Русская поэзия Китая: Антология

НИКОЛАЙ ЩЕГОЛЕВ

ОПЫТ

Одиночество — да! — одиночество злее марксизма. Накопляешь безвыходность: родины нет, нет любви. Содрогаешься часто, на рифмы кладешь пароксизмы, Бродишь взором молящим среди облаковых лавин. «Не от мира сего…» И горят синема, рестораны, Ходят женщины, будят сознанье, что ты одинок На земле, где слывешь чудаком захудалым и странным, Эмигрантом до мозга костей, с головы и до ног. Эмиграция — да! — прозябанье в кругу чужестранцев, Это та же тоска, это значит — учить про запас Все ремесла, языки, машинопись, музыку, танцы, Получая гроши, получая презренье подчас. Но ты гордый, ты русский, ты проклял сомненья и ропот — Что с того, что сознание трезвое спит иногда? — Но себя ты хранишь, но встречаешь мучительный опыт Не всегда просветленно, но с мужественностью всегда! 1932

ДИССОНАНС

Спрятанный в клобук Савонарола Близок мне с девизом: пост и труд… А в соседней комнате — виктрола И уют. Чувствую, что с каждом часом чванней Становлюсь, заверченный в тиски Горестного самобичеванья И тоски. Но в припадке жесточайшем долга, В свой афористический блокнот Что-то заношу, смотря подолгу На окно. К желтым костякам фортепиано Прикасаюсь скованным туше, Думаю бессвязно и беспланно О душе. Пусть соседи под виктролу скачут Вечером — лишь вынет диск луна — Все равно: ударю наудачу Диссонанс. Если же случайно выйдет нежный, Тихий, грустью задрожавший звук — Приглушу его своей мятежной Парой рук. 1930 Харбин

ОТ САМОГО СТРАШНОГО

Я стою у забора. Сквозь воздух вечерний Долетает из дальнего сада симфония, Вероятно, продукт математики Черни, Виртуозности Листа, Сальери агония. И какие созвучия! Чем обогреешь Их полет? Прикасаясь к ушам, холодят они До мурашек, до дрожи. И тянет скорее В освещенную комнату. Там благодатнее. Там и легче. А утром, когда, обозленный, Выбегаешь и щуришься, сутки прободрствовав, — Воспаленные веки на вязах зеленых Отдыхают от самого страшного, черствого.

ЖАЖДА СВОБОДЫ

Глаза глядят туда, В далекие долины. Слова готовы с уст Сорваться навсегда. Я пуст, как эта даль За дымкой паутины, И черен я, как туч Текучая гряда. Надвинулась весна. Избитые мотивы Подстерегают нас, Как придорожный волк. Зачем я — человек? Души моей извивы Пронизаны навек Суровым словом: долг. А даль — пестрей, пестрей — Пересыпает краски. Озимая трава На солнечном костре. И хочется стереть С лица печать опаски И разом оборвать Обязанностей сеть!

ПОКУШАВШЕМУСЯ

Неделя протекала хлопотно. К субботе ты совсем раздряб. Пришел к реке, нырнул и — хлоп о дно! Оставив пузыри и рябь. Но на мостках матрос внимательный Не потерял момента, и, — Стругая гладь, спешит спасательный Мотор, надежду затаив. Прыжок. И вынут утопающий — Свободе личности назло. Ах, вымокшая шантрапа! Еще Печалится: не повезло. Беда! становишься ехидою, Беседуя с тобой. Ты — тот, Кто жизнь считает панихидою, Тогда как жизнь — переворот. Тогда как жизнь — великий заговор Громов и ловля на лету Клинков, взлетающих зигзагово В нетронутую темноту.

ЗА ВРЕМЕНЕМ!

Устал с утра давиться Идущей в такт со временем Слепой передовицей Газеты. Жизнь, согрей меня! Не прихоть! Еле-еле Теперь справляюсь с ленью я К концу моей недели… Мутит (перечисление): От улиц, от традиций Кивков, от «дам с собачками», Спешащих возвратиться На мой закат запачканный… Бывают люди сталью, А жизнь — магнитом ласковым Для них. Глядишь, пристали Проворными булавками. Бывают люди медью, Как я. И нет проворства в них! И — медлят, медлят, медлят, Чтобы потом наверстывать. Но в этот ад — в погоню Вольют, как бы нечаянно, Последнюю агонию, Победное отчаянье!

В РАЗДУМЬИ

Что я? Калика перехожий, — Смирился внешне и притих… Жизнь смотрит искривленной рожей На гордость замыслов моих, И с горечью я понимаю, Что я не все осуществлю, — Но так безумно я мечтаю, С такою верностью люблю, Что даже и в часы лихие, В болезни, в гнете и тоске, Все мнится мне, что я в России, А не в маньчжурском городке… И в самом деле, в самом деле — Иль не со мной моя тоска, И покаянные недели, И трепет сердца у виска — Вся русская моя природа, Полузадушенная мной? И как я рад, когда порой Веду себя, как иноземец, — Холодный бритт, упрямый немец — Как горд!.. Кровь моего народа Во мне сияет новизной!

РУССКИЙ ХУДОЖНИК

Кидающий небрежно красок сгустки На полотно, вкрепленное в мольберт, Художник — я, и, несомненно, русский, Но не лишенный иностранных черт. Люблю рассвет, холодный и линялый, — Нежнейших красок ласковый разлад. Мечта о власти и меня пленяла, Меня пленяла и меня трясла. На всякий звук теперь кричу я: занят; Но этим жизнь исчерпана не вся: Вокруг враги галдят и партизанят, Царапины нередко нанося. Мне кажется, что я на возвышеньи, Вот почему и самый дух мне люб Французской плавности телодвижений, Англо-немецкой тонкой складки губ. Но иногда я погружен по плечи В тоску и внутреннюю водоверть, — И эту суть во мне не онемечит. Не офранцузит никакая смерть! Харбин

«Устаю ненавидеть…»

Устаю ненавидеть. Тихо хожу по проспектам. «Некто в сером» меня В чьи-то тяжкие веки влюбил. Устаю говорить. Пресловутый и призрачный «некто» — Надо мной и во мне, И рога — наподобие вил. Впрочем, это гротеск. «Некто» выглядит благообразней, — Только рот как-то странно растянут При сжатых губах: Таковы и лица людей в торжественный праздник, Если отдыха нет — Борьба, Борьба, Борьба! Я себе говорю: Мы сумеем еще побороться, А пока Стану петь, Стану сетовать, Стихослагать! И пишу, И пою, И горюю — Откуда берется Лихорадочность музыки, Бьющейся в берега? Непонятно! Ведь я потерял беспорядочность мнений. Я увесист, как полностью собранный Рокамболь. Я лиризм превозмог. Но достаточно книжных сравнений, Как прочитанное Обернется в знакомую боль. Через двадцать пять лет Ты увидишь, что мир одинаков, Как всегда, И что «некуда больше (как в песне) спешить». И, вздохнув, захлебнешься В обилии букв и знаков, Нот и шахматных цифр, И запутанных шифров души.

ЗИМА БЛИЗКА

Все прозрачней воздух, Все острей слеза, Все синее звезды, Все слепей глаза. И дымятся трубы, И бурлит река, Холоднее губы, Холодней тоска… И зима близка!

ЗАГОВОР

Объединяются весна с луной И на меня напасть приготовляются, Шушукаются, рыщут надо мной, Шушукаются, рыщут, ухищряются. Угроза новой затяжной любви… Ах, не попасть бы из огня да в полымя. Борюсь с собой, держу глаза, как Вий, Прикрытыми ресницами тяжелыми. Стихи читаю вслух и про себя, Ритм создаю холодный, острый, бритвенный, И рифмы обличительно скрипят… Я — как монах, настроенный молитвенно. Напрасный труд… Весна с луной сильней Моих словес холодной окрыленности, — Стихи становятся острей, больней, Но даже им не одолеть влюбленности.

«Розовело небо, задыхался колокол…»

Розовело небо, задыхался колокол, Искры разлетались. Мокрый падал снег и стлался, стлался пологом, И глаза слипались. Старичок скользил, покашливал и щурился, Переносье сморщив. Яркие рекламы плавали над улицей, До костей промерзшей. Улыбались люди и друг друга под руку Брали, кляли стужу. Мчался сбор пожарных. Старичок шел бодренько. Хоть и был простужен. Но не грипп свалил его — цистерной медною В перекрестке сбили. И опять помчались с ветром люди бледные В рев автомобилей. И опять на сердце знак багровый чертится, И опять я занят Мыслями о смерти, о своем бессмертьице, И — самотерзаньем. Харбин