Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
Любые признаки недовольства ревизор истолковывал в свою пользу. Около восьмидесяти прихожан Кемешевского костела пожаловались минскому губернатору на то, что Сенчиковский по прибытии в костел явочным порядком совершил русскоязычное богослужение и потребовал от настоятеля Добкевича продолжать его и впредь. Ссылаясь на принцип добровольности, жалобщики отклоняли это притязание и выражали возмущение тем, что в письме настоятелю декан «позволил себе… обесчестить и оскорбить всех нас… названием фанатиками и противниками самой религии». Согласно рапорту Добкевича, он попытался исполнить приказ декана, но уже во время первой службы на русском языке, в присутствии станового, прихожане «сейчас же все ушли с костела, оставили только меня с прислугой и г. пристава, объявив при том, что “если наперед введена будет в костеле новая реформа в богослужении – ни один из них не будет и входить в костел”». Ответ Сенчиковского представляет собой упражнение в официозной риторике в придачу к полицейской инструкции:
Так как родной наш язык… введен мною во вверенном Вашему Преподобию костеле и так как это ничуть… не изменяет догматы католической нашей религии, то строго предписываю Вам… не обращая ни малейшего внимания на выходки заблужденных (sic. – М.Д.) Ваших овец, продолжать… полезное для края и дорогого нашего Отечества
«Менее виновным» из «польско-иезуитских пропагандистов» Сенчиковский грозил штрафом в 100 рублей, а «зачинщикам и главным бунтовщикам» – тюремным заключением, «так, как требует этого закон, установленный для всех врагов Отечества и законного Правительства» [1888] . Из уст клирика такого рода угрозы звучали скорее авантюрно, нежели внушительно, но Сенчиковский старался подтвердить слова делами. Уже в течение весны и лета 1870 года по его представлениям минскому губернатору были смещены с приходов четыре священника, пятый выслан в Бобруйскую крепость (фактически лишен свободы), шестой – в Несвижский Доминиканский монастырь [1889] .
1888
Там же. С. 177–179.
1889
Там же. С. 188.
Министерство внутренних дел оказало Сенчиковскому существенную поддержку, отреагировав, на первый взгляд не очень внятно, на жалобу кемешевских прихожан. Управляющий МВД кн. А.Б. Лобанов-Ростовский дал минскому губернатору следующее указание:
…если, с одной стороны, необходимо устранять в настоящем деле всякое принуждение со стороны полицейских и других местных властей, то, с другой стороны, не менее должно следить и за тем, чтобы не были делаемы в противном смысле внушения и подговоры, а, в особенности, чтобы не были католики вводимы в заблуждение ложными толкованиями, будто употребление русского языка тождественно или ведет к переходу в православие, и чтобы, напротив того, все меры были употребляемы для надлежащего понимания католиками разрешения употреблять русский язык [1890] .
1890
Там же. С. 176–177 (отношение Лобанова-Ростовского – помощнику Виленского генерал-губернатора П.Р. Багратиону от 28 июня 1870 г.).
Из цитаты видно, что предотвращение произвола местных администраторов беспокоило МВД меньше, чем «внушения и подговоры», выставляющие в дурном свете правительство. Оговорка о том, чтобы «все меры были употребляемы для надлежащего понимания», формально позволявшая министерству не противоречить принципу добровольности, в дальнейшем воспринималась Сенчиковским и ему подобными как ободряющий сигнал: сверху снисходительно посмотрят даже на крутые меры, если они направлены к обозначенной благой цели! Хотели того в МВД или нет, но это указание помогло внедрителям русского языка игнорировать протесты прихожан. Они могли теперь выставлять эти жалобы как клевету на правительство, как попытку уличить его в недостатке веротерпимости, в намерении принудительно перевести католическое простонародье в православие. Парадоксально, но грубое вмешательство в порядок богослужения, с участием полицейских чиновников, осуществлялось под маркой защиты вышестоящих властей от обвинений в насилии над религиозной совестью того же самого народа.
Таким образом, введение русского языка, провозглашенное как сугубо добровольный, зависящий от желания прихожан акт, трансформировалось в некую кампанию по борьбе с католическим «фанатизмом». Упорство в отстаивании польского языка, отказ принять казавшееся столь логичным положение о том, что смена языка богослужения не ведет за собой смену веры, – все это квалифицировалось как предрассудок, типичная для католиков одержимость обрядностью, «остентацией», внешним и казовым, формой, а не сутью веры.
В ходе ревизии 1870 года Сенчиковский, по его собственному словцу, постарался «ударить на духовенство». В столкновениях с ксендзами он, войдя в кураж, расточал угрозы взыскания и возмездия, не все из которых минский губернатор, при всем желании поддержать авторитет Сенчиковского, счел нужным или возможным исполнить. Капеллан Кимбаровского женского монастыря (уцелевшего в 1865 году после закрытия мужского) Ф. Урбикович не только отказался выдать «подписку» о совершении по-русски молитвы за императора, но отнесся к Сенчиковскому лишь как к одному из «каких-то там уполномоченных гражданского начальства», не более того. Ревизор предлагал немедленно сослать Урбиковича в Несвижский монастырь, мотивируя это необходимостью устранить его влияние на соседний с Кимбаровкой («…монашки и их капеллан – первейшие фанатики и поляки») Мозырь, где в костеле было введено русскоязычное богослужение. Нетрудно заметить, что за несколько лет перед тем устроители массовых обращений в православие руководствовались той же логикой, закрывая особо «вредные» для новообращенных католические церкви.
В свою очередь, викарный священник Игуменского костела А. Станкевич дерзнул вступить в публичный диспут с Сенчиковским: «…[так как он] чересчур энергически, при свидетелях, возражал на мои слова, то, во избежание соблазна, а может быть, и скандала, я оставил его квартиру». За избыток энергии Станкевичу пришлось поплатиться ссылкой в Бобруйскую крепость без должности и права священнодействовать. Викарный Копыльского костела (Слуцкий уезд) И. Каждайлевич не только «больно обругал» ревизора, но и, «разъезжая по приходу, подстрекал прихожан против русского языка…». Не приводя никаких документальных свидетельств этой «пропаганды», Сенчиковский самоуправно выслал Каждайлевича в Несвижский монастырь. Негодование ревизора достигло пика, когда он, в декабре 1870 года, добрался до самого Несвижского монастыря, куда в предшествующие месяцы его же радением были сосланы, кроме Каждайлевича, еще несколько священников:
…Несвиж – это столица полонизма, источник всех интриг и противодействий Правительству. Это – гнездо польской пропаганды, над которым царствует кс. Шимкевич. Это, наконец, яма, полная всякого рода польско-иезуитской грязи, которую необходимо закрыть, дабы заразительный польский воздух не распространялся по нашему русскому краю [1891] .
Произволу Сенчиковского становилось тесно в пределах
Минской губернии: по «закрытии ямы» ему пришлось бы просить о высылке «польско-иезуитских пропагандистов» в место более отдаленное [1892] . В ретроспективном прочтении все эти эпизоды, запечатлевшие упование духовного пастыря на материальную силу светской власти, предстают предвозвестием бесславного провала.1891
Там же. С. 193–195, 198, 201.
1892
К 1873 году, когда Несвижский монастырь по высочайшему повелению был действительно закрыт, в нем отбывали заключение за сопротивление русскому языку в богослужении около 30 ксендзов Виленской епархии – жертв произвола Сенчиковского. При упразднении последовало распоряжение назначить тех из них, кто все-таки согласился бы служить по-русски, на вакантные приходы, а остальных перевести в еще одну подобную «яму» – Францисканский монастырь в Гродно (РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 735. Л. 129–129 об. – справка ДДДИИ, 1876 г.).
Что же представляла собой «процедура» перехода на русский язык? Везде, куда бы он ни приезжал, Сенчиковский предъявлял ксендзам для подписания текст письменного обязательства, или «подписки», в том, что дополнительное богослужение в их церквах впредь будет совершаться на «нашем природном русском языке» и что они будут «продолжать начатое о. Сенчиковским дело и усиленно заботиться, дабы русский наш элемент был развит между… прихожанами» [1893] . В дальнейшем местная власть расценивала такую «подписку» как основание для того, чтобы требовать от священника русскоязычного богослужения и после перевода в другой приход, хотя почти никогда успеха в этом не добивалась. Ревизору удалось собрать около 25 подписок (всего на территории Минской губернии насчитывалось примерно полсотни приходов). Ошибочно полагать, что все согласившиеся на нововведение делали это из-под палки. Если даже для подавляющего большинства ксендзов русский язык не являлся в действительности «природным» и служба на нем была сопряжена с чисто профессиональными трудностями, союз с Сенчиковским в 1870 году мог казаться разумным выбором. Молодой ксендз находился на виду у властей, был лично знаком с высокими чиновниками МВД. Свою роль, вероятно, играла надежда на материальные выгоды, которые Сенчиковский обещал, скажем, бобруйскому декану С. Макаревичу. Не исключено, что кого-то увлекал и реформистский азарт Сенчиковского, неотделимый, впрочем, от ксенофобского упрямства, однако документальных свидетельств тому в моем распоряжении нет.
1893
Жиркевич А.В. Из-за русского языка. Ч. 1. С. 181.
Тем не менее моральный диктат и прямое устрашение преобладали над другими стимулами к согласию. В своих рапортах Сенчиковский неоднократно проговаривается, заключая рассказ об «охотной» выдаче ксендзом подписки и устных обещаний такой, например, ремаркой: «…становой пристав усердно пособлял и сочувствовал делу». Для некоторых ксендзов выдача подписки становилась, по-видимому, настоящей драмой. Сенчиковский настолько гордился достигнутыми победами, что наполнял рапорты деталями, которые менее самонадеянный человек на его месте бы скрыл: «В м. Глусске о. Черняк хотя и рад был делать дело, но, по-видимому, чего-то опасается. Поэтому долго упрямился с выдачей подписки. Наконец, до того дошел, что плакал, а таки подписал и, в присутствии станового пристава, дал слово, что постоянно будет употреблять только латинский и русский языки» [1894] . А вот как несколько лет спустя описывал злосчастную ревизию ксендз Людвиг Кулаковский, викарный Бобруйского костела: «…кс. Сенчиковский с револьвером и саблей в сопутствии исправника, полицейских чинов, гусар, жандармов… производил нападения на костелы, и католическое население, не чуя ничего путного, в ужасе и смятении, обзывало его антихристом, а бабы несли деньги на перезвон, дабы отогнать сатану…» [1895] .
1894
Там же. С. 198, 195–196. Впрочем, о самых вопиющих методах принуждения к выдаче обязательства Сенчиковский не распространялся в отчетах губернатору. Настоятеля Тимковичского (Цимковицкого) костела (Слуцкий уезд) И. Толвинского по приказу ревизора продержали под арестом три дня, после того как он заартачился с подписанием. В прошении министру внутренних дел Толвинский объяснял, что в результате ему пришлось нарушить указ Виленской консистории от марта 1870 года о введении русского языка только по желанию прихожан: «…недостаток продовольствия, доведший меня… до истощения, заставил меня согласиться дать подписку…». Далее он жаловался на обстоятельства, в которых оказался при попытке заменить язык богослужения: «…пока в окрестных приходах ксендзы, предвидя, что никакие крутые меры при введении русского языка… не принесут желаемого успеха, еще не решились на это, я… в настоящее время подвергся общему несочувствию, и вверенный мне костел почти всегда остается пуст…». Толвинский просил «до времени повсеместного введения русского языка» освободить его от обязательства, вынужденно взятого на себя; в противном случае он, с его опустевшим костелом, мог остаться без средств к существованию (РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 280. Л. 116–117 – прошение Толвинского от 27 декабря 1870 г.). В дальнейшем Толвинский продолжал служить на польском, чем и привлекал в свой костел народ из соседних приходов, где была введена русская служба. Настоятели этих приходов считали, что Толвинский не только переманил от них паству, но и изрядно обогатился за их счет (Там же. Д. 285. Л. 30).
1895
РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 285. Л. 7–7 об. В составленной в 1895 году аналитической записке ДДДИИ, критически освещающей историю введения русского языка в дополнительное католическое богослужение, нарушение Сенчиковским принципа добровольности объяснялось попустительством МВД: «…приемы, которые допускал, побуждаемый честолюбием и тщеславием, Сенчиковский… были далеко не безупречными и не замедлили вызвать многие вполне справедливые жалобы и ходатайства об обратной замене русского языка польским, так как первый устанавливался Сенчиковским против воли прихожан, насильно, под угрозами полицейских агентов. …Возможность таких прискорбных явлений объясняется тем, что Министерство… не требовало приговоров прихожан о желании их слушать богослужение на русском языке, довольствуясь удостоверением местных властей» (Там же. Д. 293. Л. 39 об. – 40).