Русская поэзия Китая: Антология

ДРАКОН, ПОЖИРАЮЩИЙ СОЛНЦЕ

На желтом журавле муж древности поднялся К сребристым облакам. Здесь только басни след… Назад журавль не возвращался. …А облака клубятся много тысяч лет. Цуй-Хао. Танская династия

I

Вспомни вечер, когда над городом плыли отдаленные зовы кумирни «Утраченной Радости». Чужие слова и речи. Пыль чужих дорог. В древних кумирнях жгу свечи Тебе, Великий Бог! Но, слушая гонга удары С тысячелетних стен, Помню родные пожары И свой безысходный плен. Зачах в нестерпимом зное День. Не вернется назад… На все бросает Чужое Свой равнодушный взгляд. За мной — разоренные гнезда Опустошенной земли… …Только родные звезды Сияют вдали… вдали…

II

Серые камни разрушенных башен по склонам исчезающих в сумерках гор. Со мною поэма господина Ли-Чи. «Мы не видели солнца. Утесы Днем в кострах: за дозором — дозор… Упадали кровавые росы. В желтых сумерках — с гор. Звуки труб на заре трепетали В ветре резком, несущем песок. В те края, где багровые дали Намечали во мгле восток. Там, за рябью холмистых складок, Небо слито с концом земли… Ничего, кроме наших палаток. За тысячи тысяч ли! И песок желтизной налета, Прилетев от пустынь, осел, На могилы, что мы без счета Разбросали… Где их предел? Все мечты о тебе!.. Из тумана Звуки лютни прорежут мглу… О, я знаю, берет из колчана Дикий всадник в тот миг стрелу! Скоро сердце послужит целью, Вдруг наступит и мой черед… Этой дикой скалистой щелью Мы сегодня займем проход. Коршун! Коршун! На камнях склона Видишь трупы? При них — мечи. Ты поведал мне „Песни Дракона“», — Так когда-то писал Ли-Чи. …Бесцельный день, бесцельный, как вчерашний. Как завтрашний… Багровый фон, И на скале чернеет остов башни — Тысячелетний, смутный сон. И вижу я: сомкнув стеной утесы, Разбросив башни, ждут… И гарь Приносит весть: «Иду на вас, раскосый, В песках пустынь родившийся дикарь!» Со стен следит огни и слышит ржанье Дозор ночной. Врагов не счесть. И, как сейчас, холодных звезд мерцанье Над ним. Так будет, было, есть. Мой день — день умирает. Еле-еле Очерчен башен силуэт… И я заполз. В какой-то дикой щели Лечусь от ран. Воскресну? — Нет! И для той, кто в тоске безмерной, При тусклом огне свечи Осталась до смерти верной, Написал когда-то Ли-Чи: «Вдруг я понял: стал путь короче Здесь сведу я последний счет… В небе жалобный крик — до ночи Этот дикий гусиный лет. Ветер кедры в горах, как трости, На пути от пустынь сломил. Не отдаст безымянные кости Ненасытная пасть могил. О, я знаю, ты плачешь, верно, — Ибо сердце всегда болит, Когда в гонг ударяешь мерно Ты в пыли полустертых плит! Много лет посвятишь богомолью, Пока ветер, слетев с вершин, Желтой пылью обдаст, как молью, На пути твой резной паланкин И расскажет о горькой были Сердцу, тихо вздохнув: „Остынь!“» …Мы коней в эту ночь поили В зарубежной «Реке Пустынь». И друг другу в тиши отвечали Взоры, встретясь: «Сам знаю… молчи!» «Это были года печали», — Добавляет поэт Ли-Чи.

Ill

«Цветущий на заре лотос» — Императрица. Будущая императрица в пыли улиц продает дыни у Семи Ворот. «Ломти сочной янтарной дыни Разложу у Семи Ворот… (Называются так доныне Эти арки из года в год). Оборванец, покрытый потом, Сильный, крепкий и весь в пыли, Подбегает к моим воротам, Пробежавши десятки ли. Там, у ручек резных паланкина, Оборванцы другие ждут, Ибо сердце сейчас мандарина Все во власти Святых Минут. Власть молитв… Колокольчик в храме Продолжает еще звенеть, Пока пьешь ты двумя глотками, Вынимая поспешно медь. О, невольная дань святыне — Мой глубокий, мой тихий вздох!.. „Этот ломоть янтарной дыни Будет стоить тебе лишь чох. Ты смеешься, а я… заплачу; Ничего для тебя здесь нет!“ — И бросаю к ногам я сдачу Связкой стертых слепых монет: Если б я была бы царицей И был у меня паланкин, Разукрашенный райской птицей, — Ты бы нес его, господин!» Мандарин, пораженный красотой маленькой продавщицы, увозит ее во дворец. И когда проходили мимо Любопытством горящих глаз, Кем-то властным был дан незримо Задержать паланкин приказ. Мандарина мне стало видно, Я упала к его ногам: «Повелитель, смеяться стыдно. О, я видела знатных дам! Забинтованы ножки туго, Отдыхают по целым дням, С детских лет не изведав луга, И не бегая по камням. Мои ноги большие босы, Я не знаю — кто мой отец, Заплетает мне ветер косы, — Как поеду я во дворец?!» Как могла я противиться? Строго Мандарином приказ был дан. …И теперь я подруга бога, Покорителя многих стран… Но моим дорогим воротам, Где когда-то давал мне медь Оборванец, покрытый потом, Моя песня должна звенеть: «Если б я была бы царицей, И был у меня паланкин, Разукрашенный райской птицей, Ты бы нес его, господин!»

IV

Лучи заходящего солнца озаряют низкорослые сосны над мрамором гробниц. …Усталый, я сел на обломок гранита, Снял шляпу… Буддийский монах, Изможденный старик, еле слышно Прочел полустертую надпись: «Один — Ищет только любви И не находит В частых сменах женщин всех рас… Другой — мечтает о золоте И избивает рабов В сырых рудниках далеких северных гор Или запирается в душных лавках, Продает и меняет И думает все купить… Третий — ищет лишь славы, Если он честен… Или думает мир поразить Необычайным и новым, Как будто бы все не исчерпано в мире до дна! Люди живут, Ибо жить надо. А ты? Ты мечешься на перепутьях И, изведав много дорог, В лучах заходящего солнца По стертым другими плитам Вдруг находишь забытый путь Сюда — под вечные сосны»… …Когда ветер колышет колокольчики, В виде древнего лотоса На крыше храма — Они издают мелодичный звон. Калган, ущелье Северного Китая

ДЫМНЫЙ СЛЕД

Да, ты прав. Мы в тумане, мы не знаем, не верим… Догорают пожары. Искры гаснут. Темно. Мы привыкли с тобой к ежедневным потерям. Нам с тобой — все равно! Наш кошмар неизменен: за уступом — уступы, Уходящие в сумрак, и по ним мы идем. Каждый шаг окровавлен. Эти бледные трупы, Может быть, — чернозем. «Быть ступенью для многих»… Даже в прежнем, любимом, Мы не ищем защиты. Искры гаснут. Темно. Мы с родимых пожарищ, мы пропитаны дымом… Нам с тобой — все равно! Кобэ, Япония

В КИТАЙСКОМ ПАВИЛЬОНЕ

Полюбил ее бродяга и повеса, Дом которого — «Земля под небесами»… Ах, «Колокольчики» — маленькая принцесса С такими суженными азиатскими глазами! Принцесса «Колокольчики» — еще совсем ребенок, Ей не исполнилось четырнадцати весен, И для нее, как говорит поэт: «Звонок Ветер, перебирающий струны сосен». Гадает месяц в воде отражением, Говорят о счастье храмовой завесы складки: Для принцессы «Колокольчики» — все полно значеньем Какой-то жуткой и радостной загадки. Как ребенка, но страстно и грубо Принцессу «Колокольчики» берет на колени И терзает поцелуем губы Марко Поло — искатель приключений. Сын расы — новой и полнокровной, Не дающий, но взять всегда готовый, — Для него столетья поступью ровной Не проходят: «День его — день новый»… Смуглую грудь прикрывает она руками, Но разве оттолкнуть его — в ее власти? …И на Марко Поло глядят суженными глазами Тысячелетья и провалы иной страсти.

ГОБИЙСКИЕ ПЕСКИ

Все это началось не нами, И людей прошло — тьма тем… Что делать с мускулистыми руками, С косматым сердцем — все тем же и не тем? Пусты проходят в мелкой радости и злобе Дни наши, пустотой звеня: Не раз пересек я — свою Гоби, И гобийский песок изранил меня. О, пращур мой, с топором кремневым! Твой зычный голос в веках не смолк, И во мне — современном и новом, — Такой же притаился волк. Хотел бы я любить иначе, Но любовь жжет первобытным огнем. И если ты не только зрячий, Но и сильный — погибнешь в нем. Прикрывайтесь лживыми словами, Говорите о том, чего нет. Но знайте, начался не нами В песках, — тысячелетний след!

ПРОСТЫЕ СТРОКИ

Я тело в кресло уроню, Я свет руками заслоню И буду плакать долго, долго. Н. Гумилев

О, да, я знаю, получив ответ, Прочту, подумаю: «Вы правы». И все ж мне будет даже Ваше «нет» Дороже «родины и славы». Так ослепителен, так бел Цветущий снег акаций… Им усеян Наш дикий сад. И потому я смел И, как сказали Вы, «рассеян». Для тех, кто спит, — нисходит сон И тишина на крыльях звездной ночи. Сквозь предрассветный легкий звон Я слышу: «Дни чем ближе, тем короче». «Любовь — как ночью вдалеке Огни судов, мелькнувших ало…» …Сжав Ваши пальчики в руке, сказать о ней Вам тихо и устало… …Дорогу, зной, безумно яркий свет И звон цепей (Сомненья? Долга?) И я, и Вы, сказавшая мне «нет», Мы — будем помнить долго, долго…

ЗВЕЗДОНОСЕЦ Парад на экране

Ты живешь и кажешься даже сытым, У тебя такие же, как у нас были, винтовка и штык, И не словам, от употребления избитым, Прервать твой звериный зык. В странное мы живем время, И многое суждено нам увидеть наяву. В тучную землю бросили семя Проклятые буквы «Гэ-пэ-у». Одинаково — злодея и праведника венчают Топор гильотины или пламя на костре… Воскресенья мертвых чаю И о Суде думаю на заре. Но можешь ли ты есть, когда голодают дети? Когда у них нет ничего, кроме нор? Ты, обшаривающий клети В доме собственном, — вор. Иностранцам для доказательства теоремы Необходима узость глаз твоих и ширина скул… Звезды. Коммунистические шлемы. От солдатских ног — миллионный гул.

ГЕОРГИЙ ГРАНИН

ДАНТОН

Лариссе Андерсен

Жизнь швырять В Сумасшедшем азарте. Гильотинным заревом Заливать крыши Раздираемого На тысячи партий Революционного Парижа. Воскрешать легенды О диких гуннах. Создавать свои Вековые легенды. Потрясать Оборванцев На старых трибунах. Потрясать Меднолобых Членов Конвента. Напоминать циклопических великанов. Возвышать на бульварах Заросшее темя И Однажды, Разом, Сорваться, Канув Прямо в какую-то Тихую темень. Прямо туда, Где мечтают пяльцы, Где думают предки на старых картонах. Где будут Холеные Нежные Пальцы Распутывать космы Бродяги Дантона. И думать: Ничто без тебя Не стронется. Никто такого рыка Толпе Не сможет дать. Потому что — Раз Дантон Идет к любовнице, Революция может Подождать. И однажды, Проснувшись, Увидеть, Что серо Парижское утро И не на что Больше надеяться. Потому что В дверях С приказом Робеспьера Стоят Национальные гвардейцы. И однажды Взглянуть На знакомую площадь С загудевшим И сразу Затихнувшим шумом, И подумать, что Жизнь Это, в сущности, — Проще, Чем об этом Принято думать, И, Увидевши смерть Неприкрашенной, Голой, Бросить глоткой В века Несравненно простое: — Робеспьер. Покажи народу Мою голову. Клянусь. Она! Этого! Стоит! Март 1932

Георгий Гранин

РОССИЯ

А вдруг и — вправду была Россия, Россия: пламя, вихрь, огонь! Обожженных степей парусина, Табунов длинногривых разгон? А вдруг и тлел в сумасшедшем утре Пригреваемый пласт реки? Полыни горьковатые кудри? Ошарашенных ветл парики? А — вдруг и было золото звонов, Когда колыхалась рожь. Тайга Сибири, Байкал бездонный И вправду был чудно хорош? А если были и впрямь озера, Реки, что краше в свете нет, Моря, березы, опушки бора, Заплетенные в лунный свет? А — вдруг и правда были черешни, Журавлей треугольный лет. Песни. Бурливо стронутый вешний Бултыхающий звонко лед? А — вдруг?.. Нет. Молчи, молчи. Не надо. Ты слышишь — так не может быть. Почему же тогда мои серенады Печали — не кличи борьбы? Почему же тогда, словно моллюска, Я ношу заклепанный шлем? Отчего тогда о жизни русской Не пишу великих поэм? Но если вправду была Россия В пшенице, во ржи и в овсе, Ведь тогда ж мы семья, мы — родные — Родные — ты слышишь ли — все!