Рубиновый лес. Дилогия

– Тарталетки, значит, – хмыкнул он недоверчиво, терпеливо дослушав до конца. Волнуясь в ожидании решения, Дейрдре сжала анемонию в кулаке так сильно, что едва её не раскрошила. – Не знаю, что это, но ты умеешь убеждать.

Желание сбылось. Его рука легла поверх её руки.

* * *

Сиды – не боги, а полусиды и подавно. Всему отмерен срок, и Дейрдре ценила каждый подаренный ей отцом-сидом день, как последний, прекрасно зная, что рано или поздно он последним и станет. Каждый из них она проводила на пару с Ветром с тех пор, как стал он её мужем, подарил ей троих детей и странствия по небу, как она о том мечтала. Вместе они увидели весь мир и даже те миры, что видеть было не дозволено; поделили на двоих одиночество и бремя, праздники и войны, сладости и слёзы.

«Вот, значит, каково это – быть свободным в несвободе, – прошептал Ветер ей на ухо как-то раз, когда они нежились в шелках, переплетая пальцы с обручальными браслетами, застёгнутыми на них несколькими часами ранее. – Теперь ты никуда уже от меня не денешься, Бродяжка». Ветер улыбался, когда говорил это. Но когда он повторял эти же слова спустя несколько веков, то уже плакал: «Ты никуда от меня не денешься, Бродяжка». Тело Дейрдре таяло в его руках, полупрозрачное и немощное, каким бы молодым оно внешне ни казалось. Сил, как и жизни, в нём почти не осталось. Зато остались воспоминания о дивных путешествиях, замок над морем, отстроенный её рукой и словом; легенды, увековеченные в камне, книгах и сердцах; огромное потомство, дети, внуки и целый род; туат, накормленный досыта и процветающий, забота о котором подтачивала силы Дейрдре на протяжении долгих лет, пока наконец-то не пришло время отдохнуть.

Однажды Дейрдре легла на свою постель в алькове и уже не встала. То шёл трехсотый год от её рождения.

– Наверное, я отправлюсь в сид, – прошептала она пересохшими губами. Сколько бы Ветер ни подавал ей кубок с водой или молоком, сколько бы ни отпаивал, трещины на них уже не заживали. Васильковые глаза запали глубоко в глазницы, кожа посерела, проступили кости, вены, синяки, а волосы пожухли и рассыпались по подушке пшеничными колосьями. – Но в сид нет никому дороги, кроме последователей Четырёх, королей да героев. Так что если мы вдруг больше никогда не встретимся…

– Встретимся, – перебил её Ветер, наклонившись так низко, будто пытался подарить ей своё дыхание, разделить его на двоих, как они всегда делили всё остальное. – Я за тобой последую. Всюду следовать буду, нигде не оставлю, никогда не брошу. И как в сид последовать, придумаю тоже. Твоим буду, где бы мы оба ни очутились, кем или чем бы ни стали. Не бойся.

Он велел ей не бояться, но боялся сам. Выращивал снежные анемонии, но, как признался Дейрдре однажды, никогда не смотрел в их лепестки. Принимал будущее, каким бы оно ни было, поэтому и её принимал тоже – всю, целиком, без остатка. Нянчил все последние дни, не отходя от постели, лелеял в широких нежных ладонях её лицо, расцеловывал, признавался в любви, как никогда раньше. Говорил всё, что прежде сказать не решался, и тем самым даровал самую счастливую смерть из возможных.

– Такой преданный, – прошептала Дейрдре и заплакала, но с улыбкой. Дрожащая ладонь прижалась к бледной щеке, скользнула по перламутровым волосам, укрывшим её, задержалась на его затылке и сжала нежно. – Такой любящий. Никакой ты не северный ветер. Ты солнце.

– Буду солнцем, коль скажешь им быть, – ответил он. – Буду тем, кем нужно, чтобы с тобой остаться. Это ведь правда, что сид тоже можно покинуть? Что можно родиться заново, если захочешь? Мы, духи, тоже так умеем, поэтому, если иначе нельзя…

– Родимся, да забудем. Не встретимся тем более.

– Ум забудет, сердце – нет. Сердце моё всегда только о тебе биться будет. Найду тебя в другой жизни и во всех последующих. Сделаю так, что всегда рядом будешь, и вот тогда уже никуда от себя не отпущу. Ты увидишь. – Он широко улыбнулся ей напоследок. – От ветра нельзя уйти.

Когда пришёл час Дейрдре и сердце её остановилось, она рассыпалась на его руках в драгоценную пыль. Сапфиры, изумруды, рубины, агаты, бриллианты и даже жемчуг. Всё это разлетелось мелкими камешками и крупицами по постели, засверкало, являя красоту утраты. Тогда ветер обратился ветром истинным, собрал то, что осталось, и понёс к морю – рассеивать на четыре стороны, чтобы даровать останкам Дейрдре свободу, какую она даровала ему.

Он не вернулся. Больше его как северного ветра никто и никогда не видел.

2 Сейдман и его новый бог

Ллеу часто взвывал к четвёрке богов, но ни разу никто из них не откликнулся. Ни тогда, когда он стоял над ложем умирающей матери, оставляющей в сиротстве троих малолетних детей, и уж тем более не тогда, когда он обнимал маленького Гектора всю ночь напролёт, впервые познавшего мучительные судороги сахарной болезни.

«Даже если боги не отвечают, это не значит, что они не слышат, – утешала мать перед смертью, когда липкий тягучий пот, первый симптом подхваченной ею паучьей лихорадки, уже собирался у неё на лбу. – Мудрецы и художники любят хвастать, будто Совиный Принц лично их навещает, сам им в головы шедевры вкладывает. Не верь! Даже если не брешут, то голова не сердце. С сердцем всё сложнее, а ведь именно в нём сейд и зачинается. К тому же истинное благословение богов, Ллеу, – это тишина. Они даруют его лишь сильным людям, чтобы в тишине они сами познали свои пределы. И сокрушили их».

Пускай Ллеу был с ней не согласен, особенно когда собственной рукой, следуя традициям, стряхивал её пепел в кожаный мешочек для ритуалов после сожжения на нодье из девяти поленьев, он продолжал навещать богов в их нефритовом доме и приносить дары. Чем страшнее и тяжелее ему было – то есть чем взрослее он становился и чем больше ответственности ложилось на его плечи, – тем щедрее и больше даров он нёс. Ллеу не был глупцом, он знал, что боги неподкупны, но откуда-то же повелось правило их задабривать? Для чего-то ведь несут вёльвы, будущие матери с круглыми животами и дети корзинки с едой, даже если еды нет у них самих. Наверное, боги отвечают тем, кто зовёт их громче других, решил Ллеу. Наверное, он недостаточно громкий. Наверное, он просто делает что-то не так…

Со временем его молитвы стали тише, а визиты в неметон – короче. Он даже не заметил, как в таверне, в которую всегда заходил на обратном пути, стал выпивать в разы больше вина, чем приносил Совиному Принцу, и засиживался там даже дольше, чем перед каменным алтарём. Так, однажды он просидел за одной стойкой с заядлыми выпивохами почти до самого утра, пока не вспомнил, что обещал сестрице с братом принести новых тканей для пошива одежд взамен тех, что истёрлись за осень. Обычно Ллеу ни с кем не болтал и уж точно не плясал под тальхарпу, как прочие. Просто прятал голову под замшевым капюшоном и медленно потягивал свою кружку, глядя или на танцы, или на то, как трактирные девки обхаживают гостей. Оба зрелища потешали его одинаково. Некоторые ведь и впрямь не только блюда на стол подавали охотно, но и самих себя, особенно если посетителем оказывался богатый торговец, задержавшийся в Столице проездом, – таких было немало. Пожалуй, только к Ллеу никто и никогда не подсаживался, хотя на своё новое жалованье королевского сейдмана он мог позволить себе многое. Быть может, просто чувствовали за лигу сейд, что пропитал его кожу запахом дыма и трав, а может, просто принимали за женщину, на которую он и впрямь походил без своего капюшона.

Однажды, будто бы судьбоносно, тот спал с его головы, как раз когда Ллеу пробирался через толпу к выходу, решив, что на одной кружке лучше остановиться, чтобы мыслить ясно на предстоящем Совете – первом в его жизни.

– Эй, поди сюда, девка!

Кто-то дёрнул его за край пурпурного хангерока, выглядывающего из-под каймы плаща, и Ллеу обернулся немедля. Тогда его, шестнадцатилетнего юнца, такие замечания ещё уязвляли, тем более когда настроение было таким паршивым, как сейчас, ведь истинному господину уже нездоровилось и это занимало все его мысли. Ллеу презрительно зыркнул на пьяного торговца, явно убыточного или недальновидного гуляку, что пропивал с такими вот «девицами» всё заработанное, и выдернул край своего хангерока из сальных пальцев. Торговец, пошатываясь, загородил проход, опираясь одним локтем о стол, заставленный кружками с элем и обглоданными рёбрышками. Застиранная до желтизны несвежая рубаха, косо подпоясанная, плотно облегала нажитое увеселениями пузо. Ни драгоценностей, ни фибул с медными гривнами на нём не было, зато были какие-то коробки под тем самым столом и наглость, с которой он упрямо держал Ллеу, сколько бы тот ни пятился.

– Давай, садись ко мне на колени! Я хорошо тебе заплачу, красавица. Я только что сто-олько соли продал этому дурачью с причала, что сразу две, нет, три ночи в самом замке у короля смогу себе позволить!

– Никакая я тебе не девка, – фыркнул Ллеу и повернулся к нему не только лицом, но и грудью, абсолютно плоской, в такой же мужской рубахе, как у самого торговца, только шёлковой и чистой.

– Ой, и вправду мальчонка, – удивился торговец и покачнулся от толчка в плечо, когда Ллеу сбросил с себя его руку и отпихнул. – Но выглядишь-то как девка! А это важнее.