Рубиновый лес. Дилогия

– Огонь мира сего, – простонала Лукана, свесившись с балдахина его развороченной мятой постели, на котором часто спала, как в гамаке, нагло пользуясь привилегиями кузины и подруги детства. Повезло ещё, что балдахин был пошит искусно из плотного вадмала, иначе она бы уже давно его прорвала со своим тяжёлым гребневым хвостом и упала к Джёнчу в постель посреди ночи. – Ты что, в этот раз сам проснулся? Не верю! Давно?

– Давно, – ответил он, вытирая о хлопковый отрез испачканные в пурпуре пальцы.

– Ты точно спал сегодня?

– Спал.

– Нервничаешь, да?

– Нервничаю, – признался он честно. – Немного.

«Много», – признался он ещё честнее в мыслях.

Именно поэтому и встал ещё до рассвета. Именно поэтому сел за холст на подоконник, стараясь не разбудить сопящую под потолком Лукану. Поэтому и рисовал бездумно: сначала вербену и алтарь Кроличьей Невесты в углу, затем – Изумрудное море, а после – саму Лукану, когда она начала храпеть и отвлекать его. Портрет получился весьма достоверным, на нём она завернулась в кокон из собственных чернявых волос и тоже пускала слюни. Поэтому Джёнчу поспешил свернуть пергамент и спрятать, чтобы она его не увидела, потягиваясь и ворча что-то о поздних гаданиях на углях. Затем они оба выпрямились, переглянулись и приступили к приготовлениям, как подобает принцу и его главной служанке.

Сборы заняли у него не больше часа, и даже помощь Луканы почти не понадобилась – разве что в том, чтобы застегнуть эмалевый пояс поверх рубахи, расшитой топазами, ибо пальцы у Джёнчу так и не отмылись от краски, а пояс светлый, маркий, никак не хотел поддаваться дрожащим рукам со всеми этими скрепами и цепочками. Собирался Джёнчу суетливо и нервозно, десять раз подряд причесал гребнем волосы, отросшие до кончиков ушей и ещё влажные, сверкающие после душистой ванны, что Лукана набрала ему из кадки. В них, любила ласково приговаривать бабушка, запуталось солнце, а заодно в сердце проложило свой луч.

«Поэтому ты отрада наша, – повторяла бабушка, щеря зубы, как наконечники стрел. – Поэтому так тепло, когда на тебя смотришь. Поэтому и сам ты такой тёплый. Не слушай никого, оставайся тёплым, мягким. Оставайся собой, детёныш моего детёныша. В Сердце, гнезде нашем, тебе всегда рады. Ты всегда дракон».

Такие же острые зубы, как у неё, островки чешуи на руках да и цвет волос неестественно яркий с яркими же глазами подтверждали это охотно, но вот сам Джёнчу нет. Он никогда драконом себя не считал, даже не чувствовал, как и тем драгоценным господином, коим его величали. Тайно мечтал по ночам вернуться в ту деревянную хижину, в тот мирный яблоневый и грушевый сад, его окружающий; на те холмы, что одним только богам ведомы, где сейд переплетается со стволами древних деревьев, а между ними зияют зачарованные колодцы, ведущие на ту-сторону-мира-от-этой. Место, где он провёл своё детство и юные годы, приучило Джёнчу к свободе и одиночеству, совершенно отучив от роскоши, множества голосов и пиров. К тому месту он тяготел всей душой – и потому так скорбел, что не мог быть драконом на самом деле. Не мог летать, а значит, не мог быть свободным в истинном понимании этих слов.

Но сегодня ему восемнадцать. Он принц. И быть драгоценностью, в честь которой его назвали, сиять и светить – навеки его удел.

Стоило дверям Медового зала открыться, как по нему прокатился раскат, точно гром. Старшие и их хёны громогласно рычали, выражая почтение. Ярлы и хирдманы застучали пивными кружками им в такт, повскакивали со своих мест, рассыпаясь в поклонах и благих пожеланиях. Филиды завыли пророчества о богатстве и славе, а барды схватились за лиры и диджериду, заводя горластую песнь. В воздухе кружили шёлковые ленты и цветочные лепестки, тёк дивный запах сдобной выпечки и свежей дичи, сгущённого молока и засахаренной брусники. Девять столов для девяти туатов, по-прежнему входящих в Круг, ломились от яств и налегающих на них локтями гостей. Однако, когда принц прошёл их все до конца и шагнул на помост, миновав альковы для танцев, на зал опустилась звонкая тишина.

Все уже сидели там, за королевским столом. Джёнчу тоже сел – по правую руку от матери, поприветствовавшей его поцелуем в лоб, и по левую руку от отца. Точнее, от его стула, который опять пустовал. Началось пиршество, а вместе с тем круговерть ярлов и их даров, светских бесед и сплетен, девиц, что хотели посвататься, и родственников, что хотели над этим в очередной раз подшутить.

– Что ты любишь больше всего? – спросил у него Сильтан, подойдя и наклонившись с винным кубком к столу, снова забыв, что племянник уже отвечал ему на тот же вопрос в прошлый раз. Впрочем, то неудивительно: встречи их были редкими, уж больно занятым был Сильтан в своём стремлении познать «красоты мира», к которым он, правда, относил исключительно женщин и вино. – Может, как твоя матушка, наряды меняешь и со злыднями дерёшься? Или, как твой папенька, книжки днями напролёт читаешь? А, может, как твой любимый дядюшка, знаешь толк в веселье и в таверны захожий гость? У тебя ведь уже были женщины, а?

– Ну… – Джёнчу всегда молчал подолгу, пытаясь подобрать верные слова, следуя советам и урокам матери. Последний вопрос он, по тем же самым урокам, и вовсе пропустил мимо ушей. Решил ответить лишь на первый, тем самым перетянув на него внимание, как – видел он на Советах – частенько делала она сама: – Я цветы люблю. Собирать и рисовать. У меня есть альбом и много красок от дядюшки Осилиала. Хотя парочку цветов я собственноручно тоже посадил! Шэрай на прошлый день рождения подарил мне семена из Сердца и горшок с глазурью, закалённый в солнечном огне, такой восхитительно бирюзовый, точно небо, когда через речную гладь на него смотришь…

– Ага. Понятно.

После таких ответов Сильтан быстро терял к нему интерес, что было только к лучшему, учитывая его представления о «веселье» и попытки каждого к нему приобщить, начиная с Луканы, за которую Вельгар едва не откусил Сильтану руку, и заканчивая Солярисом, которого, однако, скорее дразнил, чем приглашал всерьёз. Вот и сейчас, ответив Сильтану то же самое про горшки и цветы, что Джёнчу отвечал каждый год, он вздохнул с облегчением и откинулся на спинку резного стула, снова оставшись один.

Конечно, красные маки на поле за замком и поиск снежных анемоний, которые теперь, по слухам, росли не только в горах, но и у их подножия, были далеко не единственным его увлечением. Длинный меч Джёнчу тоже умел держать, но куда лучше обращался с когтями на руках – отец показал, как обернуть их вечно мешающуюся длину себе на пользу; как щетинить чешую, покрывающую тыльную сторону его левой руки до самого локтя, и как защищать ими и защищаться.

Закатав рукав праздничной рубахи, вышитой традиционным узором Дейрдре, Джёнчу мог смотреться в эту чешую, как в зеркало, – глянцевую, перламутровую, под стать его имени. Украшения он любил тоже, охотно носил подшейные гривны и заколки в волосах – особенно ему нравились костяные, китовые, молочно-серого цвета, – а ещё серьгу с полупрозрачным ажурным крылом, как у бабочки, которую ему Сильтан подарил (скорее всего, одну из его сундука с сотнями тысяч таких). Также Джёнчу обожал читать, и вправду ничуть не уступая в этом отцу. Засиживался с книгами в библиотеке подолгу или прятался с ними под простынёй, чтобы настырная Цици не выхватила ту из рук да в очаг не кинула, шипя, что чрезмерное количество книг людей дурит даже больше, чем другие люди. Ещё Джёнчу любил острую и пряную пищу, но не любил сладкую (разве что черничные тарталетки). Музыку предпочитал тихую, но звонкую, не как тальхарпа, которая больно била по ушам, а как древесная флейта, на которой играла Цици. И ему нравился сейд – правда нравился, хоть и требовал пускать свою кровь. Зато какие искусные и редкие чары научил его плести Ллеу, младший брат Луканы, названный так в честь их покойного дяди-сейдмана и явно унаследовший те же таланты! Джёнчу нравилось сбегать вместе с ними тремя – и их средней сестрёнкой Золи – в город, гулять по Столице, набросив на сверкающую голову капюшон и притворяясь втроём бедняками под чарами сейда. Именно там Джёнчу впервые попробовал эль – и там же его впервые стошнило после него. Первые игры в закотомки с трактирными девками, первые купания в проруби, первые раны от мечей и драконьих когтей – всё это тоже было там.

«Нежный, но не изнеженный, – сказала ему Цици, когда вытряхивала из его золочёных волос снег после того, как он вылетел из таверны носом в сугроб за драку. Правда, затеянную не по его желанию, а ради чести Цици, которую пришлось отстаивать перед пьяным и грязным хускарлом. – Не дракон и даже ещё не мужчина. Превратиться не можешь, укусить как следует тоже, да и дерёшься так, будто мельнице подражаешь, только когтями машешь. Но до чего упрямый! Встаёшь, даже когда падаешь… И как вообще боги создали вас таких, полулюдов? Как ты вообще появился такой? Пф-ф. И, главное, почему нравишься мне?»

Там же случился его первый поцелуй. Там же Джёнчу понял, что влюбился.

Но ни Сильтану, ни кому-либо ещё знать об этом было вовсе не обязательно. Скрытность – ещё одна его черта. Для всех, кто не он и не Цици с Луканой, Джёнчу любит только цветы, и всё.

Он невольно посмотрел на неё через стол, пробрался взглядом через плотно сидящие ряды хирдманов и нашёл васильковый затылок с колечками локонов, спускающимися по спине, как вьюнок. Диадема с весенними хризолитами, которую он подарил Цици накануне, оказалась немного велика и смешно сползала ей на лоб, а запястья с рельефом шрамов от оков из чёрного серебра, теперь украшали его же браслеты. Джёнчу знал, что она тоже постоянно поглядывает на него, но, правда, только тогда, когда не поглядывает он. И что щёки у неё сейчас красные, поэтому она и пересела к помосту спиной, делая вид, что жуёт свиную рульку. Насильно сюда привезённая, но оставшаяся добровольно, Цици всегда находила, чему возмущаться, и морщилась соответствующе. Даже когда её хвост, по-кошачьи тонкий и длинный, едва не завязывался узлом от восторга, как сейчас. Даже когда на самом деле она переживала и смущалась.