Россия и Запад
Шрифт:
[Я находился] в 1946–1947 гг. в концентрационном лагере Переборы (недалеко от Щербакова [1212] ), где я больше одного года работал в лагерном театре в качестве помощника режиссера Сергея Эрнестовича Радлова [1213] . Его супруга — поэтесса Анна Дмитриевна, сообщила мне о том, что при отъезде из Берлина в 1944 году, она оставила у мужа Ады Чеховой [1214] , немецкого актера Рудольфа Платте [1215] , чемодан с рукописями М. А. Кузмина. После <моего> возвращения из сибирского плена в 1955 году, Ольга Чехова [1216] , которую я посетил в Мюнхене, на мои расспросы о судьбе этих пропавших рукописей сообщила мне, что они якобы сгорели во время бомбежки при падении Берлина [1217] .
1212
С 1946 по 1957 г. город Рыбинск назывался Щербаков.
1213
Сергей Эрнестович Радлов (1892–1958) и его жена Анна Дмитриевна Радлова (1891–1949) оказались на территории, захваченной немцами. Немцы послали Радловых и остатки радловского театра Ленсовета на юг Франции, где они выступали до конца войны. После войны за «сотрудничество» Радловы получили лагерный срок. Радлов выжил и был освобожден после смерти Сталина, его жена погибла в лагере. Анна Радлова была большим другом Кузмина. См.: Zolotnitsky D. Sergei Radlov. The Shakespearian Fate of a Soviet Director. Amsterdam, 1995. P. 215–230.
1214
Ада Константиновна Книппер (1895–1985) — актриса, педагог. Так как она была сестрой O. K. Чеховой, то Зоммер ошибочно называет ее «Чеховой».
1215
Rudolf Antonius Heinrich Platte (1904–1984) — немецкий актер театра и кино.
1216
Ольга
1217
Архив В. Ф. Маркова.
Получив эти важные сведения, Марков попросил Ксению Карловну Чехову (1897–1970), вдову великого актера Михаила Чехова (1891–1955), связаться с Адой Книппер через ее сестру, Ольгу Чехову, которая была первой женой Михаила Чехова. (Марков и его жена состояли в дружеских отношениях с Михаилом Чеховым в последние годы его жизни в Лос-Анджелесе.) Ответ от Ады Книппер Ксения Карловна передала Маркову. Вот откуда происходит много цитированный рассказ!
Письмо Ады Книппер проливает свет не только на те материалы Кузмина, которые пропали, но и на те, которые сохранились. Письмо печатается по оригиналу из архива Маркова, который находится в распоряжении публикатора.
Ольга переслала мне Ваше письмо еще осенью. Но я живу под Берлином в Герм<анской> Демократической> Республике, и оттуда не могу Вам обо всем писать.
Скажу только, что два чемодана, которые Радловы оставили у нас, постигла та же участь, как и наши чемоданы, которые мы спрятали в гараже, думая, что там они лучше сохранятся. Линия фронта проходила как раз у нас — мы все выжили, но пережили много, много тяжелого. Если бы я знала, что в одном из чемоданов хранятся книги и манускрипты, я бы наверное взяла их в наш книжный шкаф, но м<ожет> б<ыть> как раз то, что я этого не знала избавило нас от более опасных последствий. С. Э. Радл<ов.>, ведь, был объявлен вне закона и — что я узнала немного позднее, после окончания войны. Потом кажется все уладилось, выяснилось и он даже вернулся обратно! 1945 г. в мае, мне говорили, что в деревне, в двух — трех верстах от меня валяются печатные листы (на тонкой бумаге). Солдаты из них крутят папиросы с махоркой и текст русский. Я не могла себе представить, что эти листы «из чемодана Радловых». После окончания боёв в соседнем лесу лежало бесконечно много всяких предметов домашнего обихода, среди которых я нашла 5 книг с «ex libris» Радлова (писателя Кузьмина <так!>) — они у меня до сих пор есть, но переслать их Вам опять таки не могу. Я тогда страницу с ex libris вырвала из каждой книги — из-за Р<адлова>. Чемоданы наши и Р<адловых> были все вскрыты, вернее взломаны и все просто растащено или разбросано всюду — а любителей «поживиться» всегда бывало достаточно среди деревенских жителей. Как видите, к сожалению, не могу я ничем помочь Вашему знакомому.
Каждый год я получаю возможность 4 недели провести в Зап<адной> Герм<ании>. И теперь я была у Марины (моей дочери), которая замужем (вторым браком) за режиссером телевидения в Гамбурге и сама актриса, — и на 3 дня приехала навестить сестру. Сама я живу в 28 клм. от Берлина, одна с маленьким пуделем, в лесу в 2–3 клм. от деревни. Работаю со студентами, доценткой, по русск<ому> яз<ыку> в Ин<ститу>те, в Берлине.
Желаю Вам от души всего хорошего. Главное здоровье. Сердечный привет также от сестры.
Ваша,
1218
Письмо написано на фирменном бланке косметической фирмы Ольги Чеховой: «Olga Tschechowa Kosmetik».
На пути к Нобелевской награде
Яростная кампания, поднятая московскими инстанциями в ответ на присуждение Пастернаку Нобелевской премии в 1958 году, развертывалась под флагом утверждений об исконной и однозначной антисоветской направленности этой литературной награды. Монография Челля Эспмарка [1219] , в которой исследованы все разнообразие факторов и множественность критериев, регулирующих процесс отбора нобелевских кандидатов, показала общее возрастание роли политических моментов в обсуждении нобелевских номинантов на протяжении всего послевоенного периода [1220] . В недавней статье [1221] была предпринята попытка рассмотреть совокупность соображений, повлиявших на решение Шведской академии в 1957 году на последней стадии обсуждения отклонить, а спустя год утвердить кандидатуру Бориса Пастернака.
1219
Espmark К. The Nobel Prize in Literature: A Study of the Criteria behind the Choices. Boston, Mass.: G.K._Hall `a C°, 1991.
1220
Espmark K. Op. cit. P. 105.
1221
Флейишан Л. (при участии Янгфельдта Б.). Борис Пастернак в кругу Нобелевских финалистов // От Кибирова до Пушкина. Сборник в честь 60-летия Н. А. Богомолова. М.: Новое литературное обозрение, 2010.
По контрасту с теми бурными событиями, первоначальное предложение о выдвижении поэта на Нобелевскую премию, внесенное в 1946 году профессором Оксфордского университета, едва ли не самым авторитетным тогда на Западе знатоком русской и европейской классической и новой поэзии С. М. Баура [1222] , может показаться поступком, целиком продиктованным порывом личного восхищения номинатора и бесконечно далеким от каких бы то ни было политических конфликтов и расчетов. Однако изучение новых документов и фактов, прежде не попадавших в поле зрения пастернаковедов и восстанавливающих конкретный историко-культурный фон ранней стадии обсуждения кандидатуры Пастернака в Стокгольме, позволяет определить удельный вес политических мотивов на том этапе и установить полемическое «напряжение», созданное инициативой Баура. В данной работе ранняя реакция на выдвижение пастернаковской кандидатуры рассматривается в контексте процессов литературной жизни, протекавших после Второй мировой войны в трех разных странах Европы: Советском Союзе, Великобритании и Швеции.
1222
Davidson Р. С. М. Bowra’s «Overestimation» of Pasternak and the Genesis of Doctor Zhivago // The Life of Boris Pasternak’s Doctor Zhivago / Ed. by L. Fleishman / Stanford Slavic Studies. 2009. Vol. 37. P. 42–69; Pasternak’s Letters to C. M. Bowra (1945–1956) / Ed. by P. Davidson // Stanford Slavic Studies. 2009. Vol. 37. P. 70–87.
Следует напомнить, что в английском общественном мнении после нападения гитлеровской Германии на Советский Союз в июне 1941 года быстро возобладали левые, просоветские настроения. Даже в самых консервативных кругах укоренялось понимание, что существование Великобритании зависит от того, выстоит или нет СССР в схватке с немецким фашизмом [1223] . Резко выросший интерес к России выразился, в частности, в издании в невиданных прежде масштабах произведений как советской, так и классической русской литературы. Борис Пастернак при этом оказывался в фокусе культурных контактов стран — участниц антигитлеровской коалиции [1224] . В это время его стали воспринимать на Западе в качестве ведущего, заслоняющего всех других — и притом наиболее «европейского», наиболее родственного Западу — советского поэта. Основывалась эта оценка, в частности, на его сосредоточенной работе, в неимоверно тяжелых условиях мирового катаклизма, над переводами Шекспира — работе, приобретавшей большое общественное значение как с советской, так и с британской точки зрения. Если в глазах советского руководства она должна была свидетельствовать о неразрывной связи советской культуры с высшими достижениями культуры европейской, то у английских интеллектуалов вызывали уважение стремление поэта не поддаваться пропагандистскому угару военного времени, его отказ от тем и стилистических штампов, воцарившихся в литературе и журналистике воюющих стран. По чисто прагматическим соображениям советские верхи были вынуждены в этот период скрывать или приглушать то неприязненно-пренебрежительное отношение к Пастернаку, которое коренилось в конце 1930-х годов. Упрочение его статуса западные наблюдатели истолковывали как симптом возвращения советской культурной политики к более цивилизованным, чем прежде, формам и усматривали в таком повороте возможность продолжения курса СССР на сближение с западными демократиями и в будущем, после победы над Гитлером.
1223
Поздеева Л. В. Лондон — Москва. Британское общественное мнение и СССР. 1939–1945. М.: Институт всеобщей истории, 2000. С. 18.
1224
«Широкую известность у англичан получило творчество Бориса Пастернака. Его новый перевод шекспировского шедевра „Ромео и Джульетта“, как было сказано в „Таймс литерари сапплемент“ 5 ноября 1942 г., стал одним из лучших воссозданий творения английского писателя на русском языке. Тогда же Пастернак отослал для опубликования в „Совьет уор ньюс“ свою статью „О Шекспире“». — Поздеева Л. B. Указ. соч. С. 43–44.
Наибольший интерес к Пастернаку в среде английской интеллигенции обозначился в кругу «эскейпистов». Отчетливое выражение их общественная позиция, помимо альманахов «Transformation» [1225] , находила в «Horizon» — одном из самых влиятельных британских журналов периода Второй мировой войны. Возникнув в декабре 1939 года, он заместил собой разом прекратившиеся к началу войны периодические издания: «Cornhill, Criterion» Т. С. Элиота, «London Mercury», «New Verse» Дж. Григсона и «Twentieth Century Verse» Джулиана Саймонса. Выпускаемый с поразительной регулярностью, несмотря на воздушные атаки немецкой авиации и все лишения военного времени, журнал стремился публиковать материалы наибольшего художественного значения и ценности.
К 1945 году он снискал репутацию лучшего британского издания, сумевшего обеспечить сохранение высшего уровня литературной культуры [1226] . Сирил Коннолли, основатель и редактор журнала, приравнивая издание его «воинской повинности», говорил, как важно для писателей и художников продолжать творчество и во время войны, поскольку лишь «высокий уровень культуры оправдывает борьбу за нее». Культура, заявлял он, — предмет не роскоши, а жизненной необходимости, и угрозу ей несет не только внешний враг, но в неменьшей мере и мещанство внутри страны [1227] . Указывая на страшный вред, нанесенный европейской цивилизации войной, — натравливание одной национальной культуры на другие, — Коннолли предсказывал, что устранение его обернется появлением единой «Европейской Федерации» — «не номинальной федерации, но Европы без паспортов». В ней он видел «республику словесности, республику без национализма, вне территории», объединение людей, любящих литературу во имя нее самой [1228] .1225
См. об этом: Флейшман Л. Борис Пастернак и группа «Transformation» // Флейшман Л. От Пушкина к Пастернаку. Избранные работы по поэтике и истории русской литературы. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 715–730.
1226
Shelden М. Friends of Promise. Cyril Connolly and the World of Horizon. London: Hamish Hamilton, 1989. P. I.
1227
Shelden M. Friends of Promise. P. 5. В передовой, посвященной пятилетию журнала, Коннолли писал: «Обвиненный в „эстетизме“, „эскейпизме“, „замкнутости в башне из слоновой кости“, „буржуазном формализме“, „легкомысленной безответственности“ и „примате искусства по отношению к жизни“, — журнал по всем этим пунктам с гордостью признает себя виновным». — Comment // Horizon. Vol. X. 1944. December. № 60. P. 367.
1228
Comment. P. 368–369.
Стремясь придать своему журналу международный, «всеевропейский» характер, Коннолли стал печатать у себя произведения, полученные в основном из Франции, как только между ней и Британией восстановилось сообщение. Ни немецкого, ни русского языка он не знал, о чем позднее сообщил сам [1229] . При этом журналу был свойствен пылкий интерес к русской литературе, и выразилось это в особом пиетете по отношению к Пастернаку, который являлся, в глазах «Horizon», бесспорно первым поэтом современной России.
1229
The Modern Movement. One Hundred Key Books From England, France and America 1880–1950 / Chosen by Cyril Connolly. Bibliography of English and French Editions by G.D.A Soar, B. A, A. L. A A Grafton Book. London: Andr'e Deutsch and Hamish Hamilton, 1965. Статья эта, под названием «The Modern Movement», перепечатана в сборнике газетных и журнальных статей автора: Connolly С. The Evening Colonnade. London: David Bruce `a Watson, 1973. P. 239–243.
В июне 1944 года «Horizon» поместил большую статью о Пастернаке — первую такую развернутую, «монографическую» работу о нем на английском языке. Автором выступил Джон Майкл Коэн (J. M. Cohen, 1903–1989), который, несмотря на сравнительно зрелый возраст, на тот момент был в литературной критике фактически новичком. Выпускник Кембриджа, он до 1940 года работал на отцовском предприятии, но с начала войны из-за нехватки в стране преподавательских кадров решил пойти учителем в школу. И тогда же погрузился в переводы литературных произведений — в основном с испанского, но также и с русского языка (в обеих литературах он был, очевидно, самоучкой). Первым русским автором, о котором он писал и которого принялся переводить, стал Борис Пастернак — причем Пастернак-поэт, а не прозаик. Доступа к (тогда вообще не особенно богатой) литературе о Пастернаке на разных языках Коэн, видимо, не имел или не искал [1230] . Статья включала главные биографические сведения о Пастернаке (подчас — ошибочные), свидетельствовала о безусловной увлеченности критика своим предметом, но панегирической не была [1231] . По мнению Коэна, качество пастернаковской поэзии неровное. Говоря о воздействии футуризма на автора «Сестры моей жизни», он находил его в приятии поэтом стихии революции, но подчеркивал, что это не означает политического отождествления с нею: недаром «Весенний дождь», где упомянут Керенский, помещен в раздел «Развлечения любимой». Книга «Темы и вариации», по Коэну, гораздо прозрачнее по языку, чем «Сестра моя жизнь», метафорика в ней менее густая и не такая произвольная [1232] . Оскудение лирического творчества и упрощение поэтики Пастернака с конца 1920-х годов Коэн объяснял не столько цензурным гнетом социалистического государства, сколько ослаблением интроспекции у самого поэта. Пастернак сумел уклониться от навязываемой всем публицистичности, но поэтический рост его затормозился. Во «Втором рождении» к нему снова пришел молодой подъем — но былой энтузиазм и вера в революцию умеряются ощущением, что ему не дожить до ее торжества, и элементами иронии. Отвергнув утверждения, будто переход к переводам грузинской поэзии и Шекспира произошел у поэта под нажимом правительства, недовольного его субъективной лирикой, Коэн утверждал, что обращение к переводам спасло Пастернака от кризиса, свойственного многим поэтам, перепевающим к старости темы раннего творчества.
1230
He подозревал он и о более ранних переводах Пастернака, в начале 1930-х гт. выполненных Джорджем Риви. Сам Риви во время войны находился в Москве и работал в посольстве и в газете «Британский Союзник». Коэн знал, однако, переводы из поэмы «Девятьсот пятый год», выполненные Алеком Брауном и вошедшие в большую подборку советской поэзии в 6-м томе американского авангардистского альманаха «New Directions» (1941).
1231
Cohen J. M. The Poetry of Boris Pasternak // Horizon. Vol. X. 1944. July. № 55, P. 23–36.
1232
Он с особенным восхищением выделял стихотворение «В лесу» («Леса мутило жаром лиловатым»).
Говоря о месте Пастернака в современной поэзии, Коэн отрицал какую бы то ни было его связь с русским символизмом или влияние Блока, зато находил родство поэта с Лафоргом, Верленом, Стефаном Георге и поэтами немецкого романтизма, а также (в третьей из «Темы с вариациями») с Т. С. Элиотом. Но больше всего, по его мнению, напоминает Пастернак Одена. Главная слабость поэта — его субъективизм. Однако завершал Коэн статью так:
Сила Пастернака лежит в его полной независимости, и, будучи индивидуалистом в эпоху тоталитарной революции, он не идет ни на какие компромиссы. Приятие революции лучше всего видно в его стихе:
Мы были людьми. Мы — эпохи.Он «поверх барьеров» в политике; отказываясь иметь дело с нею, он выступает за революцию, не принося, однако, себя в жертву, как Маяковский, и не уходя в эмиграцию или молчание. Он остался верным своему собственному опыту, куда бы тот его ни приводил [1233] .
1233
Cohen J. M. The Poetry of Boris Pasternak. P. 35–36.
Задачу свою — введение английского читателя в пастернаковскую лирику — Коэн выполнил. Но в его статье, полной поверхностных замечаний и бездоказательных утверждений, бросалась в глаза фрагментарность знакомства критика с русской поэтической традицией и культурой. Восприятие и обсуждение пастернаковских стихов носило у него упрощенно-социологический характер. Рассуждения Коэна пересыпаны выдержками из выполненных им самим «прозаических» (без сохранения рифм и метра) переводов стихотворений Пастернака. Количество и удельный вес этих примеров в статье столь велики, что трудно решить, задумана ли она как введение к ним, или, наоборот, переводы стихов предприняты для иллюстрации выдвигаемых положений. Когда спустя два года Коэн выпустил эти переводы отдельной книжкой [1234] , статья его там перепечатана не была. Вообще же «пастернаковская» работа осталась одиночным, изолированным эпизодом в литературно-критической деятельности Коэна: он впоследствии почти полностью обратился к испанской и латиноамериканской литературе [1235] . Это заставляет думать, что толчок к обращению к Пастернаку пришел извне, — и дала его статья Шиманского «Долг молодого писателя». Она появилась в лондонском журнале «Life and Letters Today» [1236] как манифест «эскейпизма», центральное место в котором заняла характеристика Пастернака (в противопоставлении Шолохову и остальной советской литературе). Во всяком случае, конец статьи Коэна вторил (хотя и не вытекал прямо из содержащегося в ней анализа пастернаковского творчества) Шиманскому. Да и редактор «Horizon» Коннолли решил заказать статью о Пастернаке под впечатлением того же выступления Шиманского. Со своей стороны, внимание Коннолли на пастернаковскую поэзию обратил также его близкий знакомый и наставник во время учебы в Оксфорде С. М. Баура [1237] .
1234
Pasternak В. Selected Poems / Transl. from the Russian by J. M. Cohen. London: Lindsay Drummond Limited, 1946. Некоторые тексты, представленные в статье 1944 г., здесь помещены не были. Книжка, охватывающая период до «Второго рождения» включительно, вышла в том же издательстве, где в 1945 г. появился сборник пастернаковской прозы, подготовленный Стефаном Шиманским, и включена она была в серию «Russian Literature Library», предпринятую последним.
1235
Позднее он обратился к Пастернаку и Маяковскому в гл. VII своего обзора современной поэзии Европы: Cohen J. M. Poetry of This Age. 1908–1958. London: Hutchinson, 1960.
1236
Schimanski S. The Duty of the Younger Writer // Life and Letters To-day. Vol. 36. 1943. February. № 66. P. 90–99. См. об этой статье: Флейшман Л. От Пушкина к Пастернаку. С. 709–710.
1237
Ему Коннолли посвятил свою книгу: Connolly С. The Modern Movement. One Hundred Key Books From England, France and America 1880–1950. См. также некрологическую статью: Connolly С. Sir Maurice Bowra // The Evening Colonnade. London: David Bruce & Watson, 1973. P. 39–42.