке. — Не кури! — произношу и тут сам себя корю.

Какого хрена… Какого хрена… Мне нет до этого всего дела!

— Я согласна!

— Что? — вполоборота разговариваю.

— Там дождь?

— Это слёзы.

— Юрьев, — она, хрюкнув, громко прыскает, — не смеши. Ты не умеешь плакать.

— Я хочу спать и…

— Я готова попробовать, — до моего слуха доносится слабая возня на диване, на котором сидит жена и курит сигарету.

— Что?

— Забыть!

— Условия? — выплевываю вопрос, потому что не хочу, чтобы Лёля продолжала фразу.

— Сыграем в игру?

— Нет.

Знаю, какой х. йней всё может, так и не начавшись, обернуться.

— У нас медовый месяц, Юрьев, — мне слышится, или в её голосе сквозит небольшое одухотворение?

— Что?

— Мы молодожёны. Двадцать лет назад. Нет…

Пятнадцать?

— Пятнадцать. И…

— Я согласен!

— Ты недослушал.

— Похрен! — резко оборачиваюсь.

Шёлковый халат, распахнутый на груди и задравшийся на светлых бедрах, переливающихся неземным блеском под лунным светом. Красивое бельё: тонкие поворозки подчеркивают выпуклость её грудей, несильно прошивая кожу, и на закуску — миниатюрные, почти отсутствующие трусики.

— Твой кот «натютёрил» в мои итальянские туфли, Рома.

Я забыл, как мое имя звучит из её уст. Не могу вспомнить, когда в последний раз слышал, как жена звала меня, не выкрикивая приказным тоном грёбаную фамилию.

— Он маленький, — улыбаюсь в отчаянных попытках расстегнуть костюмную жилетку, намертво прилипшую к рубашке, — слабый мочевой пузырь. Я…

— Он нассал в каждый! — жена прокручивает сигарету, выдавливая дно тяжелой пепельницы.

Блядь! А я ведь сразу не заметил: пушистый серый комочек с собранными возле маленькой грудки лапками в беленьких носочках дремлет почти рядом с ней. Почти… Почти… Но всё же на некотором расстоянии. Паштет заплющил зелёные глазёнки и наклонил головку, растопырив глупо уши, изобразив при этом заснувшего перед телевизионным экраном скукоженного старичка.

— Я смотрю, вы подружились? — киваю в сторону крошечного ссыкуна исключительно в модельные туфли Ольги. — Нашли общий язык. Я так понимаю, Пашка знает итальянский?

Она не отвечает, но оттолкнувшись ладонями от сидения дивана, встает, а после направляется ко мне, развязывая почти отсутствующий халат, на самом деле создающий только видимость своего наличия.

— Миленький комплект, — хватаюсь за воротник рубашки.

— Секса больше не будет, — шепчет, подбираясь ближе. — Больше никогда, Ромочка. Я не хочу! И не захочу… Я знаю!

Условие? Мы будем жить с ней, как брат с сестрой? С сестрой, у которых третий номер и осиная, е. ать, талия? С сестрой, на которую у меня стоит, как каменный? С сестрой, для которой я готов на всё? Мне кажется, ответ слишком очевиден.

— Мне неприятны прикосновения, — уставившись мне в грудь, лепечет Лёля. — Больно там, — укладывает руки на лобок. — И ты не смотришь, словно я… Я ничто?

— Я согласен, Лёля.

Лишь бы с ней. Плевать на все желания и помыслы. Пусть будет так, как хочет эта женщина!

— Кота кастрируем по возрасту, — встав на цыпочки, шепчет точно в мои губы.

— Что? — шарахаюсь, но тут же нахожусь, удерживаюсь и не отклоняюсь. По крайней мере, я быстро возвращаюсь в то же положение.

— Ты меня услышал, Юрьев.

А… А… А? Да, вероятно, снова похрен. И в самом деле, лучше пострадает за благое дело слабый на пузырь Паштет, чем кто-нибудь другой. Чем я, в конце концов.

— Я согласен!

С тобой — на всё… Моя любима-а-а-ая!

Глава 11

То же время

Над кошачьим хвостом, удерживаемым возле корня женским запястьем с моим кольцом на безымянном пальце, занесен здоровый тесак для разделки мяса.

«Что за хрень?» — не соблюдая осторожность и не попадая в нужные по смыслу сенсорные клавиши на экране телефона, строчу со скоростью звука. — «Оля, прекрати! Это несмешно».

«Волнуешься за блохастую мелочь, Юрьев?» — в ответ незамедлительно прилетает. — «Тварь уже смирилась с участью. Он даже не пищит и не извивается. Смежил наглые глазища и дышит, словно марафон бежит. До чего же мерзкое создание. Между прочим, половые причиндалы, маленькие бубенцы разврата, уже тю-тю. Вонь, думаю, теперь исчезнет» — я вижу на своём экране фотографию чего-то мерзкого, жуткого и безобразного, кроваво-красного, маленького, опутанного бело-жёлтой слизью и… Кошачьей шерстью?

Не может быть! Зачем же так жестоко, детка?

«Оля, нет!» — растираю средним пальцем бровь, ощущаю жар в ступнях и сильную пульсацию в висках.

«Да, Юрьев! Мне насточертело гавкать. Я пережала все сосуды и продезинфицировала твоим пойлом лезвие. Растянула Пашку на кухонном столе и чиркнула по яйцам. Если это важно, то кошачья голова болталась там, где ты, как правило, сидишь».

«Не верю!» — не успеваю отослать свои слова, как тут же получаю идеальное по исполнению фото с разорванным причинным местом между покрытых серой шерстью тонких лап и стянутыми грубой ниткой мягкими краями. — «Ты больная. Мать твою, зачем?».