Русская поэзия Китая: Антология

НЕОНОВЫЙ СНЕГ

На голубом — причудливые блики, Их отражения на встречных лицах. Ты рядом, странно новый и двуликий, И бархатные шепчутся ресницы. И взгляд твой потемневший, незнакомый, В нем заблудились золото и краски. Ты не таким со мной бываешь дома, Лицо как будто скрыто полумаской. И все кругом, как сон… Фата-моргана. На белом кружеве алеют маки. Вдали маячат контуры экрана И огненные вспыхивают знаки. Идем в молчаньи… Снеговые волны Потоком белым вырвались из плена. И отсветом невидимого горна На них блуждает розовая пена.

БАРКАРОЛА ЧАЙКОВСКОГО

«Я сыграю для вас баркаролу Чайковского», — Улыбнувшись глазами, сказала ты мне. Облака на закате, как цвет абрикосовый, Розовели в открытом навстречу окне. Ты к роялю прошла, в белом платье воздушная, И на стол переставила в тонкой вазе цветы, И была тишина чутким звуком нарушена, И мгновенно твои изменились черты. Нервно вздрогнули брови, в улыбке рассеянной Приподнялись углы непокорного рта… И возникла, вечерней прохладой навеяна, Воплощенная в звуках чудесных мечта. И звенела мелодия тихая, нежная… Незаметно закат побледнел и погас, И спустился на землю в немом безмятежии Зачарованный сказкой, задумчивый час. И казалось, что вечер далек от реальности, Как обрывок неясных, мечтательных снов… Отдыхала земля, посылая в усталости Нам в окно тонкий запах вечерних цветов. В бледных сумерках профиль, увенчанный косами, Лепестки чуть открытого нежного рта… Ты играла тогда баркаролу Чайковского, В тихий час расцветала неслышно мечта.

ЦИННИИ

За шторами сумрак таинственно синий. Ты тихо мечтаешь одна. И звезды задумчивых бархатных цинний Неслышно грустят у окна. И в памяти голос томительно нежный И лаской звенящий вопрос. Упала на плечи волною небрежной Копна золотистых волос И складки у платья, как белые крылья, Как бабочки, взятые в плен. Ты гибкие руки, нежней белых лилий, Устало сплела у колен. И кажется час этот бархатный, синий Обрывком далекого сна… И звезды любимых мечтательных цинний Неслышно грустят у окна.

СИНЕВА

Словно вырвались сразу на волю Зазвеневшие в песне слова: ………………………………………….. Васильковое синее поле И над ним высоко синева. И большая прямая дорога, Уводящая в синюю даль; Наступающий сумрак над стогом Протянул голубую вуаль. Вот и лес. Тихий шелест березок, Робкий шепот цветов в полусне, И в душе задрожавшие слезы Об ушедшей, как юность, весне. У ручья стены ветхой часовни, В ней лампады огонь голубой, В трепетании света неровном Улыбнулся Христос над тобой. На скрипящие тихо ступени На мгновенье присесть, отдохнуть. Последить, как сгущаются тени, И опять продолжать дальний путь. И опять: васильковое поле, Шелестит под ногами трава… …………………………………………….. Это песня о радостной воле, В ней звенят и тоскуют слова.

МОЛИТВА

Ты молишься доверчиво и нежно, Сложив спокойно тонкие ладони. Твои глаза и ясны, и безгрешны, В них свет лампады, отражаясь, тонет. Полуоткрытый рот — лишь вздох, не шепот. Забывшиеся на ресницах слезы. Не жалоба сомнения, не ропот — Молитвенный порыв в застывшей позе. Не просишь ни о чем. Цветком открылась Твоя душа в лучах горячей веры, Вся трепетным восторгом окрылилась И улетела в голубые сферы. …………………………………….. Тень у иконы (словно крылья машут), Твое лицо задумчиво и строго. Твои ладони — розовая чаша, В которой ты несешь молитву Богу. И жар молитвы этой не остынет, Сам Бог отыщет светлым, ясным взглядом В огромной, темной мировой пустыне Мерцающий огонь твоей лампады.

«Ты хризантемы мне принес в подарок…»

Ты хризантемы мне принес в подарок, В осенний вечер, в тихий, синий час. И этот вечер в памяти так ярок: Слова твои, и ласка грустных глаз, И нежный поцелуй твой на прощанье, И твой уход туда, в осенний мрак… И до сих пор живут воспоминанья В твоих цветах, в опавших лепестках.

ЛЕОНИД ЕЩИН

ТАЕЖНЫЙ ПОХОД

Чугунным шагом шел февраль. И где-то между льдами ныла Моя всегдашняя печаль — Она шла рядом и застыла. И пешим идучи по льду Упорно-гулкого Байкала, Я знал, что если не дойду, То горя, в общем, будет мало. Меня потом произведут. Быть может, орден даже будет, Но лошади мне не дадут, Чтоб выбраться, родные люди. Трубач потом протрубит сбор, И наспех перед всей колонной, В рассвете напрягая взор, Прочтут приказ угрюмо, сонно. И если стынущий мороз Не будет для оркестра сильным, То марш тогда «Принцесса Грез» Ударит в воздухе пустынном. А я останусь замерзать На голом льду, нагой перине, И не узнает моя мать, Что на Байкале сын застынет. Тогда я все-таки дошел И, не молясь, напился водки, Потом слезами орошал Свои таежные обмотки. Я это вспомнил потому, Что и теперь я, пьяный, воя, Иду в июне, как по льду, Один или вдвоем с тоскою. Я думал так: есть города, Где бродит жизнь июньским зноем, Но, видно, надо навсегда Расстаться мне с моим покоем. В бою, в походах, в городах. Где улиц светы ярче лампы, Где в буйном воздухе, в стенах Звучат напевы «Сильвы», «Цампы», Я одиночество свое Никак, наверно, не забуду, И если в Царствие Твое Войду — и там печальным буду!

ПОНЯЛА

Мой голос звучал, словно бронзовый гонг. Свои прочитал я стихи. Не скрипнул ни разу уютный шезлонг, Лишь душно дышали духи. Сиреневый воздух метался, и млел, И стыл, голубея в очах, Был матово-бледен, был сумрачно-бел Платок у нее на плечах. А море с луною, поникшей вдали, Струилось, покорно словам, Стихи и гудели, и пели, и жгли, И рвались навстречу векам. И бронзовый голос, и бронза луны, Сиреневый воздух и очи — Все терпкою сладостью были полны На лоне и моря, и ночи. Когда ж я окончил, дрожащей рукой Коснувшись пустого бокала, Она мне сказала: «Ах вот вы какой! А я ведь — представьте! — не знала».

ПРО МОСКВУ

В этой фанзе так душно и жарко. А в дверях бесконечны моря, Где развесилась пламенно-ярко Пеленавшая запад заря. Из уюта я вижу, как юно От заката к нам волны бегут. Паутинятся контуры шхуны И певучий ее рангоут. Вот закат, истлевая, увянет, — Он от жара давно изнемог, — И из опийной трубки потянет Сладковатый и сизый дымок. Этот кан и ханшинные чарки Поплывут — расплываясь — вдали, Там, где ткут вековечные Парки Незатейливо судьбы мои. «Ля-иль-лях», — муэдзин напевает Над простором киргизских песков, Попираемых вечером в мае Эскадронами наших подков. И опять, и опять это небо, Как миража дразнящего страж. Тянет красным в Москву, и в победу, И к Кремлю, что давно уж не наш. А когда, извиваясь на трубке, Новый опийный ком зашипит, Как в стекле представляется хрупком Бесконечного города вид. Там закат не багрян, а янтарен, Если в пыль претворяется грязь И от тысячи трубных испарин От Ходынки до неба взвилась. Как сейчас. Я стою на балконе И молюсь, замирая, тебе, Пресвятой и пречистой иконе, Лика Божьего граду — Москве. Ты — внизу. Я в кварталах Арбата, Наверху, посреди балюстрад, А шафранные пятна заката Заливают лучами Арбат. А поверх, расплывался медью, Будто в ризах старинных икон, Вечной благостью радостно вея, Золотистый ко всенощной звон…

«И опять в беспредельную синь…»

И опять в беспредельную синь Побросали домов огоньки, И опять вековечный аминь Затянули на крышах коньки. Флюгера затянули про жуть Обессоненных битвой ночей, Вторя им, синеватая муть Замерцала огнями ярчей. Синевы этой бархатней нет, Я нежнее напева не слышал. Хоть давно уж стихами испет По затихнувшим в бархате крышам. Все сильней и упорней напев, Словно плещется в море ладья. …Лишь закончив кровавый посев, Запевают такие, как я, Да и песня моя — не моя.

ЯМАДЖИ

Японской девушке, убитой любовью

Она была такая скромница, Что даже стоило труда Мне с ней поближе познакомиться В тот вечер ветреный… тогда. Мы по-китайски было начали. Но что я знаю: пустяки. Потом самих нас озадачили, Смешавшись в кучу, языки. Нам бой принес поднос, как принято, Там был кофейник и ликер, Но понимаю я ведь ныне то, Что говорил мне ее взор. Он говорил о том, что русские Не знают слова «умереть», И не блестели глазки узкие Там, где уж чувствовалась смерть. Теперь, конечно, не поспорю я. Что именно вот в тот момент Жерло я видел крематория Все в языках кровавых лент. Но я поспорю, что в день будущий, Который жизнь пробьет, дробя, Сквозь мглу тебя увижу идущей, Ямаджи-сан, тебя, тебя… И ты, быть может, мне, тоскливому, Не знавшему, куда идти, Укажешь грань к неторопливому, Но неизменному пути.