Русская миссия Антонио Поссевино
Шрифт:
— Завтра утром подойди, чадо, — сказал иезуиту отец Амвросий, что принимал паломников и трудников [158] , — скажу, какой урок [159] тебе будет. А уж внучка своего при себе держи, здесь за ним приглядывать некому.
Брат Гийом давно, ещё лет двадцать назад, когда впервые попал в Московию, решил, что удобнее всего здесь представляться паломником. Святых мест у русских много, поэтому надо ли ему в Псков, Москву, Нижний Новгород или на север — всегда есть чем прикрыться. И в монастыре лучше сказываться паломником, а не трудником. К паломникам монахи относятся лучше, да и урок им дают поменьше, чтобы оставалось побольше времени Богу молиться. Православный Бог, ему, конечно, безразличен — схизматики же. Поэтому после выполнения работы оставалось изрядно времени — полдня, не меньше, — побродить по Новгороду: на торжище заглянуть, походить по улицам, разговоры послушать да пройтись по тем местам, где стоят стрельцы, городовые казаки да иные служилые
158
Трудники — люди, живущие при храме без цели принятия монашества. Делают работу по хозяйству, взамен получая еду и кров.
159
Урок — норма работы, которая должна быть выполнена за день.
Но войска, что стоят в Новгороде, его сейчас интересовали мало — не для того он здесь. А вот о чём говорит Новгородский владыка Александр, узнать было бы неплохо. Да только где ж его найти? В Софии он, конечно, бывает чуть не каждый день. Да только кто неизвестного паломника к нему пустит? Можно, конечно, попытаться подслушать, о чём он беседует с настоятелем храма, но, поразмыслив, брат Гийом решил этого не делать. Если поймают за подслушиванием — сразу в пыточную, а здешние мастера заплечных дел ни в чём не уступают Малюте [160] . А если даже и уступают, знакомиться с ними всё равно не следует.
160
Малюта Скуратов — опричник, ближайший помощник Ивана Грозного. Был главой "высшей полиции по делам государевой измены". Погиб во время Ливонской войны в 1573 году.
Нет, здесь, в Новгороде, подслушивать ничего не надо, разве что чьи слова сами его уши найдут. Но архиепископ Давид [161] расскажет ему всё сам, и куда больше, чем он сможет услышать здесь. Надо только добраться до Ростова.
Иезуит напоказ подолгу молился, даже купил десять толстых восковых свечей и каждый день, пока они жили при Софии, ставил за здравие своего болящего внука Ивана, как он всем представил Ласло. Урок ему на каждый день давали небольшой: прополоть десяток грядок, или вычистить пару-тройку коней, или на поварне помочь стряпухам — воду ль натаскать, дров наколоть или ещё чего. Два дня после работ брат Гийом и Ласло толкались на новгородском базаре, но ничего интересного, как ни прислушивались к разговорам, не узнали. Правда, кое-где поговаривали о том, что "скоро войне конец, потому что едет к царю знатный изуит, который всех и замирит". Война всем осточертела хуже горькой редьки, и слухи вызвали в народе некоторое оживление. Больше опасались шведов, чем поляков.
161
Давид Ростовский — епископ РПЦ. В описываемое время — архиепископ Ростовский, Ярославский и Белозерский. Во время переговоров с Поссевино высказывался за объединение церквей.
На четвёртый день брат Гийом на торжище не пошёл. После выполнения урока он стоял в церкви и слонялся по монастырю в надежде, что всё же встретит церковное начальство и случайно узнает что-то стоящее. Да и надо было подыскивать, каким путём уйти из Новгорода. Утром ушёл обоз на Москву — небольшой обоз, из двадцати гружённых любекскими аркебузами телег. Брат Гийом не знал, что пару недель назад из Нарвы привезли несколько сотен фитильных ружей, и новгородский наместник с советниками долго ломали голову: куда их отправить. В конце концов решили: больше половины — в Псков, ведь там со дня на день ожидают шведов. Большую часть от остатка решили держать в Новгороде — не так уж далёк он от Пскова, чтобы совсем уж шведов не опасаться. Да и поляки не сказать чтобы совсем далеко. А толику малую отправили в Москву — стольный град после Молодей живёт спокойно [162] , ему много оружия без надобности.
162
После разгрома крымского войска под Молодями летом 1572 года татарских набегов не было больше двадцати лет.
Можно было и с этим обозом уйти — с ним стрельцов идёт сотня, поспокойнее как-то от злых людей. Но брат Гийом всё ждал, что будет оказия до Ростова, чтобы не делать крюк через Москву. И дождался: узнал на Торгу, что через два дня возвращаются в Ростов несколько купцов, привёзших в Новгород мёд, воск да дёготь. Обратно везли ткани немецкие, румяна да белила для ростовских женщин, чернь да зернь новгородскую [163] . Да остаток выручки — деньги немалые. В охране — не стрельцы, конечно, а наёмные люди, но вооружённые и искусству воинскому обученные не хуже стрельцов. Вот с ними иезуит и хотел отправиться в Ростов, а там предстать перед давним своим знакомцем — Давидом, тамошним архиепископом. На него у брата Гийома была особая надежда. Давид прежде при встрече всегда высказывал мысли, за которые церковный суд наложил бы на него епитимью и отправил в монастырь простым монахом, а правёж государев мог и голову с плеч присудить. Но Давид не был дураком и речи такие
вёл лишь с теми, в ком был уверен. А в брате Гийоме он был уверен, хоть и не знал ни его настоящего имени, ни звания.163
Чернь — технология обработки (чернение) серебряных ювелирных изделий; зернь — технология украшения ювелирных изделий — мелкие шарики из драгоценных металлов.
Знал Ростовский архиепископ лишь, что человек этот католик, из Европы пришедший, чтобы проведать, насколько русские люди готовы к принятию унии с католической церковью. А как да почему решил подойти именно к Давиду да речь об этом завёл — неизвестно. Но чуял архиепископ за ним силу немалую, потому и привечал в надежде, что уния состоится. И в обновлённой церкви ему, Давиду, будет отведён пост немалый, более присущий его важности и притязаниям. Но не только из властолюбия желал Давид единения с католичеством. Виделось ему в нём нечто притягательное, а что именно — он и сам сказать не мог. Да и не всё ли равно, как они крестятся или молитвы читают? Бог наш — един, пусть и вера будет единой. С единой верой и турок с татарами бить легче. А что подчиниться придётся — так что ж с того? Они сильнее, значит, мы, православные, должны подчиниться.
Эти соображения Давид в беседе с братом Гийомом не обязательно высказывал вслух, но они подразумевались. И всегда помогал деньгами, когда иезуит обращался к нему за помощью. Вот и сейчас — добраться бы до Ростова, наверняка отсыплет мелких русских денег, чтобы на Торгу не вызывать подозрения и не возбуждать алчности у торговцев и разбойников, которые при виде полновесного иоахимста-лера готовы на всё, лишь бы прибрать серебро к рукам — то ли нечестной торговлей, а то ли и грабежом.
В последний раз брат Гийом был в Новгороде девять лет назад — два года спустя после страшного погрома, учинённого Иваном Васильевичем для искоренения крамолы, когда посчитал, что новгородцы ведут тайные переговоры с Сигизмундом [164] , чтобы уйти под польскую руку. Остановился он в доме у богатого купца, но допустил оплошность и бежал, заколов верным своим стилетом дворового человека, больше, правда, похожего на разбойника [165] . И теперь, кажется, не было в Новгороде людей, знавших его в лицо: купец тот, конечно, давно сгинул в пыточной, люди его — тоже. И никак иначе быть не могло. Поэтому можно не опасаться, что его узнают на улице.
164
Сигизмунд И Август — польский король.
165
Об этом — в романе "Охота на либерею", вышедшем в издательстве "Вече" в 2023 году.
На следующий день после ухода московского обоза решил брат Гийом сходить на Новгородский торг — купить в дорогу съестного. Ласло оставил в монастыре, да тот и сам не рвался в город. Приобрёл коадъютор сало солёное, вяленое мясо, сушёных карасей, круп всяких да казанок, чтобы крупы те варить. До сих пор казанка не было, потому что неразумным он считал тащить его с собой от Рима. Да и места там обжитые, придорожные таверны на каждом шагу. А здесь, в Московии, порой за целый день пешей ходьбы ни селения не встретишь, ни человека прохожего.
Хороший казанок он купил — небольшой, медный, как раз им с Ласло на один раз похлёбку сварить. Сверху ручка откидная приделана, дно плоское — можно на угли ставить, а можно и на перекладинку повесить, что промеж двух рогатин по разные стороны костра. Брат Гийом уж подумывал: не выйти ли пораньше да прикинуться, что купеческий обоз их в дороге нагнал, — как услышал невдалеке окрик:
— Эй, Волкодав! Ты ли?
Брат Гийом вздрогнул. Обращение "Волкодав" было знакомым, а потому опасным. В памяти сразу всплыло: снежное поле, волчья стая, стекающая по валяному сапогу кровь. И — тяжесть, накатывающаяся тьма, сухость во рту, которую не перебить никаким питьём. И три лыжника с пищалями, отогнавшие волчью стаю, уже готовящуюся отобедать им, братом Гийомом. Он тогда сумел убить двух волков, за что и получил это прозвище. И прозвал его так Епифан — начальник стражи обоза, что направлялся в Новгород.
Брат Гийом медленно повернулся: да, это был Епифан. Постаревший, погрузневший, одетый, как одеваются городовые казаки — в тегиляе поверх синего кафтана, сапогах кожаных, на боку — сабля в ножнах и пистолет в кобуре. Не простой казак, стало быть. Сотник, не меньше. Иезуит растянул в улыбке губы:
— Епифан! Узнал ведь, узнал!
Они обнялись. Брату Гийому жутко не хотелось идти с Епифаном в ближайшую харчевню, но так уж у московитов принято: не выпьешь за встречу — вызовешь подозрение. А вдруг да перерастёт подозрение в уверенность, и тогда не миновать пыточных застенков. Сидели они вдвоём за столом, пили вино, закусывали тушёным мясом и кашей. И говорили. Узнал брат Гийом, что Епифан уже пять лет как нанялся в городовые казаки и с тех пор живёт в Новгороде:
— Старею, — посетовал Епифан, — жить в странствиях — не для меня. Это по молодости можно. А ты как?
— На Соловки теперь иду, — соврал иезуит, — поклониться святым местам.
— Всё бродишь.
— Видно, на роду мне написано — умереть в дороге.
— Неужто не устал ещё? — засомневался Епифан. — А живёшь чем?
— Не устал. Живу тем, что Бог даёт. Да и детишки с семьями у меня в Каргополе. Всегда есть где притулиться.
— Вот и ладно, — произнёс Епифан, — бродягой ведь быть — последнее дело.