Роман
Шрифт:
«И впрямь это разумно. Пар не действует на голову, да и руки не обожжешь…»
Он лежал, вспоминая этого старика: как он, не торопясь, крестился в предбаннике, снимал крест, надевал шапку, рукавицы…
Красновский опять поддал пару.
Вскоре Роману стало невмоготу, дурнота подступила к горлу, в голове тяжело стучало. Красновский словно почувствовал; прекратив хлестать, он закричал:
– Спекся, спекся, пирожок, дорогой ты наш дружок! Выносите из печи испечены калачи!
Роман знал, что это означало. С трудом приподнявшись, он полез вниз, а банный жрец тем временем распахнул другую дверь, рядом
– Гардемарины, вперед! – подтолкнул Романа Красновский, и Роман пробкой вылетел из бани через дверь на воздух, пробежал по мостику и со всего маху бросился в воду.
«Словно родился!» – мелькнуло в его голове, и, действительно, трудно было осмыслить по-другому эту мгновенную метаморфозу, это невероятное изменение окружающей среды.
Нырнув, он поплыл под водой, казавшейся с каждым движением все более плотной, похожей на воду. Наконец воздух кончился, и Роман всплыл. Удивительное преображение природы поразило его. Глухая свинцовая туча висела над самой головой, кругом было тихо и сумрачно, как вечером. Солнце, слепящее подряд две недели, пропало, казалось, навсегда.
Он жадно, всеми легкими, вдохнул воздух и, рассмеявшись, в блаженном изнеможении опрокинулся на спину, замер, глядя в небо. Там, в темной массе тучи, происходило что-то медленное, неторопливое, но и в то же время неминуемое: смешивались, наползая друг на друга, клубы темно-серого, пепельно-розового, фиолетового, словно невиданные существа, собравшись воедино, готовились к чему-то грозно-торжественному.
Роман свободно лежал на спине, чувствуя, как река слабо относит его вправо. В воздухе пахло грозой. Темнело с каждым мгновеньем все сильнее. Деревня замерла: ни голосов, ни шума работы; только лаяла где-то далеко собака да позванивало в кузнице. Роман воображал, как он бы написал эту тучу; ему живо представилась палитра, выдавленные краски, и воображаемая плоская кисть заходила по ним, пробуя и смешивая…
Только он положил на холст первый мазок, как где-то рядом послышался плеск и чертыхание вполголоса:
– Черт бы побрал…
Роман посмотрел в сторону бани. Там на широких ступеньках мостка сидел, опустив ноги по колено в воду, Клюгин. Совершенно голый, он, по-видимому, только что разделся: одежда кучей лежала на траве возле угла банного сруба. Не обращая внимания на Романа, фельдшер что-то вертел в руках.
Роман поплыл к нему.
– Андрей Викторович, мое почтение! – крикнул он, с удовольствием разгребая воду.
– Взаимно, взаимно… – пробормотал Клюгин, не поднимая своей большой головы.
– Что это вы? – спросил Роман, вставая на дно. – Смотрите, туча какая! Чудесно как!
Он захватил пригоршнями воду и бросил вверх над собой.
– Ничего чудесного… что за черт…
– О чем вы? Отчего вы не в бане?
– Да сдалась мне эта баня, – раздраженно процедил Клюгин, сдирая бумагу с куска грубого темно-коричневого мыла. – Вот ведь прилипла, как сволочь…
Отодрав бумагу, он бросил ее в реку, а сам, поплескав на себя водой, стал намыливаться.
– Андрей Викторович! – рассмеялся Роман, выходя из воды. – Что вы делаете? Почему здесь, а не в бане?
– В бане пусть парятся господа буржуи. А я уж как-нибудь.
– Да право, идите туда, что же вы так, не по-человечески?
– Не хочу. Там этот идиотствующий Красновский.
Я слышал, как он там ревет, как буйвол кастрированный.– Но это же невозможно, здесь, прямо в речке?
– Все, все возможно, молодой человек, – пробормотал, усмехнувшись, Клюгин и стал намыливать остатки растительности по краям головы. Причем для этого он низко склонился, едва не касаясь плешью воды. Роман смотрел на фельдшера с любопытством зоолога, разглядывающего невиданную особь.
Вдруг дверь бани распахнулась, и в клубах пара из нее белым колобком выкатился отец Агафон. Быстро, по-муравьиному перебирая коротенькими ногами и выкрикивая: «Караул!» – он пронесся по мостку и, чуть не задев Клюгина, бултыхнулся в воду.
В двери показались остальные герои банного сражения.
Вынырнув, отец Агафон, – видимо, не доставая дна, – стал шлепать по воде руками, погружаясь, выныривая и повторяя все то же «караул!». Все, за исключением Клюгина и хохочущего Петра Игнатьевича, бросились его спасать и вскоре вытянули, посадили на ступеньки мостка. Батюшка долго не мог прийти в себя и, крестясь непослушной, дрожащей рукой, бормотал, икая:
– Караул… Господи, помилуй… Караул… Господи, спаси и сохрани… Ох…
Антон Петрович и Роман, поддерживая батюшку, принялись не слишком серьезно успокаивать его. Николай Иванович, улыбаясь, поздоровался с Клюгиным, вошел в воду и поплыл. Красновский же, перестав хохотать, отбросил веник и с диким криком «Поберегись, Навуходоносор!» бросился в воду.
Батюшка вздрогнул, втянул голову в плечи, закрестился быстрей:
– Господи, Господи, помилуй…
Белый от мыльной пены Клюгин брезгливо поморщился:
– Вот до чего доводит панславянизм. Наберемся, дескать, ума у мужика. Ну, ну…
Он заткнул уши пальцами и опустился с головой под воду. Антон Петрович, красный как рак, устало рассмеялся и полез в реку, говоря:
– Ай да Красновский! Ай да великий человек!
Красновский же, вынырнув на середине речки, поплыл по течению, шумно молотя воду.
– Что случилось, Фёдор Христофорович? – спросил Роман, хотя прекрасно понимал, что произошло, даже мог бы представить это в лицах.
– Запарил, запарил, – забормотал батюшка, – вконец запарил. Еще б малость – и служите панихиду по отцу Агафону… ох. – Он всхлипнул и тяжело вздохнул.
– Чего же вы поддались?
– А как же тут, родной мой, не поддашься? Как не поддашься, когда человеком страсти такие владеют? Он же лютует, прости Господи! Ох, запарил… совсем запарил…
– Что же вы, сколько лет паритесь, а не привыкнете, – равнодушно пробормотал Клюгин, выходя из воды и не глядя на о. Агафона.
– Господи… ой. Господи… – вздохнул батюшка, и, оглянувшись, позвал слабым голосом: – Тимоша! Принеси простынь.
Через минуту явился Тимошка и накинул на плечи батюшки простыню.
Красновский с Антоном Петровичем и Николаем Ивановичем сплавали на другой берег и, вернувшись, возжелали традиционного «водяного чаепития».
К нему все давно было готово, и вскоре все, включая Клюгина, стояли по грудь в теплой, пахнущей илом и песком воде, вокруг квадратного стола, покоящегося на врытых в дно сваях. Посередине стола возвышался начищенный медный самовар, вокруг него теснились розетки с вареньями, тарелки с пирогами, плюшками и ватрушками.