Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
Дальнейшие дискуссии о сравнительной «вредности» двух прелатов мало отличались от гадания на кофейной гуще. За псевдоаналитическими выкладками о социальной базе Волончевского и Бересневича скрывались не столько реальные наблюдения, сколько два различных стереотипа католического «фанатизма», воплотившихся для католикофобов в фигурах этих епископов. Первый олицетворял собою слепую приверженность крестьянской толпы ритуалу, второй – аристократическую изощренность религиозной экзальтации. Понятно, что, воспринимая Волончевского и Бересневича сквозь призму этой схемы, сделать выбор между ними было нелегко. О том, что со временем ковенский высший клир стал для российских чиновников живой достопримечательностью, иллюстрирующей коварную силу католицизма (и тем самым оправдывающей любые неудачи русификации), свидетельствует отчет о встрече с обоими епископами в письме кн. В.П. Мещерского наследнику престола вел. кн. Александру Александровичу весной 1869 года. Будущий редактор «Гражданина», а в то время чиновник по особым поручениям при министре внутренних дел и корреспондент «Русского инвалида» совершил поездку в Западный край под фирмой министерской командировки, а де-факто для того, чтобы «в подробных письмах знакомить Цесаревича с тогдашнею жизнью внутри России» [1053] . Хотя и много беседовавший в Ковно с Н.Н. Новиковым, главным деятелем в Виленском учебном округе по русификации литовцев, Мещерский не утомлял августейшего адресата упоминаниями об этническом большинстве населения губернии. Ковенщина характеризовалась им как «местность, где польщизна всего сильнее», и более всего он хотел дать Александру «понятие о том, какими явлениями обнаруживается ковенский луч виленского солнца, падающий на эту ополяченную местность…». Соответственно, проблема Волончевского – Бересневича являлась для Мещерского частью польско– католического вопроса (даром что он был осведомлен об этническом происхождении тельшевского епископа):
1053
Мещерский
У Волончевского я просидел целый вечер: он пригласил к себе и епископа суффрагана. Два контраста: первый – тип умного жмудяка, простого на вид, второй – тип иезуита из облагороженного аббатства; первый говорит много о политике… второй о политике ни слова, зато о религиозной казуистике, о догматах, о светских предметах сколько угодно. Первый, говоря от избытка чувств, не скрывает своих впечатлений, то весь багровеет, то засверкают глаза, как у гиенна (sic! – М.Д.), то прикусит губы, то рассмеется, второй никогда не изменяется в лице, ни в голосе, ни в движениях. Оба умны как бесы, но каждый дополняет друг друга: первый действует, второй обдумывает и, когда нужно, умеряет пыл Преосвященного. Замечательно, что друг друга они ненавидят, ибо Волончевский представитель народного, а Бересневич – дворянского начала, но для единой цели действуют непреклонно единодушно. Вот школа, у которой не мешало бы нам учиться, у нас не только враги, но и друзья не умеют действовать согласно… [1054]
1054
ГАРФ. Ф. 677. Оп. 1. Д. 895. Л. 28 об. – 29 (письмо Мещерского Александру от 20 апреля 1869 г.).
Вывод отсылал к классическому образу «чужой веры» – одновременно отталкивающей и служащей образцом для подражания. Помещенная в письме националистически настроенному наследнику престола, зарисовка двух идеально взаимодополняющих друг друга католических епископов, «умных как бесы», должна была оттенить объединявшую Мещерского и Александра тревогу о непонимании «русского дела» в ближайшем окружении императора. (В письме Мещерского эта тема развита также в связи с политикой тогдашнего виленского генерал-губернатора А.Л. Потапова.)
Тенденция к опорочиванию католицизма и принципы «конфессионального государства», сталкиваясь между собой, порождали замкнутый круг в рассуждениях властей о Волончевском. Во всеподданнейшем докладе от декабря 1867 года Баранов, несмотря на крайнюю враждебность к обоим высшим клирикам Тельшевской епархии, предостерегал от повторения в Ковно муравьевского опыта в соседней Виленской епархии, когда после административной высылки епископа Адама-Станислава Красинского в Вятку в 1863 году кафедра не была замещена (и с канонической точки зрения не могла быть замещена при жизни Красинского, удаление которого, конечно, не было санкционировано папой): «Необходимо щадить религиозную подозрительность преобладающего в Ковенской губернии большинства и даже из уважения к его привычкам и обычаям не оставлять его без католического епископа» [1055] . Пусть и на просвещенческо-бюрократическом жаргоне, доклад признавал, что государство по-прежнему заинтересовано в приверженности литовского простонародья католицизму, в его конфессиональной дисциплине. А такое признание, в свою очередь, способствовало невольной «реабилитации» Волончевского, чьими усилиями, в конечном счете, литовцы и прониклись столь глубоким уважением к сану епископа. Подобной двойственности в воззрении на религиозность литовцев не избежал и преемник Баранова А.Л. Потапов. Возмущаясь в 1869 году очередным отказом Волончевского сообщить от своего имени духовенству ограничительные распоряжения администрации, Потапов в то же время соглашался с теми, кто предрекал вспышку народного возмущения в ответ на высылку епископа:
1055
LVIA. F. 378. Ap. 216. B. 308. L. 15 ap. – 16.
Народ жмудский… не питает ни малейшей преданности ни к правительству нашему, ни к полякам и не разделяет политических убеждений сих последних; в нем преобладает чувство эгоизма, пропитанное религиозным фанатизмом; равнодушный к судьбам края, в котором он живет, и государства, которому принадлежит, он ставит выше всего домашний быт, свои народные обычаи, язык и во главе этих кровных привязанностей – свою веру [1056] .
В качестве фактора, препятствующего удалению непокорного епископа, традиционализм литовцев не вызывал у генерал-губернатора симпатии. Но сама фраза о вере как высшей из «кровных привязанностей» подразумевала, что в более спокойных обстоятельствах те же самые свойства могут сделать литовцев добропорядочными, благонадежными подданными [1057] .
1056
РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 324. Л. 116 (отношение Потапова министру внутренних дел А.Е. Тимашеву от 11 марта 1869 г.).
1057
В свой первый генерал-губернаторский отчет (за 1868 год) Потапов, желая противопоставить «полонизатора» Волончевского его литовской пастве, включил противоречащее фактам утверждение, будто епископ противится употреблению литовского языка в дополнительном католическом богослужении (см.: Weeks T. Russification and the Lithuanians, 1863–1905 // Slavic Review. 2001. Vol. 60. № 1. P. 100–101).
На рубеже 1860–1870-х годов моральная несостоятельность местной администрации перед религиозным авторитетом тельшевского епископа стала свершившимся фактом. Отсюда та довольно жалкая мстительность, которая нередко проглядывала в обращении властей с Волончевским. Отклоняя его прошение о поездке в Рим на Ватиканский собор, губернатор М.А. Оболенский саркастически осведомился: уж не полагает ли епископ, что Рим находится на расстоянии менее десяти верст от Ковно – радиуса дозволенных ему перемещений по губернии? [1058] Страх потерять лицо не позволял примириться с очевидной невозможностью ссылки Волончевского, так что разработка планов возмездия продолжалась, принимая форму мелочной интриги. Волончевский стал неотступной мигренью бюрократов. В 1869 году, когда массы населения Ковенской губернии страдали от последствий двухгодичного неурожая, Оболенский в донесениях Потапову сожалел, что разразившийся голод не дает осуществить без риска народных волнений будто бы уже подготовленные решительные действия против епископа. С комической серьезностью он рекомендовал прибегнуть к отвлекающему маневру – затеять с Волончевским переписку о систематизации распоряжений касательно римско-католического духовенства, выманить его в Петербург на заседания фиктивной комиссии и задержать там под любыми предлогами. А когда «народ несколько уже свыкнется с его отсутствием», можно будет безболезненно освободить его от бремени епископской власти [1059] . Нетрудно догадаться, что брать на себя ответственность за исполнение хитроумного замысла никому не хотелось.
1058
Merkys V. Bishop Motiejus Valancius. P. 83.
1059
РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 324. Л. 125–126 об. (Оболенский – Потапову 5 января 1869 г.), 116 об. (Потапов – Тимашеву 11 марта 1869 г.).
В 1870 году новым источником напряженности в отношениях между епископом и администрацией явилась негативная реакция первого на насаждение русского языка в дополнительном католическом богослужении в Северо-Западном крае. Оболенский не питал никаких надежд на сотрудничество с Волончевским в этом деле, но доказывал, что в перспективе постепенный выход литовцев из их деревенской и краевой изоляции, умножение знаний о России поспособствуют принятию русского языка в богослужении: «Конечно, при жизни епископа Волончевского этого ожидать невозможно, но преемник его может много подвинуть дело, а потому самая насущная забота в настоящее время должна заключаться в приготовлении ему преемника, соответствующего видам Правительства; это тем более необходимо, что епископ Волончевский видимо начинает стареть» [1060] . Состоявшаяся спустя еще год, в марте 1871-го, беседа Оболенского с Волончевским усугубила нетерпеливое внимание губернатора к признакам дряхления семидесятилетнего епископа. Незадолго до того полиция раскрыла подпольную организацию, состоявшую преимущественно из молодых литовских ксендзов, которые занимались изданием (на территории соседней Пруссии) и нелегальным ввозом и распространением среди единоверцев и единоплеменников литературы, напечатанной на литовском языке латиницей. Волончевский был вдохновителем и активным участником этого предприятия; его перу принадлежала целая серия религиозных и дидактических книг и брошюр. Значительная их часть, посвященная наставлениям
в вере и нравственности, становилась в глазах властей крамольной уже только вследствие «польской» азбуки, запрещенной Кауфманом в 1865 году [1061] . Сегодня эти произведения считаются классикой дидактического жанра на литовском языке. Содержание других (в особенности брошюры «Wargai Bazniczes Kataliku Letuwoj ir Zemajcziusi» – «Лишения Католической Церкви в Литве и Жемайтии») было гораздо более политизированым: осуждение дискриминации и преследований католиков в империи вообще и в Тельшевской епархии в особенности; критика политики в области начального образования, в частности народных школ для литовцев с русскоязычным обучением и сокращенным курсом закона Божьего. В согласии с воинствующей традицией католической теологии православие на страницах этих памфлетов объявлялось ложной верой, адептам которой не обрести спасения [1062] . Виленские и ковенские чиновники не сомневались в авторстве Волончевского, хотя прямых улик добыть не удалось [1063] .1060
LVIA. F. 378. BS. 1867. B. 1372. L. 128–129 ар. (доклад Оболенского Потапову от 3 марта 1870 г.). Нетрудно заметить, что противоборство с Волончевским исподволь укрепляло в сознании властей то самое воззрение на литовцев, которое отстаивал их оппонент: не просто этническая группа, но преданная своему епископу паства. Стоило лишь подыскать благонадежного кандидата на епископскую кафедру и дождаться смерти Волончевского.
1061
Власти не придали значения тем полученным следственной комиссией показаниям, из которых явствовало, что Волончевский видел в запрещенной азбуке не символ польскости, а элемент литовской культуры. Так, один из привлеченных к делу священников приводил слова епископа, сказанные ему в 1867 году при вручении двадцати экземпляров запрещенных литовских букварей: «Назначен ты законоучителем в училище, где обучают детей по букварям, печатанным русскими буквами; даю тебе буквари, печатанные жмудскими, раздай и распродай детям, чтобы не забыли тех букв, какими печатали книги их отцов…» (РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 363. Л. 134 – отношение Потапова Тимашеву от 19 марта 1871 г.).
1062
Merkys V. Bishop Motiejus Valancius. P. 85.
1063
Автор новейшей биографии Волончевского В. Меркис особенно упирает на отсутствие у властей улик против епископа: даже при содействии прусской полиции, даже при обыске квартиры епископа не была захвачена ни одна из рукописей нелегальных изданий. Тем самым историк придает облику Волончевского узнаваемые черты героя национально-освободительной борьбы, опытного подпольщика (Merkys V. Bishop Motiejus Valancius. P. 85–86; данная статья Меркиса реферирует содержание его обстоятельного труда, изданного на литовском: Merkys V. Motiejus Valancius: tarp katalikisko universalizmo ir tautiskumo. Vilnius, 1999). Отдавая должное мужеству и предусмотрительности Волончевского, стоит задуматься, так ли уж рады были бы власти находке бесспорных улик: делавшийся после этого неотвратимым судебный процесс мог еще больше укрепить славу Волончевского в католическом населении.
Понимая, что и на сей раз вышестоящим инстанциям не хватит духу начать против епископа судебный процесс, Оболенский решился взять реванш в беседе тет-а-тет. За сентенциозным напоминанием о том, что католики должны ценить покровительство, оказываемое российским императором их чахнущей по всему миру вере, последовали упреки в совращении молодых клириков на преступную стезю. Горячность Волончевского превзошла ожидания губернатора: он «отвечал мне постоянными своими жалобами на мнимые притеснения и намерение Правительства заменить будто в России Православием Католицизм, за который он готов положить душу свою. …[Наконец,] совершенно взволнованный, сказал мне: “Ну так что же? С Богом, вешайте меня, ссылайте в Сибирь, я стар и только этого желаю”». Оболенскому оставалось заключить, что налицо «фанатическое желание епископа подвергнуться какой-либо карательной мере со стороны Правительства, чтобы… в умах фанатического жмудского населения приобрести венец мученичества» [1064] . Сходным образом мыслил и министр внутренних дел А.Е. Тимашев. В марте 1871 года он распорядился не принимать в отношении Волончевского мер, которые или сделали бы необходимой его безотлагательную замену другим прелатом, или, «при несовершенстве юридическом доказательств вины его», исключили бы возможность привлечения его к законной ответственности впоследствии [1065] . Иными словами, министр полагал, что при любом исходе официального и гласного расследования популярность Волончевского в народе только повысится.
1064
РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 3071. Л. 73 об. – 75 (отношение Оболенского Потапову от 9 марта 1871 г.).
1065
Там же. Д. 363. Л. 135–136 (Тимашев – Потапову 19 марта 1871 г.).
Опасение, что администрация тем или иным неосмотрительным действием легко может внести лепту в культ Волончевского, разделяли и чиновники Виленского учебного округа. Однако из этой посылки они делали противоположный вывод: не сохранять статус-кво, дожидаясь смерти епископа, а разом пресечь эманацию «фанатизма», освободив тельшевскую кафедру от закоренелого ультрамонтана. (Этот радикализм делается понятнее, если вспомнить, что за практическое исполнение проекта и его последствия отвечал бы не учебный округ, а чины МВД.) В 1868 году, вскоре после своей отставки с должности попечителя учебного округа, И.П. Корнилов в частном письме подверг резкой критике тактику выжидания, избранную при Потапове по отношению к Волончевскому:
Меня удивляет не он (Волончевский. – М.Д.), а его безнаказанность. Тысячу раз уличенный в государственных преступлениях, сидит на епископском престоле, благословляет, биржмует (совершает конфирмацию. – М.Д.), исповедует; главные начальники, губернаторы один за другим выбывают, сменяются… а Волончевский тверд на своем седалище, повелевает покорными ксендзами и верующими в его святость фанатиками. Такая необъяснимая безнаказанность должна казаться чудом в глазах народа, должна иметь огромное, деморализующее влияние на массы. Я уверен, что суеверные католики объясняют это покровительством Божиим; Бог защищает костел и своего угодника от схизмы. Волонческого держат из опасения, что Бересневич [1066] его умнее. Но Бересневич с своим умом менее будет вреден, чем Волончевский. …Возвышая нравственное значение Волончевского, [его безнаказанность] роняет кредит Правительства, показывает его слабость, неуверенность, малодушие и поощряет изменников. …Разве народ знает, что мы держим Волончевского потому, что боимся Бересневича (стыдно нам), и вот массы приписывают невредимость Волончевского чуду и еще более укрепляются в фанатизме и ненависти к схизматикам, а образованные поляки приписывают это чудо нашему скудоумию [1067] .
1066
В оригинале здесь и ниже вместо «Бересневич» Корнилов ошибочно пишет «Боровский» (так звали тогдашнего епископа Луцко-Житомирского, который тоже был на плохом счету у властей, и Корнилов, вероятно, по ассоциации смешал две фамилии).
1067
РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 374. Л. 11 (письмо Корнилова Н.Н. Новикову от 9 августа 1868 г.).
В своей основе суждение Корнилова не столь уж отличалось от позиции тех бюрократов, которых он осуждал за попустительство (и которые возразили бы ему, сказав, что смещение Волончевского не ослабит, а усилит «фанатизм» народа). В обоих случаях не заходило речи о возможности нормализации отношений администрации и епископа, освобождения последнего из-под полицейского надзора и отмены запрета на поездки по епархии. Между тем даже из самых пристрастных и недоброжелательных свидетельств, оставленных собеседниками Волончевского, видно, что он и на пике своей конспиративной деятельности сохранял надежду на перемены к лучшему в политике относительно католицизма и считал совместимыми лояльность российскому государству и религиозное благочестие римского католика. Хороший пример – уже упоминавшаяся встреча епископа с В.П. Мещерским в апреле 1869 года. Трудно допустить, чтобы Волончевский не знал о близости приезжего чиновника к наследнику престола (неслучайно на вечер был позван и суффраган) и откровенничал с ним без всякого желания быть услышанным, хотя бы в пересказе, в петербургских дворцах. Значению, которое он придавал сказанному, соответствовало внимание Мещерского не только к идеям, но и словоупотреблению епископа. Вот о чем узнал наследник из письма своего информатора: «Волончевский говорит не мятеж (про события 1863–1864 гг. – М.Д.), а война»; «пренаивно меня уверял, что потому не мог через ксендзов помешать мятежу, что ему угрожали повешением и именем епископа-москаля»; «не менее наивно он говорил, что самое лучшее время в крае было во время Александра 1-го, которого все любили, но никто не боялся, и делали, что хотели»; «еще более наивно он высказал мысль, что только этого “мы желаем и теперь, и тогда будем любить Государя и жить себе спокойно”». «Вот образец наивности, умышленно высказанной, но на которую ни я, ни бывший со мною Новиков не поддались и сумели ответить, яко подобает», – самодовольно заключал молодой чиновник, одернувший как следует старика-епископа [1068] .
1068
ГАРФ. Ф. 677. Оп. 1. Д. 895. Л. 29–29 об.