Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
К этому анонимный отправитель добавил от себя заключение: «Сия воля Святейшего Отца достаточно уясняет, что добровольное согласие на повеления Правительства в этом деле не только противится общим началам Св. Церкви католической, но, кроме того, было бы явным ослушанием Апостольского престола…» [1870] .
Знакомство с этим и другими подобными документами не могло разубедить полонофобски настроенных сановников и экспертов в том, что главной и безусловно доминирующей движущей силой противодействия обрусению костела является «полонизм». Послание из Рима, полагали они, подстроено «польской партией» при Святом престоле: недаром оно рассылалось тайком на польском языке. Даже католик А.М. Гезен, лучше других осознававший взаимосвязь католической религиозности с чувством лояльности церковной иерархии, в апреле 1870 года соглашался с Катковым в том, что «поляки успевают убеждать крестьян, будто… русский язык нельзя вводить без согласия папы» [1871] .
1870
ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 2. Д. 700. Л. 22–24 (русский перевод послания; помета Шувалова о сообщении информации Горчакову – 24 апреля 1870 г.). Текст послания из Рима (если довериться выполненному в III Отделении переводу на русский) датирован 16 апреля 1870 г.
1871
ОР РГБ. Ф. 120. К. 20. Ед. хр. 1. Л. 123 об. (копия письма от 6 апреля 1870 г.).
И все же столкновение с дискурсом канонического права, духовной независимости католической церкви не прошло для власти бесследно. Бюрократы могли не верить в искренность польскоязычных католиков, основывавших возражения против языкового новшества на чисто религиозных доводах, но они были уязвимы для такого рода возражений. Традиция имперской веротерпимости побуждала по крайней мере смягчать бюрократическое вмешательство во внутрицерковные
Заявление моральной поддержки в секретном послании католических иерархов Жултку не было равнозначно официальному и бесповоротному осуждению Святым престолом проекта русскоязычной службы. Когда тексты указа 25 декабря 1869 года и инструкции МВД от 31 января 1870 года наконец достигли Рима (летом 1870-го), то их акцент на добровольность введения русского языка и неизменность латинской литургии удержал Пия IX от негативного заключения, к которому подталкивали тайные донесения страшившихся этой реформы клириков из России [1872] . Сам же по себе русский язык в дополнительном богослужении вовсе не являлся табу, и у Ватикана вполне могли быть колебания, не преувеличивают ли петербургские доминиканцы угрозу чистоте веры, не расходится ли их мнение о русскоязычном богослужении со взглядами на тот же предмет сельского духовенства на Минщине, Могилевщине или Правобережной Украине [1873] . Вплоть до 1877 года папа уклонялся от принятия окончательного решения по этому делу, что создавало российскому правительству известное пространство для маневра [1874] .
1872
См.: Boudou A. Stolica 'Swieta a Rosja. S. 449–450.
1873
Ср., напр., свидетельство в донесении А.М. Дондукова-Корсакова в МВД от 7 мая 1870 года. Киевский генерал-губернатор уверял, что в Юго-Западном крае есть католические священники, которые готовы перейти на русский в богослужении, но они боятся конфликта с епископом Боровским. Более того, «они высказывают даже желание, чтобы римско-католическая церковь в России была объявлена в состоянии миссии, дабы каждый священник мог, не стесняясь властию епископа, действовать свободно и вводить русский язык, не требуя разрешения епископа» (РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 279. Л. 23–23 об.). Независимо от того, действительно ли имелись священники, высказывавшие такое пожелание, представляет интерес тот факт, что дискуссия о русскоязычной службе давала повод высокопоставленному бюрократу артикулировать немыслимое ранее суждение о совместимости интересов империи с институтом католического миссионерства.
1874
Предпринимавшиеся уже с 1870 года попытки российских властей добиться санкции Святого престола на русскоязычное богослужение составляют сюжет, требующий специального изучения. В последнее время им плодотворно занимается Е. Астафьева (см.: Astafieva E. L’Empire russe et le Saint-Si`ege en pourparlers: autour de l’introduction de la langue russe dans l’office suppl'ementaire de l’'Eglise catholique en Russie [доклад представлен на конференции «Управлять языками: Проблема многоязычия в России и Советском Союзе», организованной Франко-российским центром гуманитарных и общественных наук в Москве в марте 2008 года]).
Ксендз Фердинанд Сенчиковский: методы введения русского языка, теория «фанатизма»
С 1870 года мероприятия по введению русского языка в католическое богослужение сосредотачиваются в Минской губернии, ограничившись лишь спорадическими начинаниями в соседних Виленской, Витебской [1875] и Могилевской и вовсе не достигнув Гродненской губернии. Произошло это по целому ряду причин. Одна из них имела отношение к символической географии русскости в Западном крае [1876] и опасениям (от них не могли избавиться даже некоторые из активных сторонников деполонизации костела), что благодаря русскому языку католицизм быстро проникнет в глубь России. С одной стороны, позиция католической церкви в Минской губернии представлялась не столь прочной, как в Виленской и Гродненской; с другой, эта губерния, в отличие от Могилевской и Витебской, была достаточно удалена от Центральной России, чтобы эксперимент с русским языком в костеле не подстегивал страха экспансии католичества на восток. Фактором институционального характера явилось упразднение Минской епархии. Без заслона канонического авторитета католическое духовенство Минской губернии волей-неволей втягивалось в сферу активности светских властей. Более того, в декабре 1870 года Минская губерния, в соответствии с планом разукрупнения Виленского генерал-губернаторства [1877] , вслед за Витебской и Могилевской была причислена к управляемым на общих основаниях, что при тогдашнем соотношении воззрений властей в Петербурге и Вильне на методы русификации оказалось в пользу конфессионального эксперимента. (Впрочем, из состава Виленского учебного округа ни Минская губерния, ни Могилевская и Витебская выведены не были [1878] .)
1875
В Витебской губернии, входившей в состав Могилевской архиепархии (и в начале 1870 года выведенной из состава Виленского генерал-губернаторства), попытка применить на практике указ от 25 декабря 1869 года была сделана по отношению не к белорусской, а к латышской части католического населения, причем эта мера связывалась с задачей постепенной языковой ассимиляции латышей (тогда как применительно к белорусам речь обычно велась об укреплении их, как считалось, врожденной русскости). За немедленный перевод польскоязычных проповедей на латышский, с параллельным текстом на русском, и за обязательное преподавание католического закона Божьего на русском высказывался в переписке с МВД в конце 1870 года витебский губернатор П.Я. Ростовцев. Он уверял, что латышей, знающих русский язык, насчитывается, например, в Динабургском уезде почти три четверти, в волостях Режицкого уезда, прилегающих к городу и уездам Люцинскому и Динабургскому, – около 80 %. В свою очередь, управляющий Могилевской архиепархией епископ Станевский, желавший смягчить недовольство имперских властей католическим клиром, предписал священникам в Витебской губернии четырехкратно огласить текст указа о русском языке. Положительного отклика со стороны паствы, однако, не последовало (РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 324. Л. 197–201 [изложение отношения Ростовцева – МВД от ноября 1870 г. в позднейшей справке ДДДИИ]; Д. 280. Л. 95–96 [копия рапорта Режицкого декана еп. Станевскому от 15 марта 1871 г.]; ОР РГБ. Ф. 120. К. 20. Ед. хр. 1. Л. 135–135 об. [копия письма А.М. Гезена М.Н. Каткову от 3 ноября 1870 г. со сведениями о мотивах действий Станевского]).
1876
См. об этом: Миллер А. Империя Романовых и национализм: Эссе по методологии исторического исследования. 2-е изд. М., 2010. Гл. 4, 7.
1877
Западные окраины Российской империи. С. 267–268.
1878
О проектах и практических мерах по административно-территориальному переустройству Северо-Западного края см.: Staliunas D. Making Russians. P. 27–41.
Но, пожалуй, главным стал все-таки личностный фактор – появление в Минской губернии инициативного ксендза, разделявшего воззрения Каткова на «располячение католицизма». Речь идет о небезызвестном в историографии Фердинанде Евстафьевиче Сенчиковском. Еще будучи викарным священником в местечке Блонь (Игуменский уезд) и законоучителем местного народного училища, он начал без официального разрешения как светского, так и духовного начальства исполнять некоторые песнопения и отправлять требы на русском и церковнославянском. Замеченный высокопоставленным чиновником МВД Л.С. Маковым, владельцем имения по соседству с этим костелом, Сенчиковский был продвинут в 1870 году на должность декана сразу в двух уездах губернии – Борисовском и Игуменском. Тогда же он представил в МВД первые рекомендации насчет централизованного внедрения русского языка. Он предупреждал, что акцент в действиях властей на добрую волю прихожан будет только поощрять «фанатико-иезуитский» саботаж русского языка, советовал положиться на нескольких лояльных священников, наделив их должными полномочиями («…если настоятель, как вождь духовный в приходе, делает, там уже не дело прихожан вмешивать в дела духовные» [1879] ). При этом Сенчиковский решительно отрицал необходимость легитимации русских переводов молитв и гимнографии из Рима («…мало ли польских книг и молитв существует и употребляется ксендзами без одобрения Папы!») [1880] .
1879
LVIA. F. 378. BS. 1867. B. 1372. L. 173–173 ap.
Несколько позднее, в 1871 году, в записке Э.К. Сиверсу Сенчиковский открыто формулировал задачу: «…необходимо орудие, которым воевали поляки, поставить против них самих. …При содействии и поддержке Правительства духовенство имеет в своих руках все средства для того, чтобы покорить народ. Следовательно, Правительству положительно не следует трогать народ в деле обрусения Северо-Западного края, а попросту и серьезно ударить на духовенство…» (Жиркевич А.В. Из-за русского языка. Ч. 1. С. 228–229). Нельзя не отметить совпадение этого суждения с излюбленным тезисом устроителя массовых обращений Стороженко о ксендзах, во искупление прежней вины «возвращающих» народ в веру предков.1880
РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 279. Л. 44–48; Жиркевич А.В. Из-за русского языка. Ч. 1. С. 168–175.
После выхода в свет в 1911 году двухтомной апологетической биографии, подготовленной А.В. Жиркевичем [1881] , деятельность Фердинанда Сенчиковского в качестве декана, а затем визитатора католических приходов в Минской губернии в 1870–1878 годах редко становилась предметом специального исследования в историографии. Объявивший себя истым русским патриотом католический священник с польской фамилией (и, судя по его русскоязычным текстам, с польской родной речью), ополчившийся против польского языка в католических церквах, чьи прихожане были в большинстве белорусскими крестьянами, – эта фигура действительно нелегко поддается концептуализации. Разителен и контраст между той поддержкой от властей, которой Сенчиковский пользовался в Минске, покуда его обещания скорого торжества русского языка звучали правдоподобно, и последовавшей в начале 1880-х годов опалой, загнавшей его сначала в Туркестан, а затем и в Омск. Там он, когда-то влиятельный и самоуправный церковный администратор, прозябал на положении отставного священника и председателя местного общества покровительства животным, томясь бессильной ненавистью против реальных и воображаемых врагов и до последних лет жизни не теряя надежды на возвращение с новыми чрезвычайными полномочиями в Минск [1882] .
1881
Второй том вышел в том же году: Жиркевич А.В. Из-за русского языка (Биография каноника Сенчиковского). Ч. 2: В изгнании. Вильна, 1911.
1882
О жизни Сенчиковского в Омске см. его переписку с А.В. Жиркевичем (которая в опубликованной биографии цитируется со значительными купюрами): РО РНБ. Ф. 284. Ед. хр. 46–53.
Жиркевич, опубликовавший много документов, где его герой демонстрирует свою приверженность католическому вероисповеданию и желание быть русским, оставаясь католиком, дает все-таки понять, что русский душой Сенчиковский пребывал в «чуждой ему» церкви [1883] . Навязчивый привкус трагедии, который биограф сообщил своему повествованию, словно подразумевает изначальную ошибку судьбы, не позволившей Сенчиковскому-человеку родиться в православии, и тем самым, в сущности, опровергает главный тезис программы Сенчиковского-священника: католическая вера («очищенная» от «полонизма») может гармонировать в индивиде с русскостью.
1883
На это, как и на противоречия в самоидентификации Сенчиковского, обратил недавно внимание Т. Уикс в статье: «Мы» или «они»: Белорусы и официальная Россия. 1863–1914 гг. // Российская империя в зарубежной историографии: Работы последних лет: Антология / Сост. П. Верт, П.С. Кабытов, А.И. Миллер. М., 2005. С. 589–609.
После распада империи наибольшее внимание Сенчиковскому уделялось, пожалуй, в нарративе белорусского нациостроительства. Если в книге Жиркевича он представлен несостоявшимся православным, то авторы этого направления рисуют его отступником от белорусской идентичности. Так, в работе ксендза А. Станкевича он назван «послушным орудием русификации Беларуси в руках российского правительства» [1884] . Современная белорусская историография унаследовала в общих чертах такое воззрение на Сенчиковского. Показательна в этом отношении статья одного из ведущих белорусских специалистов по истории XIX века А. Смалянчука. Автор делает интересные наблюдения о зависимости автохарактеристик Сенчиковского от тех задач, которые ему приходилось решать именно в качестве католического священника, но обобщающие суждения Смалянчука прилагают к этому энтузиасту русскоязычной католической службы позднейшие критерии белорусскости: «Этот “уроженец Белоруссии”, как он сам называл себя, не мог не знать, что русский язык для белорусов в тот период был не менее чужим, чем польский» [1885] .
1884
Stankiewicz A. Rodnaja mowa u swiatyniach. Wilnia, 1929. S. 63.
1885
Смоленчук А. Попытки введения русского языка в католическое богослужение в Минской и Виленской диоцезиях. С. 144.
В перспективе, заданной подобными модернизирующими суждениями, исследователь рискует упустить из виду специфику этноязыковой и этноконфессиональной ситуации, в которой находился Сенчиковский. Дело даже не в том, что в его время и в его среде людей, которые придерживались концепций «большой русской нации» или, в противоположность ей, «большой польской нации» [1886] , было несравненно больше, чем тех, кто начинал формулировать проекты создания независимых наций из составных элементов этих мегагрупп. Важнее другое: даже если бы Сенчиковский захотел стать белорусским националистом, помехой тому явились бы конкретные условия его профессиональной деятельности. Как будет показано ниже, прихожане, недовольные его русскоязычным богослужением, просили не введения белорусского языка, а оставления польского, причем аргументировали это отнюдь не национальными чувствами, а своей привязанностью к традиции, к «старому обряду». В противоборстве с этими, по его дословному выражению, «заблужденными овцами» [1887] пастырского стада Сенчиковский проявил себя неофитом той версии русского национализма, наиболее ярким проводником которой выступал Катков. Его столь заворожила прогрессистская простота формулы «католик тоже может быть русским», что, несмотря на богатый опыт общения с прихожанами, он в упор не замечал того склада мышления, для которого польскость и русскость не являлись этнонациональными категориями. Неудачи и провалы могли бы (но так и не смогли) научить его не столько тому, что, как пишет Смалянчук, «русский язык для белорусов в тот период был не менее чужим, чем польский», сколько тому, что польский – в качестве церковного, а не национального языка – вовсе не был «чужим» белорусским католикам, как крестьянам, так и мелкой шляхте. Но признание этого Сенчиковский счел бы тогда (только ли тогда и только ли он?) ересью.
1886
Второй термин предложен А. Новаком: Nowak A. Od imperium do imperium. Spojrzenia na historie Europy Wschodniej. Krak'ow, 2004. S. 13–42, 337–355.
1887
Жиркевич А.В. Из-за русского языка. Ч. 1. С. 179.
В настоящей работе я рассматриваю деятельность Сенчиковского прежде всего под углом зрения конфессиональной политики – разумеется, на ее стыке с национальными процессами. Для предшествующих авторов, какого бы мнения о русификации они ни придерживались, священнический сан Сенчиковского был чем-то вторичным при анализе его слов и поступков, как если бы и сам он видел в своей принадлежности к клиру исключительно инструмент для достижения русификаторских целей. Однако Сенчиковский сформировался как личность и делал карьеру внутри польскоязычного по преимуществу католического клира – этой особой социокультурной среды, весьма неоднородной и не свободной от внутренних конфликтов, особенно после подавления Январского восстания. Предлагаемый мною ракурс анализа позволяет оспорить тезис о Сенчиковском как «послушном орудии» в руках правительства, а о католической церкви – как пассивной жертве правительственного насилия. Имперская администрация была заинтересована в сотрудничестве с молодым ксендзом не только в его качестве проводника русского языка. Предприимчивость и амбиции Сенчиковского на стезе клерикальной карьеры действительно создавали возможность для ужесточения государственного надзора над католической церковью и, в широком смысле, усиления присутствия в сфере католической религиозности. Однако этот процесс не был однолинейным. Сенчиковский и последовавшие за ним священники, их противники из католического клира, местные власти и, наконец, представители столичной бюрократии были вовлечены в сложное взаимодействие, игру интересов, в ходе которой амбициозному ксендзу удавалось манипулировать стереотипами мышления бюрократии и зачастую навязывать удобный ему способ действий.
Попытки внедрения русского языка в католическое богослужение переросли в кампанию осенью 1870 года, когда Сенчиковский по им же самим инспирированному поручению управляющего Виленской епархией Жилинского совершил визитационную (инспекторскую) поездку по Минской губернии. Оценки и интерпретации, ставшие результатом этой поездки, сильно повлияли на позицию покровителей Сенчиковского в высшей бюрократии. У ревизора имелось полномочие совершать богослужение на русском языке во всех посещаемых костелах. Сопровождаемый исправником или становым приставом, а в Бобруйском костеле – адъютантами коменданта местной крепости (чтобы «ограждать меня от неприятностей»), он с рвением исполнял эту задачу, не затрудняя себя предварительным расспросом, хотят ли того сами прихожане.