Рубиновый лес. Дилогия

Ллеу часто взвывал к четвёрке богов, но ни разу никто из них не откликнулся.

Зато откликнулся Дикий, и Ллеу никогда о том не жалел.

3 Как расцвела омела, прежде чем опасть

С тех пор как Омела из рода Керидвен родилась в снежном туате в снежную же метель, всю жизнь её преследовал голос из пламени.

«Великой станешь», – шептали свечи из синего воска, зажжённые над детской колыбелью с дымящейся травой-ворожеей, укрепляющей силы и здоровье дарующей, защищающей новорождённых от сглаза и злых языков.

«Первой будешь», – шептал чадящий камин сквозь треск кедровых поленьев, возле которого кормилица баюкала дитя на руках.

«Отрадой всех прошлых и будущих королей», – шептали даже фонари, которые няня-весталка держала над её головой, пока они вместе читали.

«Слушай меня, милый волчонок, и всё случится, – добавлял огонь ласково каждый раз, когда Омела смотрела в него подолгу, заворожённая стрекотом, который ещё не могла разобрать, но который уже тогда проникал к ней под кожу, окучивал зелёный стебель внутри её сердца, взращивая вокруг него ядовитые шипы вместо цветочных листьев. Невыносимо голоден был тот огонь, но терпелив и лишь поэтому мягок. – Я укажу тебе путь. Следуй ему, как следуют все волки за своей Госпожой, и ждут тебя благие свершения. Ждут тебя победы и подвиги, достойные Тир-на-Ног и имени твоего предка».

Когда Омела стала старше, фигура её вытянулась и округлилась, коса доросла до поясницы – признак женской зрелости в Керидвене, – а собственный голос окреп, огонь будто бы тоже окреп и повзрослел. Начал говорить громче, а слова выбирать острее и беспощаднее: «Будешь на коленях стоять перед другими до конца своих дней, следовать и подчиняться, как подчиняются твои сёстры старшим братьям, а те – твоему отцу, а отец – королю Ониксу из Дейрдре и всем тем, кто будет после него. Голые и холодные равнины ныне Керидвен, голодные и злые ныне люди. Так оно и останется. Ничего не изменится. Страждете, выпрашиваете, разрешения ждёте. Волки же сами добычу выслеживают, сами в горло вгрызаются, ничьей рукой не кормятся. Их кормят луна и собственная клыкастая пасть. А ты есть волчица, все керидвенцы есть волки твои. Пора возглавить и защитить свою стаю».

Огонь был прав, и с каждым годом уверенность Омелы в том только росла, как её светлые белокурые волосы. Всё чаще она посещала пиры не ради застолий и увеселений, а ради разговоров и сплетен, что рождались за длинными столами и кружками с элем. Так же часто она стала бывать на советах отца, делать вид, что вышивает очередной гобелен с изображением фамильного посоха, который давно-то утерян, как и достоинство, а сама же, навострив уши, как мелкий зверёк, выла внутри от несправедливости. Эту несправедливость Омела ощущала каждой клеточкой тела, когда смотрела на голые равнины, скованные льдом, где даже летом оживали лишь камелии и пара стойких плодоносных деревьев; когда слышала, как очередная партия ценнейших мехов отправлялись в Дейрдре вереницей повозок, а следом отправлялся сам отец, чтобы отчитаться за них и за то, почему в этом году они убили чуть меньше своих братьев-волков и медведей. Всё в Омеле бунтовалось против этого подчинения и молчания, которое она была вынуждена сохранять.

Сколько бы раз ни заговаривала Омела о восстании, отец пресекал её, как собаку хлыстом, посмевшую с хозяйского стола урвать кусок мяса. Боялся, втягивал голову в плечи и, казалось, даже озирался слегка, чтобы их с дочерью не подслушали. Честным и праведным человеком был её отец, но вот только трус, каких поискать. Никто в семье не понимал Омелу. Быть может, потому что больше никто из них не был удостоен чести услышать шёпот благодатного огня.

– Что же мне делать? Как спасти свой народ? Как сбросить с его шеи дейрдреанскую цепь? – вопрошала Омела в отчаянии, пряча лицо за ладонями, исцарапанными о стены, в которые колотила со злости и от бессилия. – Я не королева Керидвен! Нет у меня посоха Вечных Зим и не будет никогда. Уничтожен он, канул в небытие вместе с силой и золотым прошлым моего народа.

«Нет посоха Вечных Зим, – подтвердил маленький огонёк в глубоком тёмном камине за её спиной, и Омела подумала было, что он глумится над ней, злорадствует, когда вдруг услышала: – Но он тебе и не нужен. Я у тебя есть, я. Победишь Дейрдре, победишь кого угодно… Если плату воздашь».

Великой она будет. Первой она будет. Отрадой прошлых и будущих королей.

Огонь повторял ей это, довольно урчащий и сытый, пока в нём горела заживо вся её семья, напившаяся горячего макового молока, разбавленного с коровьим и ложкой гречишного мёда для сладости. Сосновый брус всегда быстро вспыхивал, особенно если взрывался чан, где кипятилась вода, а в углах лежала солома с ворохом тканей, подожжённая нечаянно упавшей свечой или сразу тремя. Огонь стрелял во все стороны до самой двускатой крыши, и вился горький дым, вознося к звёздному небу керидвенские молитвы чёрными клубами. Омела никогда не любила бани, их духоту и жар, то, как липнут к коже берёзовые веники и пар, но она любила запах можжевелового масла. Даже сейчас им пахло, на пару с горящей плотью.

Снег вокруг таял, тёк по её лицу, солёный, как слёзы. Полыхала баня долго и ярко. Это был самый высокий костёр во имя победы на свете.

А чтобы Омела, окружённая хускарлами, которым настрого запретила таскать к бане вёдра с водой и тушить, не очнулась от морока и не бросилась в тот же огонь, голос её утешал: «Правильно делаешь. Жертву приносишь, кровь от крови теряешь во имя лунного света, что её заполнит. Волчья Госпожа тоже многим пожертвовала, чтобы помочь простому люду. Ты идёшь по её стопам».

– Что же вы наделали, госпожа?!

Огонь замолчал, перебитый женским криком. Серный черенок выпал у Омелы из рук. Она затушила его в сугробе – ещё горящий, тот самый, которым подпалила деревянную баню ещё и снаружи, чтобы пламя занялось наверняка, – и задавила своим сапогом. Затем повернулась к няне-весталке, свалившейся наземь с раскрасневшимся лицом, будто тоже обожжённым, но горем и ужасом, и сказала спокойно:

– Я волю божественную исполняю. Понимай как хочешь. Осуждай сколько хочешь. Бойся, раз тебе угодно. Но великой я стану, а Керидвен – вместе со мной.

– Кто сказал вам это, госпожа? Кто вложил эти страшные мысли в вашу светлую голову? Кто распустил в сердце такое зло?

– Боги говорят со мной, – улыбнулась ей Омела. – Волчья Госпожа говорит. Проложила она для меня путь, и вовсе он не злой, а праведный.

Весталка приложила ко рту ладонь, затрясла головой, платок шёлковый слетел с её седых волос Омеле в ноги.

– Ох, дитя! Никакая же не Госпожа это, нет. Дикий это! Безумие это! Что, впрочем, одно и то же. Посмотри, что делать тебя твоя Госпожа заставляет! Слышишь, как кричат твои близкие, умирая в муках? Чуешь их запах? Видишь, что вокруг тебя? То лишь боль и страдания, то потеря и одиночество. Не захотела бы Волчья Госпожа такого, не попросила бы тебя всю семью приносить в жертву. Дикий то, Дикий! Такой же, какому сейдман из Дейрдре дары приносит, чей сейд использует. Тот тоже говорил, что в огне истинного бога услышал, мол, тот ему ответил, а истинные четверо – нет. Ох, значит, не врали слухи те о сейдманах, что тоже к Дикому вместо четверых взывают, ох, не врали…

– Мой сейд не от Дикого! – возразила Омела, поведя раздражённо плечом с наплечником серебряным и звенящим, с бусинами из оленьих зубов и костей, какие вёльвы носят, к которым Омела относила себя теперь открыто, а не тайно, как в детстве, когда ворожила с куколками из соломы, а всем врала, что просто играет и женит их. – Не смей меня порочить! Никогда я Волчью Госпожу не предавала и не отвергала, как выбрала покровительницей в юности, так оно и есть.

– Мало ли кого ты там выбрала! Вопрос в том, кто выбрал тебя. Знаешь хоть, как выглядит твоя Госпожа? Почему именно ты, и никто другой, её услышала?

– Потому что я потомок Керидвен…

– Конечно, конечно. Дурочка ты, вот кто! Наивная, глупая, гордая. У Круга уже есть королева, и это не ты. Не преклонишь перед ней колено – и умоется весь наш туат в крови. Вот чего Дикий хочет! Очнись, дитя. Ты обманута!

Много весталка говорила тогда, да мало прожила после этого. Сейд Омела плела искусный, хороша в нём была от рождения, как и подобает волчонку. Нити пряжи она легко затягивала между пальцев и точно так же перевязывала любое горло. Занозы вырывала из рябиновых тотемов, как языки с хребтами, в костровую чашу сухие травы бросала, как близких ей людей. Чтобы сделать нити крепче, а требы – сильнее, пускала Омела по рукам собственную кровь, как ещё одну плату огню и той — тому, – кто сидел в нём все эти годы. Пока не проник в неё саму и не обжился у неё внутри настолько, что почти стал ею, её обидой и завистью, её проглоченной душой.